Глава 11
Наполеон, Нельсон и Гамильтоны

Капитану Нельсону исполнилось тридцать три года. Его влияние на сэра Уильяма тем более примечательно, что в ту пору капитан находился на последней стадии истощения. За минувшие четыре месяца он сходил на берег всего дважды и, заодно с экипажем, был вынужден обходиться без свежего мяса, фруктов и овощей. Однако он заметно приободрился после радушного приема, оказанного Неаполем, где его пригласили на обед во дворце и усадили по правую руку от короля. Поскольку он не знал ни словечка на иностранных языках, Эмма переводила ему застольные речи. Вполне возможно, что он влюбился в нее прямо там; она была ослепительно красива и лучилась обаянием – а вдобавок бравый капитан уже давно не видел женщин воочию.

Депеши, которые он доставил сэру Уильяму, касались порта Тулон, занятого неделей или двумя ранее французскими роялистами при поддержке британцев и испанцев. Теперь этот порт очутился в плотной осаде республиканцев и отчаянно нуждался в подкреплениях, о которых и просили депеши в Неаполь. Шевалье Актон сразу пообещал отправить 6000 человек, и этот корпус поспешно отбыл на север. Но было уже слишком поздно: спасти Тулон не представлялось возможным, и 18 декабря английские корабли снялись с якоря и направились в открытое море. Никто не сомневался в том, кому республиканцы обязаны этой победой. Осада стала успешной благодаря гению еще одного молодого капитана (двадцати четырех лет от роду), Наполеона Бонапарта, который фактически возглавлял всю операцию. Номинальный командир и старший офицер Жак-Франсуа Дюгомье не мешкая отослал срочное донесение военному министру в Париже: «Récompensez, avancez ce jeune homme; car si l’on était ingrat vers lui, il s’avancerait de lui-même».

Дюгомье вряд ли подозревал, что окажется невольным пророком. В марте 1795 года Наполеон начал свою первую продолжительную кампанию, которая одновременно стала одной из величайших им проведенных. Эта кампания впрямую не угрожала Неаполю; ее цель состояла в том, чтобы сначала «очистить» Северную Италию, затем двинуться через Тироль в Австрию и в итоге соединиться с Рейнской армией и перенести войну на территорию Баварии. Началось все с вторжения в Пьемонт. Никто (кроме, быть может, самого Бонапарта) не предвидел масштаб и темпы успеха; почти каждый день приходили вести об очередной победе. Ближе к концу апреля Пьемонт присоединился к Франции, король Карл Эммануил IV отрекся и удалился на Сардинию, которая продолжала ему подчиняться. 8 мая французы перешли реку По; 15 мая Бонапарт официально вступил в Милан.

Его армия, разумеется, добывала все необходимое на завоеванных землях, реквизируя продовольствие и кров, когда требовалось, но для членов Директории в Париже этого было недостаточно. Их инструкции настаивали на обложении чудовищной контрибуцией как итальянских государств, так и католической церкви, причем следовало не просто находить таким образом средства на поддержание боеспособности войск, но и отсылать в Париж захваченные произведения искусства. Наполеон соблюдал эти инструкции. Нейтральному герцогству Пармы, чтобы обойтись одним примером, пришлось выплатить два миллиона французских ливров и отдать двадцать лучших картин из коллекции правителя, отобранных лично Бонапартом; лишь немногие крупные города избежали расставания со своими Рафаэлями, Тицианами и Леонардо. Большинство шедевров очутилось в Лувре и в других французских музеях; некоторые из них хранятся там до сих пор.

После захвата Милана в руках французов оказалась вся Ломбардия, за исключением Мантуи, – которая, благодаря упорному сопротивлению австрийского гарнизона, продержалась до февраля 1797 года. Наконец и эта последняя преграда к вторжению в Австрию исчезла. Правда, требовалось по пути миновать нейтральную территорию Венеции, но этого нельзя было избежать. Венецианцы отправили к Наполеону двух посланников с просьбой не воевать, но Бонапарт ответил яростной диатрибой, которая убедила венецианцев, что уговоры бесполезны, и которая завершалась жуткими словами, вскоре вселившими ужас в сердце каждого венецианца: «Io saro un Attila per lo stato Veneto» – «Я буду Аттилой венецианского государства». В пятницу, 12 мая 1797 года, Большой совет республики собрался в последний раз. Дож как раз заканчивал свою вступительную речь, когда снаружи донеслись звуки стрельбы. Немедленно началась суматоха. Члены совета восприняли эти звуки как свидетельство народного восстания, которого власти Венеции так долго опасались. Спустя несколько минут, впрочем, удалось установить, кто стрелял: далматинские части, выведенные из города по приказу Бонапарта, символически выстрелили в воздух в качестве прощального салюта. Увы, паника уже началась и стремительно распространялась. Побросав на пол дворца свои торжественные одеяния, члены совета Венецианской республики выскользнули наружу через боковые двери. Серениссима существовала более тысячи лет; значительную часть этого срока она являлась подлинной хозяйкой Средиземноморья. Финал вряд ли мог быть еще позорнее. Заключительной трагедией Венеции стала не смерть, а та манера, в какой она приняла свою кончину.

Когда Наполеон Бонапарт подписал договор в Кампо-Формио 17 октября, он передал саму Венецию и область Венето Австрии – и нисколько о том не пожалел. Пусть его нога никогда не ступала на набережные города, он всегда ненавидел Венецию и все, что та собой олицетворяла, и считал – вероятно, справедливо, – что сможет властвовать в Италии, пока Апеннинский полуостров остается разделенным. В остальной же континентальной Европе царил мир. Врагом виделась лишь Англия. Следует ли ее уничтожить? Директория высказывалась одобрительно, однако сам Бонапарт, проведя в размышлениях большую часть года, отверг этот план по стратегическим соображениям. Французский флот, как ему было известно, находился в плачевном состоянии и не имел командующего, способного соперничать на равных с Гудом, Родни или Сент-Винсентом, не говоря уже о Нельсоне.

