Глава 10
Пришествие Бурбонов

Соглашение, известное как Утрехтский договор (переговоры по нему начались в 1712 году), на самом деле представляло собой совокупность договоров, посредством которых европейские державы в очередной раз попытались урегулировать свои взаимоотношения. Нас интересует единственный из множества этих договоров, а именно решение о передаче Сицилии тестю испанского короля Филиппа V герцогу Виктору Амадею Савойскому. Данное решение было принято по настоянию англичан, которым совершенно не нравилась идея о присоединении Сицилии к Неаполю в качестве австрийского владения и которые твердили, что герцог Савойский заслуживает вознаграждения за то, что переметнулся из одного лагеря в другой в ходе войны. Возражала, как ни удивительно, только королева Анна, которую возмутило, что целые страны передаются туда и сюда без их согласия и даже без уведомления населения, но министры быстро переубедили королеву.

Сам Виктор Амадей, разумеется, пришел в восторг. Он прибыл в Палермо на британском корабле в октябре 1713 года и вскоре после прибытия был коронован как правитель Сицилии – и, что довольно забавно и неожиданно, как король Иерусалима – в соборе Палермо. Над Иерусалимом у него, конечно, не было никакой власти, а на Сицилии ему подчинялись девять десятых острова, поскольку Утрехтский договор намеренно сохранил за королем Филиппом все коронные поместья, управлявшиеся испанскими чиновниками и освобожденные от сицилийских налогов и от действия сицилийских законов. Тем не менее Виктор Амадей оказался первым монархом на острове с 1535 года. Сицилийская аристократия благосклонно приняла нового монарха, ожидая, что тот поселится в Палермо и заведет там полноценный королевский двор. Что касается простых людей, те встретили смену власти с привычным равнодушием. За минувшие столетия они повидали множество правителей, и новый, скорее всего, будет не лучше и не хуже прочих.

Герцог Савойский прилагал немало усилий, чтобы стать лучше. Он провел на острове год, много путешествовал – хотя избегал визитов в совсем уж «дикие» места в глубинке – и искренне старался понять характер и обычаи своих новых подданных. Он заново открыл университет Катании и учреждал всюду, где было возможно, новые отрасли промышленности, строил бумажные и стекольные фабрики и пытался возродить сельское хозяйство и судостроение. Но все было бесполезно: королю приходилось бороться не только с богатыми, которые по-прежнему отвергали любые нововведения, способные негативно сказаться на их привилегиях, но и, что гораздо хуже, с поголовной коррумпированностью, ленью и безынициативностью, этим тяжким наследием четырех столетий чужеземного господства. Мешали и «заклятые» обиды: в предыдущие века сицилийцы были недовольны внезапным притоком испанцев и французов, что захватывали все старшие должности в правительства, а теперь они негодовали из-за наплыва государственных служащих и бухгалтеров из Пьемонта, которых король призвал на остров в стремлении навести порядок в пребывавших в хаосе национальных финансах.

Виктор Амадей понимал, что подобные протесты неизбежны; он наверняка их предвидел и полагал, что справится, как говорится, по ходу дела. Но еще он знал, что сицилийцы дважды восставали в минувшем столетии, а значит, если на них надавить излишне сильно, могут взбунтоваться снова. Особенно осторожно (и это было мудро) он вел себя с баронами. Пока те продолжали наслаждаться своими традиционными поблажками и привилегиями, они не представляли опасности; но если, с другой стороны, их каким-либо образом ущемить, последствия могут оказаться весьма серьезными. Когда пришло время возвратиться в Пьемонте, Виктор Амадей наверняка считал, что сицилийская ситуация безнадежна. Семейные вендетты фактически не прекращались, разбой и бандитизм процветали. По сути, население острова было неуправляемым.

Вдобавок он так и не сумел завоевать привязанность островитян. Сицилийцы ценили пышность и помпезность; они давно привыкли к роскоши и великолепию, окружавших испанских вице-королей, представлявших (что было доступно лишь вице-королям) одну из наиболее богатых и могущественных держав мира. А Виктор Амадей не был привержен роскоши. Пуританин от природы, он ненавидел церемонии и одевался скорее как человек из народа, а не как монарх, и предпочитал мечу посох странника. Также он удручающе скареден, а потому остались в прошлом торжественные парады и щедрые приемы, характерная особенность жизни аристократов Палермо. Неудивительно, что и сто лет спустя дети все еще кидали камни в кукол, олицетворявших этого правителя.

Вскоре после возвращения в Турин его ожидало очередное унижение, на сей раз от папы. Истоки ссоры Виктора Амадея с Климентом XI восходят к давним временам и не относятся к нашей истории; важно лишь то, что папская булла 1715 года под названием «Romanus Pontifex» положила предел шестисотлетней традиции, согласно которой король Сицилии автоматически становился папским легатом. Папа также повелел всему сицилийскому духовенству не платить налоги государству. Многие подчинились, за что удостоились от монарха изгнания, тюремного заключения и конфискации имущества. Храмы закрывались, епископские должности пустовали, и всех «добрых христиан» призывали бросить вызов королевской власти. Наиболее рассудительные, что естественно, проигнорировали этот призыв; с другой стороны, монахи монастыря близ Агридженто готовились защищать себя против представителей короны испытанным оружием – кипящим маслом, которое использовали впервые со времен Средневековья. Сицилийцы всегда гордились монаршим статусом папских легатов и винили в его утрате не столько папу, сколько Савойский дом. Для них это был, образно выражаясь, еще один гвоздь в пьемонтский гроб. А для Виктора Амадея – еще один гвоздь в гроб Сицилии.

