Джона работал все следующее утро в горячем цехе. Он вернулся за мной около полудня, и мы пообедали в китайском ресторанчике, болтая и смеясь обо всем и одновременно ни о чем. После двух обедов и десерта я почувствовала, что стала частью жизни Джоны. Это было неправдой, но было приятно так думать.

Он отвез нас в промышленную часть города на окраине Вегаса. Пейзаж за моим окном был скорее пустыней, чем цивилизацией. Много складов и ветхих зданий, обшитых алюминием. Он припарковал грузовик перед чем-то вроде небольшого авиационного ангара с тремя трубами. Тяжелая металлическая дверь скрипнула, когда он отодвинул ее в сторону и провел меня внутрь.

Джона рассмеялся, увидев выражение моего лица.

– Я знаю, смотреть тут не на что.

Тут я не могла с ним поспорить. Горячий цех размером был около ста квадратных метров, занятых цементом и сталью. Там было жарче, чем в разгар лета.

Снаружи – невадская жара и запах горелого дерева, внутри кондиционер вел безнадежную борьбу с двумя печами – большой и маленькой, – которые стояли вдоль стены. Перед одной из бушующих печей находилась скамья с рельсами по обе стороны, похожими на высокие подлокотники из нержавеющей стали. Рядом со скамьей стоял стол, на котором лежал толстый обугленный словарь, а возле него – инструменты, замоченные в ведре с водой: щипцы, чашки и странного вида ковши.

– Вы оставляете печи включенными? – спросила я, обмахиваясь веером, когда жар окутал меня с ног до головы.

– Я отключаю их на ночь, – сказал Джона, – а утром снова включаю и работают они целый день. Иначе их прогрев занимает слишком много времени. Сигнализация вон там, – он кивнул головой на стену с мигающими лампочками, – пришлет предупреждение на мой телефон, если возникнут проблемы.

Я прошла мимо стоящих у стены труб из нержавеющей стали, каждая длиной около метра. Рядом стоял маленький металлический столик, на котором ничего не было.

– Так вот где происходит волшебство, – сказала я.

– В хорошие дни.

– А когда плохие дни? Если ты разбил что-то? – под ногами хрустели осколки стекла, рассыпанные по цементному полу, когда я шла к печам.

– Да, сломать готовую работу – это определенно отстой, – Джона постучал костяшками пальцев по деревянному столу со странными инструментами, – в основном плохой день – это тот, в который я не достаточно сделал.

– У вас в галерее очень сжатые сроки?

У Джоны было странное выражение лица, тонкая улыбка, которая не коснулась его теплых карих глаз.

– Можно и так сказать, – он взглянул на часы, – у Тани обеденный перерыв. Но она скоро вернется, и ты сможешь с ней познакомиться.

– А что, всегда требуется два человека, чтобы сделать что-то?

– Не всегда, – ответил Джона, – большую часть отдельных работ я делаю сам – те, что будут выставлены на продажу в галерее. Но для больших частей инсталляции мне нужна помощь.

Я огляделась по сторонам.

– А где она, инсталляция?

– За этой дверью, – Джона указал на дверь в дальней стене, – там я храню все готовые изделия.

– Итак… – я покачнулась на каблуках, – можно мне взглянуть одним глазком? Учитывая, что меня не будет здесь в октябре на открытии, это будет справедливо.

– Я покажу тебе, но это не будет выглядеть впечатляюще. – Он провел меня в заднюю комнату. Тусклый свет струился из окон, освещая десятки картонных коробок, некоторые из которых были открыты и переполнены воздухно-пузырьковой пленкой и маленькими завитушками пенопласта, которые моя бабушка называла «какашками призраков». Другие коробки были плотно запечатаны и составлены, с пометками «хрупко» повсюду. Расплющенные коробки были сложены в стопки или прислонены к цементным стенам, ожидая заполнения. На рабочем столе – около шести метров в длину – лежали фрагменты инсталляции Джоны.

Я медленно двинулась к столу, боясь сломать что-нибудь, даже не успев дотронуться.

Длинные завитки желтого и оранжевого стекла лежали рядом с голубыми и зелеными лентами, переливающимися золотыми крапинками и темно-фиолетовыми завитушками. Белое пенистое стекло занимало часть стола, после накала оно казалось жемчужным. В конце стояли стеклянные скульптуры, от которых у меня перехватывало дыхание: изящные морские коньки и морские драконы, светящиеся белые медузы, подвешенные в черных шарах, и даже осьминог, чьи щупальца вились добрых сорок сантиметров, а его кожа была покрыта разноцветными лентами.