Альтернативой виделся Египет. Французы высадили в Александрии войско численностью 20 или 25 тысяч человек и заняли Каир. Оттуда можно было предпринимать поход против Британской Индии – например, через наспех прорытый канал у Суэца. Директория вновь выразила полное одобрение такой экспедиции. Этот план позволял занять армию делом и удержать чрезмерно бойкого молодого генерала на безопасном расстоянии от Парижа, а также сулил возможность покончить с британским владычеством в Индии и предоставить Франции важную новую колонию в восточной части Средиземного моря. Кроме того, этот план отвлекал существенную часть английских морских сил на восток, вследствие чего могло все-таки реализоваться отложенное вторжение на Британские острова.

Наполеон, что едва ли нужно уточнять, принял командование с восторгом. Убежденный в том, что экспедиция должна добиться не только чисто политических и военных целей, он пригласил не менее 167 savants, ученых, в том числе математиков, астрономов и инженеров, а еще архитекторов и художников. Египет хранил свои древние тайны слишком долго; этот плод давно созрел и был готов упасть прямо в руки. Страной с 1250 года правили мамелюки. В 1517 году тех победили турки, включившие Египет в состав Османской империи, в каковом статусе он формально пребывал до сих пор; но столетие спустя мамелюки сумели вернуться к власти. Французское вторжение неминуемо грозило обернуться громкими протестами султана из Константинополя; но его империя, еще не получившая известности в качестве «больного человека Европы», клонилась к упадку и представляла собой деморализованную тень былого, а потому не могла считаться серьезной угрозой. Правда, имелись и другие риски, куда более существенные. Три сотни французских транспортов были плохо вооружены, их экипажи собирали наскоро. Да, транспорты сопровождали двадцать семь линейных кораблей и фрегатов, но Нельсон уже крейсерствовал в Средиземноморье. Перехвати он этот флот, шансы на спасение для 31 000 мужчин на борту будут невелики.

Наполеон покинул Тулон на флагмане «Ориент» 19 мая 1798 года. Прежде всего он направился к Мальте. С 1530 года остров находился во владении рыцарей ордена Святого Иоанна. Они добросовестно оказывали приют страждущим и героически противостояли страшной турецкой осаде в 1565 году, но с тех пор минуло много времени. Их насчитывалось 550 человек, причем более половины были французами, а прочие оказались слишком старыми, чтобы сражаться; после двухдневного символического сопротивления они сдались. Наполеон продолжил свой путь и в ночь на 1 июля прибыл в Александрию, где полуразрушенные стены и крошечный гарнизон не стали для него помехой и не отсрочили неизбежного. То же самое произошло в Каире. Мечи мамелюков, сколь бы искусно те ими ни владели, не годились против французских ружей; так называемая битва у пирамид стала легкой прогулкой.

Нельсон между тем преследовал французские корабли через Средиземное море. Наполеон фактически покинул Мальту 19 июня; введенный в заблуждение сведениями с генуэзского судна, будто французы отплыли тремя днями раньше, Нельсон поспешил в Александрию; затем, не найдя никаких следов французского флота, он вновь вышел в море 29 июня и долго искал врага у побережья Сирии. В результате этой путаницы он вернулся в Египет только 1 августа, чтобы обнаружить тринадцать французских линкоров – у него самого было четырнадцать – и четыре фрегата на якоре, выстроенных в линию две мили длиной в Абукирской бухте, в одном из устьев Нила. Противников разделяло около девяти миль, а уже перевалило за полдень, и потребуется как минимум два часа, чтобы подойти к врагу, и куда больше времени, чтобы поставить собственные корабли в регулярную боевую линию. Ночные сражения в ту пору таили немало опасностей: существовал риск сесть на мель в незнакомых водах, а в сумятице боя было очень просто обстрелять своих вместо чужих. Большинство адмиралов в подобных обстоятельствах предпочли бы дождаться утра; однако Нельсон, заметив, что французы не готовы к битве, а ветер с северо-запада ему благоприятствует, решил атаковать немедленно. Он выслал четыре корабля вдоль берега, с фланга французской линии, а сам на своем флагмане «Вэнгард» повел второй отряд, мористее. Каждый корабль противника таким образом оказывался под прицелом с обеих сторон. Сражение началось примерно в шесть часов и длилось всю ночь. На рассвете все французские корабли, кроме четырех, были уничтожены или захвачены, в том числе флагман «Ориент». Этот корабль по-прежнему лежит на дне бухты, и его трюмы полны сокровищ, награбленных во дворцах и храмах Мальты.

Битва при Абукире – или, как ее иногда называют, Нильская битва – состоялась 1–2 августа 1798 года и стала одной из величайших побед в карьере Нельсона. Своими действиями он не только уничтожил французский флот, но и разорвал коммуникационную линию с Францией, оставив Наполеона без подкреплений, и расстроил все французские планы по завоеванию Ближнего Востока. Благодаря Нельсону великая египетская экспедиция – которая предусматривала краткий (и неудачный) набег на Палестину – сорвалась. Как всегда, Наполеон сделал все возможное, чтобы превратить поражение в победу. Турецких пленных провели парадом, захваченные турецкие стяги с гордостью демонстрировали публике. Но никто, меньше всего египтяне, не был введен в заблуждение. Впервые в своей карьере – но не в последний раз – Наполеон покинул армию и самостоятельно отправился домой; в пять часов утра 22 августа 1799 года он украдкой выбрался из лагеря и отплыл во Францию. Даже его преемник на посту командира, генерал Жан-Батист Клебер, не знал о бегстве Бонапарта.

Весть о победе Нельсона на Ниле была радостно встречена неаполитанским двором. В самом Неаполе ситуация быстро ухудшалась. Французы завладели Римом, где до того был послом брат Наполеона Жозеф Бонапарт. Генерал Луи Бертье привел армию в феврале 1798 года и, не встречая сопротивления, занял город. Храмы, дворцы и виллы подверглись разграблению. На форуме провозгласили республику. Престарелый папа Пий VI удостоился чудовищного обращения – с его пальцев насильно сорвали все кольца – и был отправлен во Францию, где вскоре и умер.