К тому времени герцог уже горько сожалел о том, что вообще согласился принять сицилийскую корону; к счастью, оказалось, что от нее удивительно легко можно избавиться. В 1715 году недавно овдовевший король Филипп Испанский взял в жены Елизавету Фарнезе, двадцатидвухлетнюю племянницу и падчерицу герцога Пармы. Новая королева не выделялась ни красотой, ни ученостью, ни жизненным опытом, однако у нее была железная воля и твердая цель в жизни. Мгновенно испанский двор лишился всякого французского влияния и стал насквозь итальянским по духу и стилю. Будучи преисполнена желания вернуть Испании все италоязычные территории, Елизавета в качестве первого шага и первой жертвы выбрала Сардинию, часть Священной Римской империи. В августе 1717 года испанский флот отплыл из Барселоны, и к концу ноября остров уже перешел во владение испанцев. Ободренные этим легким успехом, испанцы двинулись на Сицилию. 1 июля 1718 года испанские войска высадились недалеко от Палермо, где – просто потому, что они были не из Пьемонта – их ожидал радушный прием.

Виктор Амадей, конечно, сыпал громкими протестами из Турина; но нетрудно догадаться, что в основном это пустые угрозы. Гораздо более предметным в своих возражениях был император Карл VI, который решительно возражал против самого факта передачи Сицилии Пьемонту; Неаполь уже являлся частью его империи, и он стремился объединить остров с городом, как было раньше. Карл недавно заключил соглашение с Британией и Францией. У него флота не было, зато Британия флотом обладала; именно поэтому британская эскадра адмирала сэра Джорджа Бинга поспешила к Сицилии и уничтожила испанский флот у мыса Пассеро, близ юго-восточной оконечности острова. К сожалению, Британия в ту пору не находилась официально в состоянии войны с Испанией; действия Бинга в итоге обернулись дипломатическим скандалом, последствия которого ощутила на себе вся Европа. Впрочем, результат этих действий был очевиден: впредь британцы будут перехватывать любые подкрепления, отправленные из Испании, зато австрийским войскам позволят пересечь Мессинский пролив беспрепятственно.

Так Сицилия снова сделалась полем боя. Австрийцы и испанцы преследовали друг друга по всему острову, опустошали деревни и истребляли посевы. Битва между ними при Франкавилле (это в нескольких милях в глубь острова от Таормины) 20 июня 1719 года была, пожалуй, самым крупным сражением на Сицилии со времен Римской империи. Она продолжалась целый день, австрийцы предприняли три нападения на укрепленные испанские позиции, но всякий раз были вынуждены отступить; их командующий, граф де Мерси, получил тяжелое ранение (но впоследствии вернулся в строй). Испанская артиллерия сыграла решающую роль в этом сражении – наряду с кавалерией, чей контрудар ввечеру сокрушил все надежды австрийцев на победу. Австрийцы бежали, оставив на поле брани более 3000 убитых и раненых. Испанские потери составили около 2000 человек. Зато имперские войска имели одно несомненное преимущество в виде британского флота, который снабжал их по морю всем, что могло понадобиться. Потому в итоге они все-таки взяли верх. Испанцы, отступая, прибегали к тактике выжженной земли и уничтожали все за собой; но в 1720 году они наконец сдались, и заключенный в Лондоне мирный договор признал Сицилию составной частью Священной Римской империи.

Что касается Виктора Амадея, тот с явным облегчением принял утрату титула, отрекся от своего недавнего владения и охотно принял вместо него Сардинию. По сравнению с Сицилией новое приобретение не представляло значимости – и сулило намного меньше хлопот. Кроме того, условия соглашения позволили герцогу и далее именовать себя королем. Именно поэтому с 1720 года, когда он официально вступил во владение островом, и вплоть до 1861 года, когда его дальний родич Виктор-Эммануил II стал первым королем объединенной Италии, сам Виктор Амадей и его преемники титуловались как короли Сардинии, продолжая при этом править из родовой столицы – Турина.

Австрийское правление на Сицилии продлилось ровно вдвое дольше правления Пьемонта, но их истории во многом схожи. Сицилийцы, как обычно, не оказали ни малейшего сопротивления новым хозяевам, но невзлюбили их с самого начала. Первым барьером был лингвистический – пьемонтское наречие доставляло проблемы, но немецкий язык оказался гораздо хуже. Суть же неприязни заключалась в том, что Сицилия, после четырехсот лет испанского владычества, сама испанизировалась, привыкла к необременительным испанским пожеланиям; значительная часть населения имела испанское происхождение, и испанский язык понимали почти везде. Любая другая держава поэтому сталкивалась с недовольством, и всякие попытки реформ с ее стороны саботировались на каждом шагу. Австрийцы, впрочем, не отступались. Они составили планы по реформированию налоговой системы – но те оказалось невозможно применить на практике. Еще они хотели восстановить значение и репутацию Мессины и сделать город снова свободным портом, однако иностранные торговцы (подстрекаемые своими коллегами из Палермо) не спешили в Мессину, предпочитая получать прибыль в других местах. Император предпринял попытку возродить добычу серебра и квасцов, но сицилийцы отказывались работать в копях; а когда квалифицированных горняков стали было завозить из Саксонии и Венгрии, местное крестьянство сделало жизнь этих чужеземцев столь невыносимой, что вскоре они вернулись домой. Еще австрийцы пытались внедрить или возродить некоторые другие отрасли промышленности, но неизменно терпели неудачу. Год за годом взаимное разочарование усиливалось; когда четырнадцать лет спустя Сицилия вернулась в руки Испании, логично предположить, что император, подобно Виктору Амадею ранее, испытал изрядное облегчение.