Я осторожно провела пальцами по тупому краю куска стекла, похожего на большой кубик льда с коралловыми листьями. Внутри плавала морская черепаха – прекрасное дополнение.

Я посмотрела на Джону, у меня было так много вопросов, они так и норовили сорваться с языка, но я не озвучила ни один из них.

Он засунул руки в передний карман джинсов.

– Сейчас смотреть особо не на что. Большая часть уже упакована.

Я отрицательно покачала головой.

– Они изумительны. Я никогда в жизни не видела ничего подобного.

– Спасибо.

– Остальное – в коробках? Чтобы отправить в галерею?

Он кивнул.

– Я не превращу их в инсталляцию, не скреплю вместе, пока не окажусь в самой галерее.

– Но как ты узнаешь, над чем работать, если не можешь видеть все целиком? Это как… писать песню, но никогда не проигрывать ее до самого начала шоу.

Джона пожал плечами и постучал себя по виску.

– Она у меня здесь.

Я думаю, он неправильно истолковал мое потрясенное выражение лица, потому что махнул рукой, как будто избавляясь от неприятного запаха.

– Боже, это звучит чертовски пафосно.

– Нет, кажется, я поняла, – я указала на стол, – это похоже на археологические раскопки Атлантиды. Как будто ты находишь кусочки по одному и не можешь собрать их все вместе.

– Да, интересная мысль. – Его глаза блуждали по разбросанным маленьким произведениям искусства. – Мне кажется, что часть работы со стеклом заключается в том, что ты никогда не знаешь точно, что получится в итоге. Его форма и течение… Огонь диктует так много из того, что делает стекло, как оно меняет цвет и форму. Некоторые работы, как морская жизнь, например, я проектирую сверху донизу, это очевидно. Но за инсталляцией в целом я стараюсь следовать, вместо того, чтобы заставлять ее быть тем, чем она не хочет быть.

Наступило короткое молчание. Он посмотрел на меня сверху вниз, и его бровь поползла вверх. У меня вырвался смех, и я толкнула его локтем в бок. Мне нравилось слушать, как он говорит о своем увлечении. О творении, о котором я почти ничего не знала, но которое было невероятно красиво, даже если его куски просто разбросать по всему столу.

– Ладно, покажи мне, – сказала я, – мне до смерти хочется посмотреть, как ты это делаешь. Ты можешь работать и развлекать меня одновременно.

С минуту он выглядел задумчивым, потом кивнул, словно отвечая на какой-то внутренний вопрос.

Мы вернулись на первый этаж горячего цеха. Джона взял одну из труб из нержавеющей стали со стойки на стене, и я села на скамью с двумя рельсами.

– Мне это понадобится, – сказал он.

Он отодвинул стул от противоположной стены и поставил его рядом со скамейкой.

– Ты собираешься сделать что-нибудь для инсталляции?

– Нет, – ответил он, – что-то небольшое. Чтобы продать в галерее. Я думаю, флакон для духов.

– Я люблю красивые флакончики с духами.

– Да? – спросил он, отвернувшись, и сунул конец трубы в бо́льшую из двух печей, вертя ее в руках. Когда он вытащил трубу из печи, к ее концу прилипла маленькая расплавленная сфера размером с теннисный мяч. Он подошел к столу из нержавеющей стали и покатал по нему стекло, пока оно не стало похоже на толстый наконечник стрелы. Затем положил в маленькую печь, как будто он жарил зефир на костре. Огонь в маленькой печи горел в десять раз жарче, чем в большой, где хранилось все расплавленное стекло.

Джона снова и снова перекатывал трубку в руках. Пот выступил на его шее и бицепсах, и я наблюдала, как двигались мышцы, пока он работал.

– Кейси?

Я оторвала взгляд от его рук.

– Прости, что?

– Цвет? – он отнес трубку со светящейся стеклянной стрелкой на полку, заставленную подносами. Я держалась на безопасном расстоянии от факела в его руках и видела, что каждый поднос был заполнен толчеными кусочками стекла разных цветов.

– Давай, – сказал он.

– Фиолетовый, – торжественно произнесла я, – в честь Принса.

– Хороший выбор.

Джона вдавил узкую сторону светящегося наконечника стрелы в лоток с фиолетовым толченым стеклом. Он ловко повернул трубу и прижал нагретое стекло с другой стороны. Оно выглядело губчатым, когда вбирало осколки. В подтеках фиолетовых крошек, прилипших к расплавленному стеклу, Джона отнес трубку к маленькой печи, постоянно перекатывая ее в руках. Когда он вытащил его обратно, толченое стекло расплавилось.