Что было делать Неаполю? Французы стояли буквально на пороге королевства; что может помешать им пересечь границу и кто способен их остановить? С захватом Наполеоном Мальты угроза сделалась еще ощутимее; как однажды обронил сам Нельсон, «Мальта – это прямая дорога к Сицилии». Неудивительно, что неаполитанцы возликовали, услышав о победе в устье Нила. Сэр Уильям Гамильтон писал Нельсону:

Нельсон прибыл в Неаполь в конце сентября и был встречен как герой. Его чествовали не просто как человека, одержавшего блестящую победу над французским флотом, но и как спасителя города от неминуемого вторжения. Более пятисот лодок и барж окружили «Вэнгард», стоило кораблю войти в залив. Гамильтоны поднялись на борт, и Эмма устроила целое представление, которое репетировала на протяжении последних трех недель. Нельсон писал своей жене:

Ее светлость бросилась ко мне и с возгласом «Боже, разве это возможно?» она упала мне на руку [так в оригинале. – Авт.], будто лишившись чувств. Впрочем, слезы быстро сменились смехом.

Король тоже взошел на борт, но без Марии-Каролины, которая оплакивала смерть своей младшей дочери. Правда, королева, как и все придворные дамы, надела особый поясок с надписью «Viva Nelson». Через несколько дней, 29 сентября, Гамильтоны закатили роскошное пиршество на 1800 человек в честь сорокалетия героя; но для Нельсона посещение этого мероприятия стало досадной обузой. На следующее утро он написал лорду Сент-Винсенту:

Я верю, Ваша светлость, что спустя неделю мы все окажемся в море… Здоровье мое оставляет желать лучшего, а ликование этого несчастного двора нисколько не унимает мое раздражение. Это страна скрипачей и поэтов, шлюх и негодяев.

Следующие три месяца и вправду оказались кошмаром. Было решено перейти от обороны к наступлению. Австрийский фельдмаршал барон Карл Мак фон Лейберих в начале октября 1798 года прибыл принять командование неаполитанскими войсками, которые выступили на север, имея в своих рядах дрожащего от возбуждения короля. (Тот факт, что он забыл объявить войну Франции, кажется, ускользнул от его внимания.) Публично объявили, что целью похода является восстановление Святого престола и освобождение Рима от французов. Разумеется, эта цель оказалась совершенно недостижимой: к началу декабря все больше и больше неаполитанцев, офицеров и простых солдат избавлялось от униформы и возвращалось домой. Королева – ни на миг не забывавшая о страшной судьбе своей сестры – несколько раз писала Эмме Гамильтон, упрекая народ в трусости, но когда и ее собственный супруг дезертировал, данная тема из ее писем исчезла. 18 декабря поступила депеша от совершенно деморализованного Мака, который признавался, что его армия, еще не участвовавшая ни в одном сражении, бежит без оглядки; фельдмаршал умолял их величеств отбыть на Сицилию, пока еще возможно. «Мне в голову не приходило, – писал Нельсон посланнику в Константинополе, – что вся королевская семья, заодно с 3000 неаполитанских эмигрантов, вдруг окажется под защитой флага Его Величества этой ночью».

Именно так все и было. Мария-Каролина паковала вещи три дня подряд, переправляя свою одежду, драгоценности и прочие ценные вещи по ночам в британское посольство, откуда под присмотром Эммы забирал королевское имущество на борт экипаж «Вэнгарда». Затем венценосное семейство, с Актоном и другими приближенными, покинуло дворец – в девять часов вечера в пятницу, 21 декабря 1798 года. Они бежали не в одиночку; большая часть английских и французских семей, проживавших в Неаполе, пожелала присоединиться к ним. Общее число беженцев приближалось, похоже, к двум тысячам человек (Нельсон говорил о трех тысячах), и подобное количество, безусловно, порождало серьезные проблемы с эвакуацией. К счастью, было известно, что в Неаполь идут другие корабли, в том числе один португальский и два неаполитанских линкора, около двадцати местных торговых судов и два малых греческих судна, предусмотрительно зафрахтованных сэром Уильямом.

Между тем погода отнюдь не благоприятствовала отплытию. Ветер усилился до штормового, переправа на шлюпках с берега, казалось, длилась вечно, многие из замерзших и промокших пассажиров пребывали в состоянии ступора, из которого их не могло вывести даже восхождение на борт корабля в ранние утренние часы. Нельсон разместил королевскую семью с теми удобствами, какие только мог обеспечить: собственную каюту он предоставил в распоряжение женщин и детей, а мужчин поместили в кают-компании; корабль продолжал стоять на якоре, но его качало и швыряло из стороны в сторону, будто в открытом море. Мучения затянулись на добрые сорок восемь часов, и конвой оставался в заливе из-за ураганного ветра – и обычной неаполитанской сумятицы.

Тем временем жители Неаполя прознали о том, что монарх собирается их покинуть. Было объявлено, что король отправляется на Сицилию за подкреплением, – но какие подкрепления можно найти на Сицилии? Целые делегации устремились к «Вэнгарду», умоляя его величество остаться, но Фердинанд был непреклонен. Подданные, сказал он, его предали; он вернется только после того, как они предъявят убедительные доказательства своей верности. А пока оставаться в столице означает подвергать жизнь угрозе.

Лишь вечером в воскресенье, 23 декабря, конвой наконец снялся с якоря. Погода не стала лучше; на самом деле на следующий день – в канун Рождества – Нельсон записал, что «ветер дует сильнее, чем мне когда-либо приходилось видеть с тех пор, как я вышел в море». Паруса разрывало в клочья; поступила даже команда приготовиться срубить грот-мачту. Среди благородных пассажиров «Вэнгарда» царила настоящая паника; лишь Эмма Гамильтон и один из советников короля не утратили присутствия духа. Эмма вела себя превосходно: она ухаживала за стонущей королевой, утешала королевских отпрысков, словно это были ее собственные дети, и отдала им свое постельное белье, когда выяснилось, что на всех белья не хватает. Нельсон не скрывал своего восхищения и подчеркивал в письме, что она ни на миг не прилегла за все время пребывания на борту. Что касается сэра Уильяма, тот сидел в каюте с заряженным пистолетом в каждой руке – он объяснил жене, что не намерен погибать, «нахлебавшись соленой воды». Австрийский посол граф Эстергази выкинул за борт инкрустированную самоцветами табакерку, на внутренней крышке которой была миниатюра его обнаженной любовницы, ибо «поистине нечестиво хранить при себе столь неподобающий предмет на пороге (как он думал) вечности».