Королева Елизавета нисколько не заботилась о соблюдении условий Лондонского договора. В ее глазах Сицилия по праву принадлежала Испании, и она была полна решимости осуществить это на практике как можно скорее. Задача оказалась легче, чем виделась изначально. В 1731 году дядя королевы Антонио Фарнезе внезапно скончался, и потому одна из ее заветных целей реализовалась в следующем году, когда шестнадцатилетний сын Елизаветы дон Карлос – с такой матерью он, несмотря на имя, был гораздо больше итальянцем, чем испанцем, – покинул родину (куда ему было суждено возвратиться лишь почти тридцать лет спустя) и отплыл со свитой в двести пятьдесят человек в Италию, где его официально признали герцогом Пармы и Пьяченцы и великим князем Тосканы. Следует отметить, что этот молодой человек отнюдь не блистал талантами, хотя строгое иезуитское образование научило его четырем языкам помимо родного и преподало представление об истории; его нельзя было назвать интеллектуалом, охоту и стрельбу он предпочитал любым другим занятиям. Низкорослый и сутулый, с огромным носом, он напоминал, по выражению современника-острослова, весьма почтенного барана. При этом дон Карлос был умен и добродушен и обладал определенным шармом, которому предстояло сослужить ему хорошую службу в последующие годы.

Парма, Пьяченца и Тоскана – это было, конечно, очень и очень неплохо, однако Елизавета Фарнезе смотрела на мир гораздо шире. В ноябре 1733 года она подписала договор с Людовиком XV; в следующем месяце французская армия численностью в 40 000 человек перешла Альпы и заняла Ломбардию, а испанское войско численностью 30 000 человек высадилось в Ливорно. Против такой силы императорский наместник, имевший в своем распоряжении около 7000 человек, устоять не мог; он оставил гарнизоны в трех неаполитанских замках – Ово, Нуово и Сан-Эльмо, – а сам бежал в Апулию в сопровождении приближенных. Замки должным образом осаждали, но проявляли исключительную сдержанность. Как свидетельствовал очевидец, осажденные блюли город не менее тщательно, чем осаждающие, носовыми платками подавали сигнал всякий раз, когда собирались стрелять, и предупреждали громкими криками, дабы горожане могли спрятаться; лишь когда мирные жители скрывались, они принимались вести огонь. Перед тем как уничтожить маленький дом, они позволили вынести из него всю мебель. Сопротивление и вправду было почти символическим. Дона Карлоса всюду встречали как освободителя, и он торжественно въехал в Неаполь 10 мая 1734 года, под пение труб и гомон ликующей толпы.

Теперь настала очередь Сицилии. Имперские гарнизоны в Мессине, Сиракузах и Трапани оказали довольно серьезное сопротивление, особенно в сравнении с их товарищами на материке, и продержались почти шесть месяцев, пока не иссякли запасы пищи и воды; но сами сицилийцы приветствовали новоявленных захватчиков ничуть не менее радушно, чем жители Неаполя. 3 июля 1735 года, когда Трапани еще не сдался, Карл (как мы должны отныне его называть) был коронован – вопреки яростным протестам Мессины – в соборе Палермо и стал девятнадцатым монархом в ряду тех, кто удостаивался этой чести с момента основания королевства Рожером Норманнским. Торжества продолжались полных четыре дня, после чего Карл отплыл обратно в Неаполь.

Итак, Неаполь и Сицилия снова очутились в составе единого королевства. Два года спустя, в 1737 году, дипломатические переговоры принесли как хорошие, так и плохие новости для Испании. Хорошие заключались в том, что император официально отказалась от всех притязаний на Неаполитанское королевство – при условии, что последнее никогда не объединится с испанской короной. Другими словами, если Карл желает унаследовать испанский трон, он должен передать Неаполь своему ближайшему родственнику, кем бы тот ни был. Плохая новость состояла в том, что Испании пришлось отказаться от Пармы и Пьяченцы в пользу императора, а от Тосканы – в пользу герцога Франциска Лотарингского, мужа будущей императрицы Марии Терезии. Но даже эту пилюлю удалось, так сказать, изящно подсластить, поскольку Карлу разрешили вывезти всю личную собственность семьи Фарнезе из двух герцогств. Посему сокровища потекли в Неаполь – великолепные картины и мебель, целые библиотеки и архивы, даже мраморная лестница. Ныне Неаполь воистину сделался большой европейской столицей; длинная череда вице-королей наконец-то сменилась полноправным монархом.

Но королю требовалась королева. На вопрос, какой та должна быть, Карл отвечал пожиманием плеч. Будучи по-настоящему послушным сыном (особенно это касалось матери), он с готовностью предоставил право выбора невесты своим родителям и просил только, чтобы они уладили эту ситуацию как можно быстрее. Итоговый выбор Елизаветы Фарнезе видится, пожалуй, любопытным. Принцесса Мария-Амалия была дочерью Августа III Саксонского, короля Польши, – корону он получил, насильственно сместив тестя Людовика XV Станислава Лещинского. Иными словами, этот брак вряд ли мог обрадовать французов.

У союза имелись и другие недостатки. Во-первых, невесте еще не исполнилось тринадцати (пусть она была хорошо физически развита для своего возраста) и она не могла, следовательно, выйти замуж без согласия папы; во-вторых, она отличалась удивительно заурядной внешностью, а впоследствии оспа и вовсе обезобразила ее облик. Поэт Томас Грей, который предпринял «большое турне» в 1738 году в компании своего друга Хораса Уолпола, отзывался о молодых короле и королеве как о «небывало уродливой парочке». Président Шарль де Бросс полагал, что у Марии-Амалии «злобный вид благодаря острому носу, рачьим чертам лица и голосу, как у сороки». Но это не имело никакого значения. Мария-Амалия прекрасно говорила по-французски и по-итальянски, помимо родного немецкого, и разделяла в полной мере страсть своего жениха к охоте. Вскоре они оба искренне полюбили друг друга. Когда вскоре после прибытия Марии-Амалии де Бросса провели по королевскому дворцу, он отметил, что «в опочивальне короля нет кровати, ибо он неизменно спит подле королевы». Когда в 1760 году она умерла в возрасте всего тридцати шести лет, Карл был убит горем. Мать и несколько друзей уговаривали его жениться снова, на одной из дочерей Людовика XV, но он отказывался слушать эти советы. Несмотря на свойственные ей жуткие приступы дурного настроения – Карл не обращал на это внимания, хотя они усугублялись из-за почти непрерывной беременности, – Мария-Амалия была любовью всей его жизни. До брака и в браке он никогда не смотрел на других женщин и не собирался этому учиться.

