Суббота, 14 марта — понедельник, 16 марта: Нордстранд

Единственное, чего я хочу, — это играть со своими племянниками. Не хочу больше думать ни о Сигурде и Вере, ни о расследовании, наблюдении или револьвере. Хочу просто строить шалаш, играть с конструктором «Ниндзяго», пожарными машинками и пиратскими кораблями.

Я веду мальчиков в магазин купить субботних вкусняшек. Младший сидит в коляске, двое старших идут слева и справа от меня и не переставая тараторят. «А знаешь?… а знаешь?… а знаешь?…» — выкрикивают они, перебивая друг друга. А знаешь, на этой улице живет колдунья? Я делаю изумленное лицо. Не может быть, правда колдунья? Мальчики увлеченно показывают, объясняют, как они мимо того дома ехали на великах, а она вышла на крыльцо и кричала им вслед. Славные мальчуганы. Как им все интересно: велосипеды, футбол, соседи, среди которых есть, оказывается, колдуньи и волшебники… Как же я не понимала, сколько новых впечатлений они могут дать!

И я дурачусь вместе с ними. Усаживаюсь на пол и строю железную дорогу, петляющую вокруг ножек стола в гостиной. Достаю пластилин и мозаику, леплю и складываю вместе с ними. Удивляю саму себя тем, что не утратила забытых навыков. Я умею складывать из бумаги «гадалку», у меня хорошо получается рисовать собачек. Предлагаю родителям — пусть отдохнут! — загнать мальчишек в постель, а потом сижу в их спальне, пока дети не уснут. Двое старших спят в одной комнате; я присаживаюсь на край кровати, читаю им книжки, рассказываю сказки. Не ухожу долго-долго. Обычно с ними разговор короткий: одна книга — и на боковую, а я рассказываю сказки, пока им нравится слушать. В глубине души я хотела бы, чтобы они вовсе не засыпали и я бы всё сидела и вела с ними разговоры. Но в конце концов они засыпают, и я глажу их, спящих, по головам.

Ночами мне хуже всего. Я ложусь только тогда, когда от усталости начинаю клевать носом перед телевизором; но стоит мне убраться на спальный диван в свою комнату, и сна как не бывало. Чтобы прогнать мысли, я измышляю разные стратегии: сосчитать обратно от ста с пропуском каждого третьего числа, вспомнить как можно больше городов, названия которых начинаются со всех букв алфавита по очереди. Хочу усыпить себя хитростью. Удается лишь отчасти. Чем более усталой я себя чувствую, тем легче из моего подсознания всплывает Сигурд. И Вера тоже. Я никак не могу перестать думать о Вере. Когда же наконец проваливаюсь в сон, сплю беспокойно. Просыпаюсь совершенно не отдохнувшей: плечи свело, в голове туман. Но стоит мне встать, как на меня накидываются мальчишки, и я говорю их родителям: «Спите-спите, я их займу», — и опускаюсь на пол вместе с детьми, благодарная им за то, что они на время отвлекают меня от тревожных мыслей.

На вторую ночь я просыпаюсь от жажды. Даже дом Анники и Хеннинга в темноте кажется чужим. Тишина. Все они спят на втором этаже, и, проходя на кухню попить, я слышу только собственные шаги. Никто наверху не ворочается в постели? Не храпит, не кашляет во сне? Никаких признаков, что в доме есть люди? Но нет, ни звука, только где-то вдали проезжает автомобиль, да вот я плетусь по полу.

Пока наполняю стакан водой, у меня возникает ощущение, что за мной наблюдают. Не понимаю, как я это почувствовала; держу стакан под струей воды из крана, а боковым зрением воспринимаю какое-то шевеление. Повернув голову к окну, вижу, что там что-то движется. Пять леденящих кровь секунд я стою в неподвижности, вглядываясь в темноту стекла, очертания деревьев за ним, уличный фонарь, свет над входной дверью соседей. Я думаю: не Вера ли это? Прищуриваюсь, сосредоточенно вглядываясь в темноту, но вижу только саму себя в слабом свете лампы над раковиной. Сделав два шага к окну и различив свой развевающийся халат, соображаю, что видела себя саму, наливавшую воду. Пытаюсь порадоваться этому пониманию и улыбнуться, но ничего не выходит. Так и стою, смотрю в окно, вижу свое отражение в ночной рубашке и халате. На секунду встречаюсь взглядом сама с собой и думаю, как это странно: я думала, что это Вера, а это была я сама…

У меня дома продолжает работать полиция, поэтому черное платье на похороны мне приходится одолжить у Анники. Оно болтается у меня на бедрах, но это не играет никакой роли. Пока я в ванной дома сестры привожу себя в порядок, звонит телефон.

— Это Гюндерсен. Вам завтра нужно подойти к нам. Часам к десяти. В управление полиции.