Рождество 1798 года ознаменовалось трагедией, никак не связанной с погодой. В тот вечер маленький шестилетний принц Карло Альберто умер от истощения на руках Эммы. Лишь в два часа ночи 26 декабря «Вэнгард» и сопровождавшие его суда наконец бросили якорь в гавани Палермо. Мария-Каролина, не в силах оставаться лишней минуты на борту, высадилась первой и отправилась в королевскую резиденцию Палаццо Колли. Король, с другой стороны, крепко спал и съел плотный завтрак, прежде чем официально высадиться (впервые за время правления) во второй столице своего королевства. Радушный прием его порадовал, а вот королева записала, что монаршую чету встретили «без чрезмерного восторга». Фердинанда, похоже, нисколько не тяготили ни утрата Неаполя, ни смерть сына. Он продолжал твердить, что все наладится само собой достаточно скоро; а пока нужно пользоваться случаем, ведь на Сицилии отличная охота.

С учетом того, что жители Палермо никогда прежде не видели воочию своих короля и королеву, их радушие, каким бы оно ни казалось со стороны, выглядело примечательным. Безусловно, оно подпитывалось материальными надеждами, но во многом проистекало из того факта, что они наконец-то перестали ощущать себя безнадежными провинциалами, – во всяком случае, пока королевская семья оставалась на Сицилии, Палермо – а не Неаполь – был истинной столицей королевства. Для самой же монаршей четы Палаццо Колли, их официальная резиденция, стал настоящим шоком. Темный и сырой, этот дворец производил впечатление места, где никто не жил много лет (впрочем, здесь король и королева могли винить только самих себя). Кроме того, во дворце не было ни прислуги, ни даже каминов, поскольку в мягкие местные зимы таковых обычно не требовались, – однако зима 1798/99 года выдалась удивительно студеной, самой холодной в истории острова. Не нашлось и ни одного ковра. Власти Палермо не получали заблаговременного предупреждения о прибытии монархов, поэтому первые несколько дней должны были показаться тем поистине адскими, особенно после кошмарного путешествия. Мария-Каролина не делала секрета из своих чувств. Она писала герцогу ди Галло, неаполитанскому послу в Вене:

Я живу слишком долго, горе убивает меня… Я уверена, что не смогу жить дальше таким образом, и вряд ли выживу… Моя невестка страдает от чахотки и не заживется на этом свете. Что касается отца моих детей, мне лучше промолчать. Он не испытывает никаких чувств, кроме самолюбования, да и о том не слишком задумывается. Ему следовало бы осознать, что он утратил лучшую часть своих владений и доходов; но он озабочен лишь новшествами, которые его развлекают, и не беспокоится о том, что наш доход составляет всего четверть прежнего, что мы обесчещены, несчастны и втягиваем других в наши злоключения… Все здесь отталкивает меня. Наши провинции или Сорренто – я бы предпочла любое другое место.

Оправданно ли бегство Фердинанда и Марии-Каролины из Неаполя, да еще столь поспешное? Вероятно, да; они, конечно, не заслуживают обвинений в трусости, которым их так часто осыпали. Останься они в городе, их ожидало бы изгнание или даже насильственная смерть, и тем самым династия бы прервалась. Отбытием в Палермо, где они до сих пор считались правителями, монархи сохранили свой королевский статус в неприкосновенности и рассчитывали – если и когда ситуация на материке нормализуется – вернуть себе неаполитанскую корону. Не следует также забывать, что, принимая решение о бегстве, они следовали совету самого Нельсона. Тот между тем поселился у Гамильтонов. Он был полностью истощен и еще не до конца оправился от ранения в голову, полученного при Абукире. Он продолжал ссориться с адмиралтейством, и отношения с женой тоже доставляли ему немало проблем. Словом, он отчаянно нуждался в эмоциональной поддержке – и получил ее от Эммы Гамильтон. Многолетний опыт на поприще куртизанки сделал все остальное. Почти наверняка именно здесь, на Сицилии, началась их знаменитая любовная история.

Когда французские войска под командованием генерала Жана-Этьена Шампионне вошли в Неаполь в середине января 1799 года, выяснилось, что народные массы ведут себя куда воодушевленнее армии. Простолюдины – лаццарони – были готовы рвать захватчиков зубами и голыми руками; на протяжении трех дней в городе шли бои буквально за каждый дом. В конце концов лаццарони, конечно, сдались, но не раньше чем взяли штурмом и разграбили королевский дворец. Они сделали это с чистой – ну, или почти с чистой – совестью. Разве их король не носил прозвище il re lazzarone, то есть разве он не был одним из них? Пускай он их бросил, разве он не предпочел бы, чтобы его сокровища достались подданным короны, а не врагам-французам? Когда порядок удалось восстановить, некий французский офицер заметил: будь Бонапарт здесь лично, он бы, скорее всего, не оставил от города камня на камне; Неаполю действительно повезло, что Шампионне оказался умеренным и гуманным человеком. Он без лишнего шума и действуя дипломатично установил в городе Партенопейскую республику, по образцу французской революционной модели. Республику провозгласили 23 января, и она приобрела ряд сторонников среди итальянцев – хотя для всех было совершенно очевидно, что она возникла в результате завоевания и что единственной опорой новой власти является французская оккупационная армия.