Лишь одно затуманивало их супружеское счастье – здоровье старшего сына. Королева родила пятерых девочек, четверо из которых умерли в младенчестве, прежде чем произвела на свет Филиппа, герцога Калабрийского, в июне 1747 года. Поначалу показалось, что мальчик вполне здоров, но вскоре появились поводы для беспокойства. «Что-то такое проступает в его очах, – доносил сардинский посол, – что не гармонирует с остальными чертами. Мне сообщили, что он, хотя ему уже семь лет, до сих пор не заговорил и вряд ли сможет произнести хоть слово… [С ним] регулярно случаются жестокие припадки, и не похоже, чтобы он мог достигнуть совершеннолетия». К счастью, королева затем родила еще четверых сыновей (и двух дочерей), поэтому престолонаследие было обеспечено.

Стоило королю Карлу возвратиться в Неаполь после своей коронации в 1735 году, как Сицилия вернулась к привычной жизни. Сицилийцы упорно отказывались воспринимать австрийское влияние и отвергали все попытки австрийцев «упорядочить» остров – точно так же, как недавно сопротивлялись аналогичным попыткам Пьемонта. После четырех столетий испанской оккупации они оставались по сути испанцами, пускай ими теперь управляли из Неаполя, а не из Мадрида (поначалу данное обстоятельство практически не сказывалось). Король, при всей его «итальянизированности», был испанцем по происхождению; значительной частью территории Сицилии продолжали владеть тоже испанцы; правящий класс и те, кто притязал на принадлежность к аристократии, говорили на испанском языке, причем уже на протяжении нескольких поколений; карнавалы и религиозные процессии проводились по испанским традициям; итальянский язык с некоторым трудом признали официальным в 1760-х годах, а вот бои быков устраивались на острове вплоть до рубежа девятнадцатого века.

Но времена меняются. В августе 1759 года испанский король Фердинанд VI умер в возрасте сорока шести лет. Он никогда не отличался крепким душевным здоровьем, а кончина годом ранее любимой жены, откровенно уродливой Марии Барбары де Браганса, и вовсе ввергла его в пучину отчаяния. Он отказывался бриться и менять одежду, просиживал в неподвижности до восемнадцати часов подряд. Как ни странно, он был достаточно хорошим правителем (впрочем, в этом немалая заслуга его супруги). Вместе они с Марией Барбарой восстановили национальные финансы – безнадежно подорванные предшественниками на троне, Филиппом V и Елизаветой Фарнезе, – построили грозный флот, щедро покровительствовали искусствам и наукам и сумели усмирить инквизицию, положив конец публичным аутодафе, которые шокировали просвещенную Европу восемнадцатого столетия. Многие монархи были куда хуже.

Королевство перешло к сводному брату Фердинанда, Карлу, которому соответственно пришлось передавать неаполитанский престол другому члену своей семьи. Его старший сын Филипп, увы, не годился на эту роль: второго сына, тоже Карла, сделали принцем Астурийским и официально назначили наследником испанского престола; Неаполь поэтому достался третьему сыну короля, Фердинанду, в ту пору восьмилетнему мальчику. Покончив с этими трудами, Карл и Мария-Амалия, взяв с собою четверых старших детей – двоим младшим места не нашлось и они путешествовали на отдельном корабле, – отплыли в Барселону. 9 декабря они прибыли в Мадрид, где король воссоединился со своей суровой матерью (та правила страной как регент) впервые после разлуки двадцать восемь лет назад. Мать и сын жарко обнялись, однако Карл быстро дал понять, что ныне он сам себе хозяин и отнюдь не собирается допускать влияния Елизаветы на государственные дела. Она не возражала, поскольку к тому времени уже находилась в почтенном возрасте, чудовищно растолстела и почти ослепла. Вскоре она вернулась в свой дворец в Сан-Ильдефонсо и больше никогда – даже в связи со смертью Марии-Амалии всего три месяца спустя – не бывала в Мадриде.

Пускай Карла нельзя было назвать интеллектуалом, он отличался трудолюбием и добросовестностью, был глубоко набожным и предельно искренним человеком; он оставил свое королевство потомкам значительно более богатым, чем принял. Как он сам писал в 1750 году:

В этом году я завершил выплату всех долгов, накопленных за последнюю войну, и все еще располагаю 300 000 дукатов в сбережениях своей казны. В ознаменование этого я отменил установленный donativo [налог], одобренный сицилийским парламентом, хотя нынешняя сумма была больше всех, за какие голосовали ранее; сообщил им, что сию пору мне нет истинной нужды в этих средствах, так что пусть они сохранят деньги, пока те не понадобятся. Итак, я отменил сей налог и посвятил все свое внимание заботам о благосостоянии моих подданных, ибо я желаю спасти свою душу и попасть на небеса.

Неаполь радениями Карла преобразился, сделался одной из великолепнейших столиц Европы. Карл был одержим манией строительства. Еще в начале своего правления он возвел здание оперного театра Сан-Карло, хотя на него самого опера навевала скуку. Далее появились огромные охотничьи замки в Портичи, Каподимонте и Торре-дель-Греко, а также, позднее, громадный дворец в Казерте, способный выдержать сравнение с Шенбрунном или даже с Версалем. К концу своего правления он затеял строительство здания, ставшего известным как Реале Альберго деи Повери, с фасадом длиной 354 метра, предназначенного для размещения, кормления и образования городских неимущих. При этом он неизбежно сталкивался, снова и снова, с непреклонным консерватизмом своих подданных, в особенности церкви. В 1740 году, например, Карл публично заявил, что приглашает евреев селиться в столице; священники и монахи в ответ возбудили в народе недовольство, и когда влиятельный иезуит отец Пепе заверил короля, что он никогда не обретет сына, покуда в городе останется хоть один еврей, королю пришлось уступить. На протяжении семи лет евреев привлекали в страну; после 1747 года их вновь стали изгонять.