— Хорошо, — говорю я, поправляя колготки на талии. — Приду.

Нет никакого желания к ним ехать. Лучше б он прямо сейчас, по телефону рассказал, что там у него.

— Договорились, — произносит Гюндерсен, — ждем вас завтра. И держитесь. Это я о сегодняшних похоронах. Я хочу сказать, надеюсь, церемония пройдет достойно.

— Спасибо, — говорю я. И только разъединившись, думаю: надо же, на него не похоже так со мной разговаривать…

Кладбищенская часовня полна людей. Маргрете опирается на руку оставшегося ей сына. Гроб завален цветами. А больше нечего сказать. Разве что «Песня Сольвейг» пришлась к месту. Сотрудник похоронного бюро был совершенно прав. Исполнительница оказалась совсем молоденькой, с непослушными рыжими волосами и глубоким голосом. Да, зима пройдет, и весна промелькнет. Это был самый трогательный момент во всей церемонии.

Потом мы все вместе — Маргрете, Харальд, Лана Мей и я — стояли на крыльце и пожимали на прощание руку всем пришедшим проводить Сигурда. Среди них — Флемминг и Маммод, Томас, Юлия и Ян-Эрик, папа, Анника и Хеннинг. Все соученики Сигурда — их имена у меня перепутались, я их уже забыла. В какой-то момент мне почудилось в толпе лицо фру Аткинсон, но я могла ошибаться; а даже если это была она, то к нам все равно не подошла.

Зато подошли Бенедикте с Идой. Я и не знала, что они собираются на похороны. Ничего им не рассказывала: не знала, как об этом рассказывать. Наверняка это Анника им позвонила; она и папе сообщила. Анника, как обычно, все уладила. Бенедикте подбегает ко мне, стоящей на ступеньках церкви, обнимает, берет мою руку в свои. «Сара, милая моя», — шепчет она мне в волосы, и только когда неуклюже обнимает меня и я ощущаю ее знакомый, такой родной запах, из моих глаз начинают литься слезы. Когда она разжимает руки, я пытаюсь выговорить, как я рада, что они все тут, но получается нечто нечленораздельное. Как же мы могли не приехать, говорит Ида; теперь ее черед меня обнимать, и они не понимают, не догадываются, что я и не смела ожидать от них так много.

Меньше всего я ожидала увидеть здесь Фредли. Она не затягивает рукопожатия, озирается по сторонам; наверняка по привычке старается отследить развитие ситуации. Она на моей стороне. Я читаю это в ее взгляде: она не сводит с меня глаз, словно хочет сказать мне что-то, но в конечном итоге говорит только «соболезную».

Во время службы меня мучила мысль, что среди присутствующих может оказаться Вера. До начала церемонии я ее не видела, но было бы совершенно в ее стиле прокрасться в темный угол или на хоры и втихаря наблюдать за нами. Пока произносил свою речь пастор, пока выступал Харальд, пока пела рыжеволосая девушка, я несколько раз оборачивалась, высматривая в помещении лицо Веры. Чувствовала, что она где-то рядом, но не видела ее. Была уверена в том, что она здесь. Если только ее не держат в полиции; но об этом мне ничего неизвестно, а Гюндерсена я не спросила. Но если только Вера свободна, значит, она была сегодня в часовне и наблюдала за мной.

Пожав руки всем соболезнующим, мы идем к парковке, собираясь поехать в ресторан, где ждет скромное угощение. Мальчики негромко препираются. Папа кладет руку на мое плечо. Очевидно, чтобы выказать мне свою поддержку, но этот жест так непривычен для нас обоих, что непонятно, как вести себя дальше. Его рука покоится на моем плече тяжело и неподвижно, как мертвое животное, и когда он убирает руку, я чувствую облегчение. Выдавливаю из себя улыбку, он улыбается в ответ. Как-то неловко, сдается мне. Может быть, это Анника попросила его выказать заботу обо мне…

И вот мы в ресторане на Холменколлене. Снова берет слово Харальд, рассказывает детские истории; они словно из жизни не знакомого мне человека. Что-то должна сказать и я, но не справляюсь с этим, теряю нить и закругляюсь как можно скорее: помянем же Сигурда, о лучшем муже я не могла и мечтать. Когда усаживаюсь на свое место, Анника берет мою руку в свою. Все равно все хлопают и чокаются. Странная атмосфера. Некоторые из соучеников Сигурда явно хотят отметить это событие иначе. Один из них держит речь, говорит что-то в том духе, что, мол, давайте лучше порадуемся тому, что Сигурд жил среди нас, чем будем скорбеть из-за того, что он умер. Соученики ликуют. Мы, родные, не ликуем. Я ловлю взгляд Маммода: он тоже не ликует, вид у него скорее виноватый.

Сразу после этого мы уходим.