Весть о разграблении королевского дворца стала для бедной Марии-Каролины очередным ударом судьбы. Хуже того, собственный муж обратился против королевы, стал обвинять ее в том, что это она заставила его ввязаться в «позорную» кампанию и уговорила призвать бесполезного фельдмаршала Мака. В начале февраля в Палермо случились беспорядки из-за роста цен на продовольствие. Королева писала тому же ди Галло:

Палермо охвачен бунтом, и я ожидаю серьезных волнений. Не имея ни войск, ни оружия, не располагая, в сущности, ничем, я готова ко всему, но совсем отчаялась. Здешние священники полностью развращены золотом, люди ведут себя, как дикари, знать колеблется в своих пристрастиях и отличается сомнительной верностью. Народ и духовенство, наверное, позволят нам уехать, если мы пообещаем согласиться на установление республики. Но знать против нашего отъезда, поскольку это сулит ей гибель, и она опасается демократии в стране. Она предпочла бы встать во главе народного движения и уничтожить нас, то есть королей и всех неаполитанцев…

Но спасение было близко – ближе, чем догадывалась королева. Кардиналу Фабрицио Руффо было в ту пору уже за шестьдесят. Он служил казначеем при папе Пие VI, но, когда его реформаторские предложения отвергли как чрезмерно радикальные, удалился в Неаполь, откуда вместе со двором перебрался в Палермо. Теперь он предложил высадить отряд в своей родной Калабрии – во-первых, чтобы защитить область от дальнейших французских аннексий и от итальянских республиканцев, а во-вторых, чтобы в конечном счете вернуть Неаполь короне. Он подчеркивал, что это будет поистине новый крестовый поход, и у него не было ни малейших сомнений в том, что все калабрийцы сплотятся вокруг креста.

При полной поддержке короля, королевы и Актона Руффо высадился на материк, как и планировалось, 7 февраля, всего с восемью спутниками. У него не было никакого оружия и боеприпасов; снаряжение составлял только стяг с королевским гербом на одной стороне и крестом на другой; под крестом была вышита надпись: «Сим победиши!». Этот стяг он вывесил на балконе принадлежавшей его брату виллы, а сам разослал энциклику всем окрестным епископам, духовенству, магистратам и важным людям, призывая каждого защитить религию, короля, отечество и честь семьи. Как различные адресаты отреагировали на этот призыв, к сожалению, неизвестно, но восемьдесят вооруженных лаццарони присоединился к Руффо почти сразу, а к концу месяца численность «христианской армии Святой Веры» выросла до 17 000 человек. Руффо был прирожденным вожаком и быстро завоевал любовь и доверие; а в 1799 году, писал его секретарь и биограф Сачинелли, «всякий из беднейших крестьян Калабрии держал распятие с одной стороны ложа и оружие с другой». 1 марта кардинал разместил свою «штаб-квартиру» в городе Монтелеоне, где располагалось казначейство области; ему выделили 10 000 дукатов и одиннадцать великолепных лошадей. Примеру последовали Катандзаро и Кротоне. Следует признать, что без проблем не обошлось. Разношерстное войско не имело понятия о дисциплине, новые «крестоносцы» вели себя ничуть не лучше своих средневековых предшественников; Кротоне, например, разграбили, да так, что город впредь не оправился. Подобные зверства не могли не повредить репутации самого кардинала, хотя он был мягок и милосерден и всегда предпочитал насилию мирные преобразования. Так или иначе, он, как говорится, задал тон, и его успехи вдохновили других: аналогичные движения стали появляться по всей Южной Италии. Сам Руффо, вернув короне Калабрию, пошел на восток, в Апулию, где его ожидал не меньший успех. К началу июня он стоял у ворот Неаполя – который, из-за блокады залива британским флотом, находился на грани голода.

Одиннадцатого июня, услышав о приближении кардинала, жители Неаполя подняли восстание. Бои шли по всему городу. Оголодавшие, беспощадно обстреливаемые французами из замков Сан-Эльмо, Нуово и Ово, лаццарони нападали на каждого якобинца, не важно, француза или итальянца, который встречался им на пути, и проявляли необузданное варварство. Сообщали о всевозможных жестокостях – о расчленениях, каннибализме, отрубленных головах на пиках (или пинаемых ногами, точно футбольные мячи), о бесцеремонном обращении с женщинами, которых подозревали в якобинстве. Устрашенный разгулом насилия, кардинал Руффо пытался вмешаться, но и многие из его людей охотно вовлеклись в кровопролитие; в любом случае, против охваченной истерией толпы он был бессилен. Оргия разрушения продолжалась неделю. Переговоры серьезно тормозила неспособность командиров трех замков переговариваться друг с другом, и потому лишь 19 июня французы наконец-то капитулировали. Условия капитуляции, благодаря Руффо, оказались удивительно мягкими. Французским солдатам разрешили, если они того пожелают, вернуться в Тулон и оставаться в замках, пока для них не подготовят корабли; более того, им предстояло уйти со всеми воинскими почестями.

Мудрость подобного шага была очевидной; Чарльз Локк, британский консул в Палермо, писал, что, по его мнению, «это фактически избавило королевство от недовольных». Но данный шаг противоречил официальной политике короля и королевы, которые заявляли – при полном одобрении Гамильтонов, – что уцелевшим якобинцам не следует давать ни малейшей пощады. Руффо и его соратники слишком ясно видели опасность возвращения домой королевской четы, которая помышляла исключительно о мести, но воспрепятствовать не могли; прибытие Нельсона с восемнадцатью линейными кораблями 24 июня отнюдь не исправило ситуацию. Он вел бесплодные поиски франко-испанского флота, который будто бы шел к Неаполю с жизненно важными подкреплениями; вернувшись, он заглянул в Палермо, чтобы переговорить с Фердинандом и Марией-Каролиной – и тайком принять на борт Гамильтонов. Его задачей теперь было навязать королевскую волю Неаполю. Когда «Фудройант» приблизился к берегу и стали видны белые флаги на замках, Эмма, как передают, воскликнула: «Велите спустить эти флаги! Никакого перемирия с мятежниками!»

Ее муж был мрачен, но по своим причинам. Он никогда не возражал против отношений Эммы с Нельсоном – более того, кажется, что он гордился этими отношениями; гораздо больше беспокойства ему доставляла только что полученная новость, что корабль «Колосс» затонул по дороге в Англию – и унес с собой на дно всю коллекцию греческих и римских древностей, собиранию которой сэр Уильям посвятил свою жизнь. Справедливо или нет, он винил в этом французов и потому упорно стремился им отомстить.