К сожалению, помимо упомянутого выше благородного отказа от donativo и двух полезных и прибыльных торговых соглашений с Тунисом и Османской империей Карл мало что сделал для Сицилии. После коронационного визита он больше не бывал на острове, а Мария-Амалия вовсе не видела сицилийских берегов. Единственное наследие короля Карла III – его статуя, и даже ту отлили из бронзы, которую ранее пустили на изготовление статуи австрийского императора и переплавили, когда исчезла необходимость демонстрировать верноподданность австрийцам.

Но правильно ли обвинять Карла в пренебрежении Сицилией? Удостоились бы сицилийцы большего внимания от своего государя, выкажи они хоть малейшее стремление к разрешению собственных проблем? Вполне вероятно – однако они ничего такого не показали. Всякая попытка реформ немедленно блокировалась парламентом. Когда король Карл учредил структуру под названием Верховный магистрат торговли, призванную контролировать, среди прочего, таможенные пошлины, доходы с копей, рыболовных промыслов, поставок продовольствия и добычи соли, выяснилось, что предполагается невиданное: что бароны могут получить меньшинство голосов, если государственные чиновники и торговцы объединятся. Этого было более чем достаточно, чтобы новшество отвергли – его деятельности препятствовали на каждом шагу, и спустя несколько лет Карл признал свое поражение.

Провал этой затеи был тем более трагическим, что ее реализация почти наверняка привела бы к улучшению состояния дорог на острове, изрядно запущенных со времен Римской империи. Рядом с Палермо тянулась на несколько миль мощеная дорога, однако на протяжении большей части восемнадцатого столетия единственными направлениями передвижения в других районах острова служили тропы, протоптанные мулами и их погонщиками, что подразумевало переход вброд рек, невозможный в сезон дождей. Колесные средства передвижения отсутствовали; поездка по суше из Трапани в Мессину (225 миль) обычно занимала около трех недель. Неудивительно, что большинство предпочитало путешествовать морем. Последствия такого состояния дорог для сельского хозяйства и промышленности вообразить нетрудно: каким образом крестьянину или мастеровому из глубинки было выбраться с товаром на ближайший рынок, не говоря уже о появлении на побережье? Не забудем и о проблемах управления: как следовало управлять островом вице-королю, если до большей части территории было попросту не добраться?

Это лишь некоторые из тех хлопот, какие Сицилия доставляла всем, кто пытался ей помочь. Рано или поздно все эти люди приходили к логичному умозаключению: остров ни на что не годен, лучше всего оставить его в покое.

Если мы хотим следовать за судьбой Сицилии, то должны, очевидно, опираться на судьбы ее королей; а поскольку новоизбранный король Сицилии проживал в Неаполе, то теперь нам предстоит отправиться в Неаполь. Первой из проблем этого короля был сам его титул. Он звался Фердинандом III Сицилийским – и Фердинандом IV Неаполитанским, а позже стал Фердинандом I, королем Обеих Сицилий. Вторая проблема заключалась в его характере. Он прожил долгую жизнь, семьдесят четыре года, но на протяжении всех этих лет оставался этаким школьником-переростком, причем изумительно глупым. В юности его каждое утро навещал богемский иезуит, дабы научить Фердинанда латыни, французскому и немецкому языкам, но, как вспоминал сардинский министр, «Его Величество мало преуспел в этом и говорил только по-неаполитански». Подобно своему отцу, он испытывал неподдельный интерес исключительно к охоте; в отличие от Карла, он не обладал даже зачатками ответственности и не страдал угрызениями совести. Он хвастался, что в жизни не прочел ни единой книги. Если не сидел в седле, он проводил время за грубоватой и неистовой возней, из которой обычно мальчишки вырастают в возрасте девяти-десяти; но Фердинанд наслаждался этим занятием до конца своих дней. К счастью для него, он пользовался популярностью в народе (увы, это единственный позитивный факт его правления) и даже был народом любим, а потому старался уделять общению с простолюдинами максимум времени. Государством же по-прежнему управлял главный министр, мрачный видом маркиз Бернардо Тануччи, который диктовал королю каждый шаг и держал при себе королевскую печать, дабы не беспокоиться, что его величество сможет учинить что-либо без его одобрения.

В 1764 году, когда Фердинанду исполнилось тринадцать лет, в королевство Обеих Сицилий прибыл новый чрезвычайный посланник, сэр Уильям Гамильтон, четвертый сын лорда Арчибальда Гамильтона, бывшего губернатора Ямайки. Поговаривали, что его мать была любовницей сына Георга II Фредерика, принца Уэльского, который умер раньше своего отца; слух вполне мог соответствовать истине, поскольку молодой Уильям рос вместе с сыном Фредерика, будущим королем Георгом III, который всегда называл его «приемным братом». Родившийся в январе 1731 года, Уильям некоторое время служил в армии, а затем, в 1761 году, стал членом парламента; но в начале 1764 года, узнав, что нынешнего посланника в Неаполе намереваются перевести в Мадрид, он подал заявление на вакантную должность. Его просьбу удовлетворили, и он занимал свой пост следующие тридцать шесть лет. В великолепном неаполитанском климате его болезненная и хрупкая жена Кэтрин, с которой их объединяла страсть к музыке, вскоре во многом восстановила здоровье, а служебные обязанности оставляли достаточно свободного времени для того, чтобы предаваться интересу к искусству и собирать коллекцию древностей, впоследствии прославившуюся своим богатством. Кроме того, он тщательно изучал Везувий, и ничто не доставляло ему большего удовольствия, нежели прогулка с заинтересованными гостями к вершине вулкана.