– Зачем ты катаешь трубу туда-сюда? – спросила я.

– Если я не буду постоянно держать его в движении, стекло взорвется и превратится в обжигающее месиво жидкой боли, которое опаляет все, к чему прикасается в радиусе шести метров.

Я скрестила руки на груди и бросила на него косой взгляд.

– Я должен отцентровать раскаленное стекло.

– Тебе кто-нибудь говорил, что ты умник?

Он ухмыльнулся.

– Бывало. Один или два раза.

Мне пришлось согласиться с Лолой – он был чертовски очарователен.

Я села в кресло, а Джона поднес ко рту дальний конец трубки и коротко выдохнул.

– Ну, ты вдул, конечно, – сказала я, смеясь.

– Если ты думаешь, что это смешно, то маленькая печь называется дыркой славы.

– Реально?

– Реально, – он сидел на скамейке с металлическими перилами, – вытащи свой разум из реки пошлости, Доусон.

– Не могу, ему там нравится.

Джона ухмыльнулся, его глаза потеплели. Он сел на скамью лицом вперед, как на лошадь, и положил трубку вдоль рельсов, чтобы светящийся стеклянный шар оказался перед ним. Одной рукой он перекатил трубу через поручень, а другой взял деревянный ковш из ведра с водой. Стекло зашипело, поднялся пар, когда он положил стекло в деревянный ковш, скручивая так, что наконечник стрелы стал маленькой сферой.

– Когда ты понял, что это именно то, что ты хочешь делать? – я взяла пару щипцов, которые выглядели так, будто были сделаны из двух лезвий ножа. – как можно стать стеклодувом?

– Потерявшись в пиве, виски и чуть не попав под арест за пьянство и хулиганство, – сказал он. – Что в Вегасе не представляется сложной задачей, мог бы добавить.

– Ладно, я должна была это услышать.

– В мой двадцать первый день рождения мы с друзьями напились и отправились в казино. Мы играли и пили, а потом пили еще, пока я совсем не выдохся.

– Я пытаюсь представить, что ты пьян, и не могу этого сделать, – сказала я, – что действительно несправедливо, учитывая обстоятельства.

– Поверь, ты пьяной выглядишь в разы красивее, чем я, – ответил он, встретившись со мной взглядом, – учитывая обстоятельства.

Я почувствовала, как румянец поднимается по щекам, и Джона откашлялся.

– В любом случае, – сказал он, – мой лучший друг Оскар был главарем нашей вылазки. У него было пять казино на маршруте, а затем стрип-клуб.

– Стрип-клуб? Как не стыдно.

– Честно говоря, это вообще не мое, – сказал Джона, – но я все равно туда не добрался. Мы, шатаясь, вошли в «Белладжио», и я лег на пол посреди вестибюля, отказываясь вставать.

– На пол? – я хлопнула в ладоши. – Это заставляет меня чувствовать себя намного лучше, даже после того, как меня вырвало в твоем лимузине. Пожалуйста, продолжай.

Он рассмеялся.

– Я почти ничего не помню, кроме того, что потолок вращался. Но, черт возьми, какой потолок! Двадцать метров стеклянного произведения искусства. Буйство красок, которое каким-то образом было гармоничным. Запланированный хаос, если это имеет смысл.

Я подперла рукой подбородок.

– Так и есть.

– Честно говоря, я думал, что у меня галлюцинации, – сказал он, – на занятиях в университете я узнал о Дейле Чихули, мастере-стеклодуве, и о том, что его работа находится здесь, в Лас-Вегасе. Но я никогда не был увлечен стеклом. Или даже «Белладжио». Но в ту ночь, несмотря на то, что я был пьяным в стельку, та инсталляция в отеле отпечаталась в моей голове. Я хотел знать, как из стекла сделать подобное. Сделать так, чтобы это выглядело, как будто из потолка вырвался цветочный сад. На следующий день я вернулся в «Белладжио». С жуткого похмелья, просто чтобы увидеть, был ли этот потолок таким впечатляющим, как я помнил, или я просто был пьяным идиотом, загипнотизированным красивыми цветами.

– Ты не был пьяным идиотом.