Что же касается Нельсона, вряд ли нужно уточнять, что он целиком был на стороне монархистов. В политике он проявлял крайнюю наивность, его представление о ситуации в Неаполе сводилось к следованию чрезвычайно тенденциозным мнениям короля, королевы и Гамильтонов. Будучи приземленным протестантом-консерватором, он категорически не доверял кардиналу Руффо и потому, когда тот прибыл в Неаполь, настоял (заодно с единомышленниками) на том, чтобы все мятежники немедленно сложили оружие. Около полутора тысяч человек, спасенных Руффо от безумств толпы и укрывавшихся в муниципальном зернохранилище, подчинились, рассчитывая, что их сопроводят по домам. К несказанному изумлению этих людей, их вместо того поместили под арест и многих позднее казнили. Возмущенный Руффо сразу подал в отставку, но возник вопрос, на который до сих пор нет ответа: Нельсон ли отдал трагический приказ? Наверное, все-таки нет. Из того, что известно о характере Нельсона, вытекает, что он никогда не отдал бы сознательно подобного приказа; однако влияние Гамильтонов на двор было подавляющим, а адмирал всегда с ними соглашался.

Кроме того, его обвиняли (на сей раз с куда более вескими основаниями) в недостойном обращении с коммодором Франческо Караччоло, бывшим старшим офицером неаполитанского флота, переметнувшимся на сторону республиканцев. Караччоло десять дней скрывался, меняя внешность, но его отыскали в каком-то колодце и доставили к Нельсону на борт «Фудройанта». В десять часов утра 30 июня начался военный трибунал, в полдень Караччоло признали виновным и приговорили к смертной казни, в пять часов вечера его повесили на рее. Его тело провисело так до захода солнца, потом веревку перерезали, и труп упал в море. На суд не позвали ни свидетелей защиты, ни священника, который выслушал бы последнее признание приговоренного. Просьбу заменить повешение расстрелом проигнорировали. Пускай Караччоло был предателем, он все же заслуживал лучшей участи. Почему Нельсон допустил подобное? Да просто потому, что был увлечен Эммой. На борту корабля в открытом море он был непобедим и непогрешим; а вот на суше он буквально оказывался вне своей стихии и, попадая в объятия любовницы, становился послушным, как ребенок.

Оставив Марию-Каролину (к ее немалому разочарованию) в Палермо, король вернулся в Неаполь на неаполитанском фрегате в первую неделю июля. Подданные встретили его радостно – что бы ни случилось, Фердинанд никогда не утрачивал популярности в народе; однако из-за королевской неуступчивости боевые действия возобновились, и французы по-прежнему обстреливали улицы из замка Сан-Эльмо. Вечером в день своего прибытия он сел на «Фудройант» и следующие четыре недели вовсе не ступал на берег. Именно тогда произошел примечательный инцидент: местный рыбак сообщил, что видел тело Караччоло, плывущее в Неаполь. Сперва ему никто не поверил, но вскоре тело, несомое сильным течением, заметили и с «Фудройанта». Это и вправду оказалось тело Караччоло: из-за груза, привязанного к ногам, труп оставался в вертикальном положении, и казалось, будто мертвец плывет. Король, человек глубоко суеверный, пришел в ужас; он немного оправился, лишь когда капеллан заверил, что Караччоло вернулся вымолить у его величества помилование и удостоиться христианского погребения. Фердинанд велел поднять тело, отвезти на берег и похоронить в церкви Санта-Мария-ла-Катена.

К концу месяца сдались последние мятежники. Французы возвратились в Тулон; неаполитанцев заковали в кандалы в ожидании суда. Кардинала Руффо разве что сухо поблагодарили за спасение монархии – все почести так или иначе достались Нельсону – и в знак признательности и уважения к прошлым заслугам назначили генерал-капитаном королевства. Нашлись и такие, кто считает, что после добровольной отставки кардинала не следует впредь приближать ко двору; однако он по-прежнему хранил верность своему монарху и нисколько не пекся об уроне собственной чести – куда важнее для него была польза для государства. Его назначение, по сути, означало, что он стал председателем Suprema Giunta, Высшего судейского совета, которому подчинялись два других судейских комитета, – один разбирал дела военных, второй ведал гражданскими делами. О деятельности этих комитетов написано много; как правило, их приводят в пример, чтобы засвидетельствовать жестокость и бесчеловечность правления Бурбонов. В Неаполе, впрочем, судейские проявили поразительное милосердие. Из примерно 8000 политических заключенных 105 приговорили к смерти (шестерых позже помиловали), 222 получили пожизненное заключение, 322 – более короткий тюремный срок, 288 человек депортировали и 67 отправили в ссылку, из которой многие впоследствии вернулись. Остальных отпустили на свободу.

Таков был конец помпезно поименованной Партенопейской республики. Ее основатели стремились насадить через завоевание ту форму правления, которой не желали ни страна, ни народ и которая уже в значительной степени дискредитировала себя даже во Франции. Если бы республика уцелела, она бы держалась исключительно на насилии или на угрозе насилия. Возникшее полицейское государство стало бы гораздо хуже любого творения Бурбонов.

В первую неделю августа 1799 года король Фердинанд, которого, как всегда, сопровождали Гамильтоны, отплыл на «Фудройанте» на Сицилию. За все сорок лет пребывания на неаполитанском троне король ни единожды не подумал, что у него есть враги в городе; теперь он убедился в обратном, и это открытие потрясло его до глубины души. Отныне красотам Неаполя он предпочитал безопасность Палермо. 8 августа корабль вошел в гавань, и Фердинанд стоял на мостике рядом с Нельсоном. Королева с детьми поднялась на борт, а во второй половине дня вся королевская семья высадилась на берег под залпы двадцати одной пушки и торжественно проследовала по заполненным ликующим народом улицам на праздничную мессу в соборе. Следующие три дня город отмечал праздник своей святой покровительницы Санта-Розалии, который специально отложили на месяц ради его величества.

Далее наступила пора награждений. Эмме королева вручила бриллиантовое ожерелье со своим портретом и надписью «Вечно благодарна», а еще – два сундука изящнейших платьев взамен тех, которых леди Гамильтон лишилась в дни бегства из Неаполя; сэр Уильям удостоился портрета короля в драгоценной оправе. Нельсона наградили сицилийским герцогством Бронте с годовым доходом около 3000 фунтов стерлингов и мечом с украшенной алмазами рукоятью (Людовик XIV подарил этот меч деду Фердинанда Филиппу V). Английским офицерам щедро раздаривали золотые табакерки, часы и кольца.