Между тем король Фердинанд женился. Уже давно было решено, что его невестой окажется одна из одиннадцати дочерей императрицы Марии Терезии Австрийской. Выбранная первой одиннадцатилетняя эрцгерцогиня Иоанна умерла от оспы, и тогда выбор пал на эрцгерцогиню Марию-Жозефу, отличавшуюся отменным здоровьем и, как писали, недюжинным умом. Последнее качество было скорее помехой в данных обстоятельствах, о чем вполне догадывалась венценосная мать девочки: «Бедную Жозефу я приношу в жертву политике», – писала она. Однако жертве суждено было превратиться в блестящую победу. Принцессу, которой исполнилось шестнадцать, снабдили сотней платьев из Парижа; к октябрю 1767 года тридцать четыре королевские кареты, девять одноконных экипажей, четыре багажных повозки и четырнадцать портшезов были готовы к отъезду. За несколько дней до этого Мария Терезия настояла, чтобы дочь спустилась в семейный склеп и отдала положенную дань уважения своему отцу, императору Францу I, скончавшемуся в 1765 году. Бедная девочка ненавидела эти визиты к покойному, но была вынуждена подчиниться. Ходили слухи, что там она заразилась от праха своей невестки, жены ее старшего брата, будущего императора Иосифа II, которая умерла от оспы неделей-другой ранее; так или иначе, вскоре и у Жозефы проявились симптомы заболевания. Она умерла 15 октября, за день до предполагавшегося отъезда.

Когда печальные новости достигли Неаполя, королю указали, что будет неприлично в этот день выезжать на охоту; ему следует оставаться до ночи во дворце Портичи. Невероятно, но факт: чтобы скоротать время, Фердинанд решил устроить мнимые похороны своей умершей невесты. Одного из придворных одели принцессой и уложили на носилки, капли шоколада на лице и на руках имитировали оспяные пустулы. Траурная процессия затем прошла по всему дворцу, и Фердинанд выступал главным плакальщиком.

Королевское письмо с соболезнованиями Марии Терезии – несомненно, составленное Тануччи – умоляло императрицу предложить королю еще кого-то из дочерей. Выбор был невелик: эрцгерцогини Мария-Амалия и Мария-Каролина. Портреты обеих отправили не в Неаполь, а в Мадрид, и там выбрали Марию-Каролину. На девятнадцать месяцев моложе своего жениха, она была десятой дочерью императрицы и воспитывалась вместе с одиннадцатой и последней дочерью Марии Терезии, будущей Марией-Антуанеттой Французской. Вряд ли кто еще мог сильнее отличаться от тихой и послушной Жозефы; сама Мария Терезия говорила, что среди всех своих дочерей именно Мария-Каролина более всего схожа с матерью. Властная, нередко высокомерная, она была истинной королевой во всем – и обладала острым умом. Когда по пути в Неаполь она проехала через Болонью, британский посланник сэр Хорас Манн написал своему другу Хорасу Уолполу:

Имеются опасения, что ее крайняя утонченность и здравый смысл лишь заставят более желать оных в ее венценосном супруге, чье малодостойное поведение в обоих отношениях побуждает многих истолковывать его как врожденный дефект, временами приближающийся к безумию. Однако лорд Стормонт уверяет меня, что сей дефект проистекает исключительно из недостатка образования и что ныне он (король) таков, какими бывают многие школяры в Англии в десять лет. Если так и есть, тогда его скандальное и пренебрежительное поведение может и вправду быть исправлено превосходнейше воспитанной королевой.

Фердинанд встретил свою невесту на неаполитанской границе и оттуда сопроводил ее во дворец в Казерте. Брачная ночь, похоже, оставила его равнодушным. Он встал рано утром, как обычно, и отправился на охоту; разумеется, в тот день окружение не могло не поинтересоваться, как все прошло. Его величество отвечал в своей обычной манере: «Dorme come una’ ammazzata, et suda come un porco», то есть «Она спит крепко, будто убитая, и потеет как свинья». Впрочем, очень быстро его восприятие коренным образом изменилось. Он восхищался – фактически поражался – кипучей энергией молодой жены, ее предприимчивостью и не в последнюю очередь ее мягкостью и заботливостью по отношению к себе. Единственным поводом для критики в ее адрес стал упрек, что она читает слишком много книг – это занятие Фердинанд решительно не одобрял.

К счастью для Марии-Каролины – не будем забывать, что ей едва-едва исполнилось семнадцать, – у нее было отличное чувство юмора; иначе она вряд ли бы пережила такой брак. Как она признавалась своей старой гувернантке в Вене, она знала, что никогда не полюбит своего мужа и не будет смотреть на него так, как должна взирать на супруга послушная жена. С другой стороны, она со временем сильно привязалась к Фердинанду; несмотря на зачастую до смешного детские выходки, нрав короля оказался не настолько дурным, как она ожидала; Фердинанд, как королева позднее охарактеризовала его своему брату, был «ein recht guter Narr», то есть «правильным хорошим глупцом». Она не обращала внимания на его уродливость (а если и обращала, то скоро привыкла); гораздо сильнее ее раздражало то, что сам Фердинанд, казалось, считал себя привлекательным. Он часто вынуждал ее тосковать до исступления; втайне она скучала по Вене и по родному дому. Тем не менее она была королевой, а потому, разыграв, так сказать, партию правильно, могла сделаться весьма могущественной особой. Уже замужней Марии-Каролине ее мать дала однозначно понять, что, едва родив сына, она должна стать членом Тайного совета; королеве потребовалось на это семь лет, зато сорок следующих она доминировала в совете.