– Присяжные все еще не пришли к общему решению, – сказал Джона с усмешкой, поднимаясь, чтобы снова поджечь изделие, – но я не был загипнотизирован, я был одержим. Я прочел все, что мог, о Дейле Чихули. Он стал моим кумиром и остается до сих пор. В тот момент я переключил свое внимание с огней Вегаса на стекло, и в первый раз, когда я держал трубку для выдувания и смотрел, как на свет появляется произведение искусства, я знал, это то, что я буду делать до конца… – он закашлялся и вытер вспотевший подбородок о плечо, – до конца моего обучения.

– Мне нравится слушать, как кто-то находит свою страсть, – сказала я, – или как страсть находит его, – я огляделась по сторонам, – но это не похоже на живопись, где можно просто взять кисть и холст. Могу я узнать больше?

– Ты хочешь знать, как на зарплату водителя лимузина можно позволить себе такое пространство, инструменты, помощника и все то стекло, которое может понадобиться?

– Что-то вроде того.

– Я за все это не плачу. Я выиграл грант от Карнеги-Меллона, – он вернулся к скамье и взял влажный, обгоревший словарь, чтобы завернуть в него стекло, словно полируя. Запах горелой бумаги заполнил пространство, и хотя расплавленное горячее стекло находилось всего в нескольких сантиметрах от его голой руки, казалось, это не беспокоило его ни на секунду. Он перекатывал и придавал стеклу форму с привычной легкостью человека, который делал это тысячи раз.

Он профессионал, подумала я. Мастер. Я почувствовала странную гордость, наблюдая за ним.

– Неудивительно, что ты выиграл грант.

– Вообще-то своего рода утешительный приз, – сказал Джона, – я заболел на третьем курсе Карнеги и не смог выпуститься. Я пролежал в больнице около пяти месяцев, а когда вышел… я не вернулся. Родители хотели, чтобы я осталась здесь. Особенно мать.

– Могу представить, – тихо сказал я, перекрывая шипящий рев огня.

– Но у меня была полная стипендия, и когда я сказал, что не могу остаться, чтобы получать степень, они дали мне грант на эту установку. Что-то вроде дипломного проекта.

– Ты, должно быть, особенный, Флетчер, раз они тратят на тебя столько денег, – я заправила выбившуюся прядь за ухо, – но очень жаль, что тебе пришлось уехать из Карнеги. Могу я спросить?..

– Как я заболел? – Он подошел к печи, чтобы снова разжечь огонь. Я молча кивнула.

– Я не понимаю, как двадцатипятилетнему парню может понадобиться пересадка сердца.

Джона кивнул, и когда он заговорил, его голос был ровным:

– Прошлым летом мы всей компанией ездили в Южную Америку. Перу, Колумбия, Венесуэла. Я подхватил вирус во время похода в окрестностях Каракаса. Врачи думают, что это было из-за купания в реке, хотя мои друзья и девушка, с которой я встречался на тот момент, тоже плавали. Позже я узнал, что у меня была генетическая предрасположенность, которая сделала меня восприимчивым к вирусу.

Он вернулся к скамье, перекатывая и полируя изделие.

– Я также узнал, что у меня редкий тип ткани, что сделало поиск донорского сердца сложным. Я был в плохом состоянии, когда нам позвонили и сказали, что одно было найдено, и сердце подходило мне настолько, насколько было возможно. Мне сделали пересадку, и… все хорошо, что хорошо кончается, верно?

– Я рада, что все закончилось хорошо, – тихо сказала я.

Он ничего не сказал, только повесил трубу на крючок на потолке над собой. Она выглядела так, будто на ее конце горела лампочка. Он отнес вторую трубу к большой печи, в которой хранилось стекло, и вернулся с небольшой горкой.

– И что же это будет? – спросила я, радуясь возможности спросить о чем-нибудь безобидном.

– Горлышко бутылки, – он сел на скамью, свернул трубку и взял в руки что-то вроде огромного пинцета. Он вдавил щипцы в маленький кусочек стекла, продырявливая его, а затем начал тянуть, образовывая губу.

– Похоже на ириску, – сказала я.

– Да, очень даже.

Он немного поработал, вытягивая горлышко, а затем отрезал конец, чтобы сделать идеально круглое отверстие.

– Здесь ужасно тихо, – сказал Джона, и его улыбка снова стала теплой, – я сижу здесь с гитаристкой, которая скоро станет всемирно известной, но я не слышу музыки. Как-то глупо.

Я вытянула ноги перед собой, чтобы осмотреть свои ботинки.

– Моя акустическая гитара в грузовике с другим оборудованием группы. Наверное.

– Если я включу радио, услышу ли я одну из твоих песен?