Для Фердинанда и Марии-Каролины, для Гамильтонов и для Нельсона жизнь во многом стала напоминать прежнюю, за исключением того, что не имелось сколько-нибудь убедительных причин оставаться в Палермо. Королева тосковала по Неаполю; король, с другой стороны, настолько накрутил сам себя, что нелюбовь к городу переросла у него в отвращение. Никогда, заявил он, никогда по доброй воле он не вернется туда. Пожалуй, именно это, а не все прочее, привело к заметному охлаждению прежде по-настоящему сердечных отношений между Фердинандом и Марией-Каролиной. Вдобавок король внезапно сделался почти патологически скаредным, выделял семье жалкие крохи на жизнь и крайне неохотно платил своим слугам. Правда, у его жены имелось тайное оружие. Она знала, что ее муж неравнодушен к женским рукам, особенно если те затянуты в белые перчатки до плеч. Граф Роже де Дамас, французский эмигрант и придворный неаполитанского двора, писал:

Его дух воспаряет, когда он видит перчатку, облегающую изящной формы ручку. Это одержимость, которой он страдал всегда и которая действовала безотказно. Сколь многие важнейшие дела удавалось решать на моих глазах, стоило королеве натянуть перчатки на свои прекрасные руки при обсуждении вопросов, ее беспокоивших! Король сразу это замечал, улыбался – и выполнял ее пожелание.

Притом сама королева ощущала себя глубоко несчастной и проводила дни за составлением бесконечных писем, исполненных жалости к себе и адресованных всем, кого она могла вспомнить.

Именно тогда Фердинанд совершил поступок, ставший его величайшим даром Сицилии. В 1802 году, всего через четыре года после того, как Эдуард Дженнер опубликовал свои заметки о вакцинации, король пригласил английского врача приехать на остров и продемонстрировать свое открытие. Выступление Дженнера было столь убедительным, что Фердинанд велел открыть медицинские центры в каждом городе и объявил вакцинацию обязательной. Себе он тоже сделал прививку – и в соборе Палермо пропели «Te Deum», когда король поправился.

Со стороны придворная жизнь казалась блестящей, как обычно, с балами, концертами и зваными ужинами, за которыми почти всегда следовала игра в карты. Ставки были высоки, Эмма Гамильтон отличалась азартом и безрассудством, а Нельсон неизменно ее сопровождал, хотя зачастую просто дремал в кресле. Наблюдателей шокировала эта публичная связь; одна очевидица, леди Элгин, высказалась в том духе, что, по ее мнению, всему menage a trois пора вернуться домой. «Поистине унизительно, – писала она, – видеть лорда Нельсона, который выглядит так, будто вот-вот скончается, но все равно следует за нею, словно у него нет иных забот». Муж леди Элгин добавлял, что Нельсон кажется «ветхим старцем, лишился верхних зубов, плохо видит одним глазом и носит повязку на лице».

Гамильтоны, которые из политических соображений поддерживали идею о возвращении двора в Неаполь, на самом деле были совершенно довольны своим текущим положением. Сэр Уильям, аккредитованный лично при Фердинанде, был вынужден оставаться рядом с королем, да и Неаполь наверняка изводил его горькими воспоминаниями об утрате бесценной коллекции древностей. Гораздо печальнее была судьба Нельсона. Ему пришлось оставаться на берегу, в Палермо, до июня 1800 года, целых десять месяцев, и увлечение Эммой Гамильтон не только сказалось на его репутации, но и, похоже, обернулось угрызениями совести и повлияло на чувство долга. Первую половину этого срока он исполнял обязанности главнокомандующего в Средиземноморье, однако переложил практически всю работу на плечи подчиненных. Он не перехватил Наполеона Бонапарта, когда тот возвращался из Египта; а ведь поступи он иначе и добейся успеха, история человечества могла пойти бы по иному пути. Соратники беспокоились за него все сильнее, тревожные сообщения достигли Лондона, адмиралтейство начало терять терпение, и Первый лорд, лорд Спенсер, чуть не освободил Нельсона от командования. В январе 1800 года командир Нельсона лорд Кит вернулся в строй и приказал адмиралу присоединиться к нему для проверки блокады Мальты; едва проверка завершилась, Нельсон поспешил в Палермо, где Эмма, уже не в состоянии скрыть свою беременность, публично встретила его с распростертыми объятиями.

Для Марии-Каролины 1800-е годы начались ужасно. После тридцати шести лет, проведенных в Неаполе и Палермо, сэра Уильяма Гамильтона отозвали в Лондон, а Нельсон лишился статуса главнокомандующего в Средиземноморье. Бедная королева мало что могла сделать относительно Нельсона, но она отказывалась жить в Палермо, если город покинут Гамильтоны, и была полна решимости до последнего противиться их отъезду. В этом ее, разумеется, горячо поддерживала Эмма, не имевшая ни малейшего желания расставаться с блестящим двором и почти постоянным солнцем ради сумрачной Англии и одинокой жизни с мужчиной старше ее на тридцать четыре года; но задача была отнюдь не из легких. Во-первых, следовало принимать во внимание отношение короля. Тот привязался к Гамильтону, однако испытывал неприязнь к Эмме, а потому категорически отказался вмешиваться. Во-вторых, преемник сэра Уильяма уже направлялся на остров.

Достопочтенный сэр Артур Паже, третий сын лорда Аксбриджа, прибыл в Палермо в марте и натолкнулся на подчеркнуто холодный прием. С самого начала Гамильтоны поставили себе целью избавиться от него, что сделало его жизнь – и даже официальное вручение верительных грамот – весьма затруднительными. Он писал министру иностранных дел лорду Гренвиллу:

Прождав почти три четверти часа, я наконец увидел его величество, который вошел в зал в сопровождении сэра Уильяма и леди Гамильтон, лорда Нельсона и других, и на глазах всего двора он произнес одну или две фразы, обращаясь ко мне. Уверяю Вас, милорд, что я не стал бы упоминать об этом, если бы не выяснилось, что русского посланника, прибывшего с той же миссией, пригласили на частную аудиенцию, которая длилась более часа. Это обстоятельство, в сочетании с крайне нелицеприятными замечаниями, которые ее величество неизменно отпускала в мой адрес, побуждают предположить, что она будет делать все от нее зависящее, дабы от меня избавиться.