В 1769 году император Иосиф приехал в Неаполь навестить сестру; именно ему принадлежит наилучшее описание неаполитанской придворной жизни и самого короля:

Потом был организован бал, на котором

Король приветствовал меня могучим ударом по моему седалищу в тот миг, когда я менее всего ожидал подобного и в присутствии минимум четырех человек. Далее мне выпала честь носить его на своей спине, и более чем два десятка раз он клал руки мне на плечи и как бы обмякал всем телом, чтобы я был вынужден его тащить… Наш отъезд на этот бал оказался поистине внушительным… Все начиналось торжественно и в надлежащем порядке… Но король, по-видимому, быстро заскучал и принялся кричать, уподобляясь постильонам, и щедро раздавать тычки, направо и налево, что, похоже, было сигналом перейти в галоп. Двор целиком, сановники и слуги, министры и почтенные старцы, поскакали вперед, а король гнал их перед собою и не переставал громогласно вопить. Французский посол Шуазель, к несчастью для себя, оказался на пути его величества и удостоился удара мимоходом. Телом он слаб, а потому не удержался в седле и врезался носом в стену.

В ходе официального визита в монастырь Чертоза Сан-Мартино король

обследовал самые сокровенные уголки монастыря, не переставая резвиться с детской непосредственностью, и все завершилось на кухне, где он принялся собственноручно готовить яичницу… Все мужчины нашего отряда удостоились либо омовения водой в лицо из королевских дланей, либо кусочков льда в карманах, либо мармелада в головных уборах. Пострадал даже посол Кауниц. К сожалению для него, он боялся щекотки, и это забавляло короля, который то и дело заставлял беднягу заходиться криком.

Интересно порассуждать о том, как подобное поведение воспринимал сверхутонченный сэр Уильям Гамильтон. Похоже, он так или иначе постепенно свыкся с такими шуточками, которые, в общем-то, казались невысокой ценой за ту восхитительную жизнь, какую посол вел в Неаполе. Увы, впереди ему было уготовано множество несчастий. В августе 1782 года умерла его возлюбленная жена Кэтрин. «Я обречен вечно оплакивать эту утрату, – писал он своей племяннице Мэри, – эту потерю самой достойной, нежной и благородной спутницы, какой небеса когда-либо оделяли мужчину». На следующий год он ненадолго вернулся в Англию и предпринял короткую поездку в Шотландию со своим племянником Чарльзом Гревиллом, членом парламента от Уорика и младшим сыном его сестры Элизабет. Именно тогда он впервые познакомился с любовницей Гревилла Эммой Харт.

Происхождение этой девушки было, мягко говоря, скромным. Дочь кузнеца, который умер, когда ей исполнилось всего два месяца, она сначала росла под присмотром матери и в двенадцать лет уже служила домработницей. Впрочем, пребывание на службе не затянулось. Спустя год или два она устроилась танцовщицей в «Храм здоровья», заведение, которым управлял шотландский врач-шарлатан по имени Джеймс Грэм. Среди прочих достопримечательностей этого «храма» была электрическая кушетка, которая била тех, кто ложился на нее, слабым разрядом, дабы (цитируя доктора Грэма, сколотившего на этой кровати состояние) обеспечить успешное раннее зачатие. Затем, в возрасте пятнадцати лет, она прибилась к сэру Гарри Фезерстонхофу, который представлял ее в качестве «хозяйки» своим друзьям в поместье Аппарк в Сассексе, и там она зарабатывала на жизнь, как сообщается, танцуя голой на обеденном столе. С самим сэром Гарри ее мало что связывало, хотя она понесла от него и родила дочь; куда больше Эмму интересовал его друг Гревилл, с которым она жила, пока ей не исполнилось восемнадцать.

Именно тогда, в 1783 году, их отношения завершились. Гревилл к тому времени растратил значительное семейное состояние и потому нуждался в богатой жене, а Эмма являлась серьезным препятствием к реализации этого плана. Он ломал голову, как поступить с любовницей, и тут его посетило озарение: почему бы не передать ее опечаленному и одинокому дядюшке? Сэр Уильям не стал возражать. Ему требовалась женщина, причем не только для постельных утех, но и в качестве хозяйки салона, а Эмма (она славилась красотой, и ее уже неоднократно рисовал Джордж Ромни) наверняка будет иметь шумный успех в неаполитанском обществе. Словом, он принял предложение своего племянника и даже согласился оплатить переезд Эммы в Италию.

Со своей стороны, Эмма испытывала смешанные чувства. Гревилл не посмел сказать ей правду. Он просто велел Эмме отправиться в Неаполь на продолжительный праздник, пока он улаживает некие дела в Шотландии, и она пришла в ярость, когда сэр Уильям (ему перевалило за пятьдесят, то есть он был старше своей нареченной минимум вдвое) мягко сообщил ей, что новое «назначение» будет постоянным и что ей предстоит сделаться его любовницей. Но – сэр Уильям был человеком вполне обеспеченным и подобающе воспитанным, жил в красивом доме посреди прекрасного города и поклялся, что она станет вести жизнь даже роскошнее той, к какой уже успела привыкнуть. Вскоре Эмма поняла, что ей выпала невероятная удача.

Поскольку мать Эммы сопровождала дочь – ради соблюдения внешних приличий – в качестве компаньонки, не было никаких оснований спешить с браком, который в итоге заключили только в 1791 году, когда сэру Уильяму исполнилось шестьдесят, а Эмме двадцать шесть лет. Разница в возрасте не имела значения: она наконец стала леди Гамильтон, под этим именем вошла в историю и сохранила его до конца своих дней. К тому времени сэр Уильям обучил ее французскому и итальянскому языкам, пению и танцам; ее красота, неотразимое очарование и необыкновенный театральный дар сделали все остальное.