– Возможно, – сказала я, – «Talk Me Down» достаточно популярна сейчас.

– Я слышал ее. Я не поклонник музыки, если честно, но текст был довольно хорош.

– Это я написала.

Джона остановился и пристально посмотрел на меня.

– Ты?

– Удивлен?

Он на секунду задумался:

– Нет.

Мои щеки вспыхнули, и мне пришлось отвести взгляд.

– Чепуха.

Джона снял первую трубку с крюка на потолке и откинулся на спинку скамьи.

– Могу я задать тебе один вопрос?

Я ухмыльнулась:

– Нет.

Он взглянул на меня и снова вернулся к работе.

– Не похоже, что ты горишь желанием быть рок-звездой, так почему бы тебе не заняться своим делом? Писать, что ты хочешь, и петь самой?

– Я действительно немного пою. Пела. Но у Rapid Confession уже есть солист, и Джинни никогда не позволит никому забыть об этом, – я печально улыбнулась, – она не возражает, если я пишу хиты, пока она их поет. Это ее группа. И я была в ее группе практически с тех пор, как мой отец выгнал меня. Это все, что я умею делать.

Джона соединил бутылочное горлышко с круглым стеклянным шариком, а затем отломил весь кусок от первой трубки. Он отнес изделие к большой печи, объяснив, что добавляет еще один слой прозрачного стекла. Потом вернулся к скамейке, чтобы еще раз прокатать и придать форму.

– Я начинаю видеть маленькую бутылочку. Это уже прекрасно. Ты такой талантливый.

– И ты тоже, – сказал он, не отрываясь от работы, – но все части твоего таланта – пение, гитара, написание песен… они разбросаны повсюду, как моя инсталляция. Или созвездие. Сложи их вместе… – теперь он поднял голову и нежно улыбнулся, – все вместе это может оказаться весьма впечатляющим.

Сотни различных эмоций вскипели во мне. Слова Джоны были фрагментами моих собственных мыслей. У меня никогда не хватало мужества связать все вместе. Я чуть было не набросилась на него, чтобы он не совал нос в чужие дела, и в следующее мгновение мне захотелось обнять его и поблагодарить…

«За что?»

Я понятия не имела.

И мне отчаянно захотелось выпить.

– Готово, – сказал Джона, вставая. Он отломил весь кусок от трубки, держа ее в огромной перчатке, похожей на перчатку бейсбольного кэтчера, и отнес его в третью печь.

– Это печь для обжига. Стекло должно медленно остывать. Все будет готово завтра.

Он закрыл дверцу и повернулся, чтобы посмотреть на меня, я сидела, не вставая со стула.

– Извини, если я перешел на личности, – он потер рукой затылок, на лбу выступили капельки пота. – Очень легко забыть, что мы познакомились только вчера.

– Я понимаю, что ты имеешь в виду, – мои беспокойные мысли улеглись вместе с жаждой глотнуть чего-нибудь крепкого. Я подошла и встала рядом с ним у печи, – с тобой легко разговаривать, Флетчер, – я бросила на него взгляд. – Может быть, даже слишком.

– Взаимно, Доусон.

Я заглянула в зарешеченное окошко печи.

– Я ничего не вижу. – Я повернулась так, что мы оказались лицом к лицу, всего в нескольких сантиметрах друг от друга, – я хочу увидеть, что получилось до того, как уеду из Вегаса.

– Я позабочусь об этом, – тихо сказал он. Наши глаза встретились, как будто наши взгляды потянулись друг к другу. Я не могла пошевелиться. И не хотела. Я хотела остаться в его пространстве, ощущая его мягкий взгляд, вдыхая запах его кожи и одежды. Его присутствие скользило вверх и вниз по моему телу. Проходящие секунды, казалось, расширяются и кристаллизуются. Если я пошевелюсь, то сломаю их. «Не хочу уезжать». Я чуть не сказала это. Слова крутились на языке. «Тогда не уезжай», – ответил он в моей голове, и я почувствовала облегчение, словно он произнес это вслух. Как будто у меня была другая жизнь, не та, что ждала через два дня.

– Мы должны вернуться, – сказал он, его голос был тяжелым, кажется, он говорил это с сожалением. Я молча кивнула.

– Хорошо…

Входная дверь с грохотом распахнулась, и послышался женский голос:

– Привет. Извини, что опоздала. Ты не поверишь… ой. Привет.

К нам подошла молодая женщина с карамельной кожей и темными глазами. На ней были джинсы и спортивная майка. Ее темные локоны были убраны в пучок, скрепленный на затылке разноцветной лентой. Она была великолепна.