У него нашелся при дворе единственный друг, готовый, казалось, проявлять рассудительность и вежливость, – сэр Джон Актон, который сделал больше всех прочих для сохранения Сицилийского королевства в целости. Но в 1799 году Актон, которому исполнилось шестьдесят четыре, женился – по особому разрешению папы – на своей тринадцатилетней племяннице, а потому его приверженность делу начала ослабевать. Между тем всюду копилось недовольство. Неаполитанцы жаждали возвращения короля; Фердинанд наотрез отказывался. Мария-Каролина всем сердцем рвалась в Вену; Фердинанд был совсем не против отпустить жену, но Актон возражал, как из-за непредвиденных расходов казны, так и из-за потенциального политического ущерба (он не доверял королеве ни на грош). В конечном счете король и королева договорились. Паже сообщал:

Королева Неаполя совершенно точно отбывает в Вену. Эти два двора вечно враждуют друг с другом, и она попытается достичь примирения, но у меня имеются некоторые подозрения насчет того, что она может обойти эти спорные вопросы стороной, поскольку мсье де Тугут ее на дух не выносит… Она берет с собою двух или трех дочерей, чтобы продать по наилучшей цене.

Наконец все было готово. Нельсон и Гамильтоны только что вернулись из короткой поездки на Мальту, недавняя блокада которой оказалась вполне успешной; остров теперь, по собственному желанию, сделался британским доминионом. Старания королевы отложить их отъезд ни к чему не привели, и 10 июня все взошли на борт «Фудройанта», в том числе десятилетний принц Леопольд и принцессы Кристина и Амелия (двадцати одного года и восемнадцати лет соответственно). Разумеется, не могло быть и речи о том, чтобы семейство отправилось в Вену без сопровождения; было очевидно, что Нельсон и Гамильтоны проделают с ними весь путь. 14 июня корабль достиг Ливорно, где возникла серьезная проблема. Бонапарт, ныне первый консул, снова вторгся в Италию и за день до прибытия «Фудройанта» сошелся с австрийской армией в сражении при Маренго. Первые сообщения, прибывшие в Ливорно на следующий день, гласили, что австрийцы одержали решительную победу. Будь так на самом деле, это, вероятно, означало бы крах карьеры Наполеона; но тем же вечером на поле битвы появилось французское подкрепление, 6000 человек, свежих и отдохнувших, что перевернуло ход схватки масштаб. К вечеру австрийцы отступили в полном беспорядке.

Теперь для королевы и ее детей дальнейшее путешествие в Вену сделалось, мягко говоря, сомнительным. Они прождали в Ливорно почти месяц, причем Мария-Каролина не скрывала опасений, что им придется вернуться в Палермо. Нельсон тем временем продемонстрировал нарушение субординации, нарушив приказ присоединиться к основному флоту. Под влиянием Эммы он, казалось, разлагается на глазах. «Действительно грустно, – замечал сэр Джон Мур, которому случилось проезжать через город в те дни, – видеть храброго и доброго человека, столь славно послужившего своей стране, в таком жалком положении». В итоге лорд Кит, командир Нельсона, лично явился в Ливорно, чтобы «выслушать от лорда Нельсона настойчивую просьбу позволить ему доставить королеву в Палермо, а принцев и принцесс – в другие уголки земного шара». Леди Гамильтон, добавлял Мур, явно командовала флотом достаточно долго.

Наконец было решено, что семейство отправится во Флоренцию, а оттуда в Анкону, где пересядет на корабль, который отвезет их в Триест. Они покинули Ливорно 13 июля. Путешествие выдалось опасным: многие дороги были сильно разрушены, порою приходилось передвигаться буквально на расстоянии нескольких миль от французских войск. В Анконе их приняла на борт небольшая русская эскадра, вызвавшая снисходительную усмешку Нельсона: мол, хватит сильного порыва ветра, чтобы все эти корабли перевернулись. Но они благополучно достигли Вены, и через три недели Нельсон и Гамильтоны попрощались с королевой и отбыли в Прагу и далее в Дрезден, Дессау и Гамбург. Оттуда они сели на пакетбот до Грейт-Ярмута и прибыли в порт 6 ноября. Нельсона ожидал очередной триумфальный прием, но теперь он вынужден был разбираться с собственной женой Фанни. На Рождество та поставила ультиматум: ее мужу следовало сделать выбор между нею и Эммой. Конечно же, он выбрал Эмму.

Год 1801 начался удачно, с рождения в январе дочери Эммы и Нельсона Горации. Очень скоро после этого Нельсону пришлось уйти в море – сначала во флот Ла-Манша, а затем на Балтику, где он участвовал в битве за Копенгаген. По возвращении в Лондон он получил титул виконта и купил обветшавший дом в Мертоне – тогда это был самостоятельный приход, а ныне часть пригородного Уимблдона, – где ménage a trois существовал до самой смерти сэра Уильяма в 1803 году. Потом возобновилась война с Францией, и Нельсона вызвали обратно на Средиземное море. Оставалось еще два года до Трафальгаре, но больше он никогда не видел Эмму.

Бедняжка Эмма, овдовев, страдала от одиночества. Несмотря на отличия, которых удостоился ее покойный муж, сделанные им тщательные распоряжения по обеспечению жены и Горации были проигнорированы, а малая пенсия из его жалованья быстро исчерпалась. После его смерти и без того немногочисленные друзья отдалились; в глазах общества она была падшей женщиной. Она стала пить, а в 1813 году провела год вместе с Горацией в долговой тюрьме в Сауторке; затем уехала во Францию, чтобы сбежать от кредиторов. Там она провела свои последние годы в нищете и умерла в Кале в 1815 году – в возрасте сорока девяти лет.