Она действительно имела успех. Сам Иоганн Вольфганг фон Гете, который провел два года в Италии (1786–1788), восхищался тем представлением, которое она именовала «живыми картинами»:

Гамильтон – человек тонкого всеобъемлющего вкуса; познав все царствия подлунного мира, он, наконец, удовлетворился прекрасной женщиной – лучшим творением величайшего из художников… Она англичанка около двадцати лет… Старый рыцарь заказал для нее греческий костюм, который ей поразительно идет. В тунике, с распущенными волосами, манипулируя парой шалей, она принимает самые разнообразные позы, меняет выражение глаз и лица, причем столь искусно, что зрителю кажется, будто он грезит наяву. Творения художников, которые считали их своей удачей, зритель видит в движении, в восхитительном разнообразии и совершенстве. Вот она стоит, вот опускается на колени, сидит, потом лежится. Мы видим ее серьезной или печальной, игривой или ликующей, кающейся или бездумной; она то угрожает, то страждет – все эти состояния души быстро сменяют друг друга. С удивительным вкусом она драпирует шали по-разному в зависимости от выражения лица; из одной и той же косынки она способна сделать различные головные уборы. Старый рыцарь держит в руках лампу и всей душой сопереживает этому зрелищу. Он уверен, что может разглядеть в ней сходство со всеми известнейшими древностями, со всеми чеканными профилями сицилийских монет – даже с самим Аполлоном Бельведерским. Как бы то ни было, не подлежит сомнению, что представление уникально. Мы любовались им два вечера подряд с несказанным наслаждением.

Что же касается ее пения, она пела достаточно хорошо для того, чтобы несколько лет спустя исполнить одну из сольных партий в гайдновской «Мессе по Нельсону». Более того, она даже получила предложение (которое решила не принимать) петь ведущие партии в Мадридской опере. Словом, Эмма была феноменом своего времени, и не будет преувеличением сказать, что она взяла благопристойное, лишенное творческого воображения общество Неаполя буквально штурмом.

Среди ее «жертв» оказались и король с королевой. Она и ее муж часто обедали с монаршей парой в семейной обстановке, а после обеда Эмма и Фердинанд пели дуэтом. Луиза Виже Лебрен, написавшая ее портрет (и бежавшая в Италию с дочерью от ужасов французской революции), утверждала, что леди Гамильтон делилась с королевой лакомыми кусочками политических сплетен; сама же Эмма писала своему бывшему любовнику Гревиллу:

Бедной Марии-Каролине и вправду требовалось утешение. Французская революция приобретала все больший размах, и королева изрядно тревожилась за свою сестру Марию-Антуанетту; в марте 1792 года пришло известие о внезапной смерти ее брата, императора Леопольда. Проживи тот достаточно долго, он мог бы, пожалуй, спасти французскую монархию. Единственным среди прочих правителей Европы о том же помышлял король Швеции Густав III, но он погиб еще до завершения того же месяца. Правда, старшая дочь королевы стала императрицей – она вышла замуж за сына Леопольда, Франца, в 1790 году, – однако никто из них не имел возможности помочь одинокой, заключенной в тюрьму Марии-Антуанетте.

Ситуация стабильно ухудшалась на протяжении лета, а 20 ноября сардинский посол доносил своему правительству:

Решено, что французская эскадра отплывет в Неаполь и Чивитавеккью, чтобы атаковать и разграбить эти поселения… Указанная эскадра, которая ныне должна находиться в Ливорно, способна достичь Неаполя в течение двух дней… Этого вполне достаточно, чтобы породить неописуемую тревогу. Шевалье Актон, безусловно, наделен великими качествами… но он почти не получает поддержки… Его Величество ежедневно убывает на охоту, как будто ничего не происходит; большинство подчиненных главного министра – омерзительные посредственности. Ему приходится заниматься всем сразу и непрерывно отбиваться от интриг, проявлений невежества и недоброжелательности. Между тем все настолько перепуганы, что каждый думает о спасении имущества и бегстве.

Эскадра прибыла 12 декабря в составе тринадцати вымпелов. Адмирал, ею командовавший, хотел вручить королю ультиматум – отправить Актона во Францию в качестве заложника («в течение часа генерал Актон должен быть передан в мои руки или Неаполь будет уничтожен»); однако его сумели успокоить, и он в конечном счете согласился удовольствоваться тем фактом, что король признает французскую республику и подберет кандидатуру на роль посла в Париже. Всего двадцать восемь часов спустя корабли двинулись к Сардинии; к несчастью для них, на следующий день они попали в шторм у Чивитавеккьи, флагман лишился грот-мачты, и эскадра была вынуждена вернуться в Неаполь для ремонта.

Чуть больше двух месяцев спустя пришла весть, что 21 января 1793 года королю Людовику XVI отрубили голову на гильотине. Весь Неаполь погрузился в траур, на заупокойной мессе в соборе присутствовали король, королева и весь двор. Мария-Каролина, успевшая стать бабушкой, была беременна в восемнадцатый раз. Ее страдания были велики, как никогда. Она записала 5 марта:

Мне сообщают жуткие подробности из того ада, которым стал Париж. Передают все – каждое мгновение, каждый звук и стон, каждое появление палачей в камере; я словно вижу воочию, как моя несчастная сестра преклоняет колени, молится и готовится к смерти. Бесчеловечные злодеи вокруг насмехаются над нею; днем и ночью они вопят, чтобы запугать ее, чтобы она стала бояться смерти в тысячу раз сильнее. Смерть, мне кажется, будет для бедняжки истинным спасением, и я молю Господа ниспослать ей скорейшее избавление от мучений.

Муки Марии-Антуанетты длились до 16 октября, когда ее жизнь оборвалась на гильотине на площади Согласия. Ровно пятью неделями ранее, 11 сентября, британский военный корабль «Агамемнон» бросил якорь в гавани Неаполя. Он доставил депеши для сэра Уильяма Гамильтона, и командир корабля привез эти документы лично. Мужчины коротко обсудили дела, после чего сэр Уильям пригласил жену. По его собственным словам, он хотел представить ей невысокого офицера, не слишком привлекательного внешне, зато способного «однажды удивить мир».

Вот так в нашей истории появляется капитан Королевского флота Горацио Нельсон.