– Таня Кинг, – сказал Джона, – это Кейси Доусон. Она… подруга.

– Очень приятно познакомиться, Кейси, – сказала Таня, протягивая руку и дружелюбно улыбаясь, – а откуда вы знаете друг друга? – спросила она, с любопытством высоко приподняв брови.

– Кейси приехала в город на несколько дней со своей группой, – сказал Джона, – и она останется со мной до вторника.

Теперь глаза Тани, казалось, вот-вот вылезут из орбит.

– Неужели? Это замечательно. И неожиданно…

– Я просто устроил Кейси экскурсию по горячему цеху, – вставил Джона.

Я кивнула:

– Это потрясающе. Джона сделал кое-что для галереи, чтобы показать мне, как это делается. Он невероятно талантлив.

– Я согласна, – сказала Таня, – и я люблю говорить ему, как он талантлив, раз он не может принять это. Совсем. Посмотри на него.

Джона закатил глаза и покачал головой, когда румянец пополз вверх по его шее. Его скромность была неподдельной, и потому чертовски сексуальной.

Черт, теперь краснела я.

– Так что же вы сделали? – спросила его Таня. – Я вычеркну это из списка.

Джона провел рукой по волосам.

– Ммм, это…

– Это флакон для духов, – сказала я, – очень красивый.

Таня наморщила лоб.

– Флакон… не припоминаю…

– Я должен отвезти Кейси домой, – быстро сказал Джона, – я вернусь, чтобы закончить работу.

– Конечно, конечно, – сказала Таня. Она на мгновение задержала взгляд на Джоне, потом повернулась ко мне, – увижу ли я тебя снова, прежде чем ты уедешь?

– Нет, – ответила я, – мы вылетаем завтра.

Таня снова встретилась взглядом с Джоной, и между ними словно совершился молчаливый разговор, напомнивший мне тот, что был вчера между Джоной и Тео на кухне.

– Ну, это охренеть какой отстой, – наконец, сказала она.

– Таня не очень разборчива в выражениях, – сухо заметил Джона.

– И разве тебе не повезло, что это так? – сказала она, – было приятно познакомиться с тобой, Кейси, – она снова протянула мне руку, но я вместо этого обняла ее.

– Мне тоже, Таня. Может быть, я приеду как-нибудь в ближайшее время.

– Да, – ответила она, – я думаю, это была бы очень, очень хорошая идея.

– Таня потрясающая, – сказала я, когда мы ехали обратно. Она давно работает у тебя помощницей?

– С тех пор как я начал инсталляцию, – ответил Джона, – около двух месяцев. Она учится в Университете Невады. Промышленное искусство и все виды таланта. Мне повезло, что она у меня есть.

– Она была так рада меня видеть. Это было приятно.

Джона заерзал на стуле.

– Она такая и есть. Дружелюбная, – он посмотрел на меня, потом снова на дорогу, – по правде говоря… я отгородился от многих людей, когда начал свою инсталляцию, – он говорил медленно, словно обдумывая каждое слово, прежде чем произнести его, – у меня есть Таня, Тео, мои родители и мои лучшие друзья, Оскар и Дена. Это все, на кого у меня есть время. Я думаю, Таня была счастлива, что я привел кого-то нового в горячий цех.

– Оскар и Дена – это те друзья, которых я видела на твоих фотографиях? Афроамериканец с милой улыбкой? Красивая девушка, которая, похоже, с Ближнего Востока?

– Это они. Родители Дены из Ирана. Она и Оскар были вместе целую вечность. Вообще-то я должен сегодня с ними тусоваться. Мы встречаемся каждую неделю. Это часть моей рутины, как ужин с моими родителями.

– О, – я сложила руки на коленях. – Это круто. Я думаю, что буду…

– Но я подумал, что раз это твоя последняя ночь здесь, может быть, я отменю встречу.

– Нет, нет, – сказала я, хотя счастье расцвело в моей груди, – я не знаю, не хочу вмешиваться…

– Мне как-то хочется побездельничать на диване с хорошим фильмом, – мы стали на светофоре, и Джона повернулся ко мне, игриво улыбаясь, – есть ли в программе классика восьмидесятых?

– Вполне возможно.

Загорелся зеленый свет, и он перевел взгляд на дорогу.

– Звучит неплохо.

– Да, – сказала я, подперев подбородок рукой, чтобы скрыть идиотскую улыбку на лице, – звучит прекрасно.