Глава 9
Пиратство и революция
При всех восторгах по поводу новообретенного богатства Испания не могла полностью игнорировать свои европейские обязательства. Главными врагами считались французы и, конечно же, турки, но также приходилось время от времени воевать с прочими народами, включая англичан и португальцев, немцев и голландцев, и со Святым престолом. Ни одна из этих войн, за исключением кампании против турок, не затрагивала Сицилию напрямую, хотя от острова всякий раз требовали внести вклад, будь то финансами, живой силой или сельскохозяйственной продукцией.
Вторая половина пятнадцатого столетия, как мы видели, ознаменовалась двумя катастрофическими событиями, случившимися на противоположных берегах «Срединного моря»: на востоке Константинополь пал перед турками в 1453 году, что привело к последующему закрытию Черного моря и в конечном счете большей части Восточного Средиземноморья для европейского судоходства; на западе же наблюдалось постепенное вытеснение мавров из Испании после 1492 года. Оба эти события обернулись появлением множества обездоленных людей – христиан на востоке, мусульман на западе, – которые лишились всего, остались ни с чем и жаждали мести; многие из них в итоге стали вести жизнь пиратов. Христиане обыкновенно размещали свои базы в Центральном Средиземноморье – на Сицилии, на Мальте или на бесчисленных островках у побережья Далмации. Мусульмане, с другой стороны, находили приют у единоверцев в Северной Африке. Расстояние между Танжером и Тунисом составляло около 1200 миль, прибрежная полоса была в основном умеренно плодородной и обильно орошаемой, а несколько естественных гаваней, где почти не бывало приливов и отливов, идеально подходили для пиратов. Так родилась легенда о «Берберийском побережье».
До середины столетия сицилийцы поддерживали дружественные отношения с Северной Африкой, и взаимная торговля приносила взаимную прибыль. Однако после падения Константинополя конфликт между испанцами и турками сделался неизбежным, и Сицилия, вместо того чтобы служить центральным звеном главного торгового пути из Европы в Африку и обратно, оказалась практически ничейной землей. Ее парламенты постоянно ходатайствовали перед Испанией о разрешении сохранить былые коммерческие связи с городами побережья, но ревностный католик Фердинанд не желал и слышать о каких-либо деловых контактах с неверными, и потому торговля продолжалась преимущественно стараниями контрабандистов или пиратов.
Среди последних наиболее известными и могущественными были Хайреддин Барбаросса и его брат Арудж. Родившиеся на острове Митилини (современный Лесбос) в семье отставного греческого янычара – как и все янычары, он поначалу был христианином, а затем его насильственно обратили в ислам, – братья не имели ни капли турецкой, арабской или берберской крови (чему дополнительным доказательством служили их знаменитые огненно-рыжие бороды). Действуя от имени османского султана Селима I, они без труда покорили Алжир в 1516 году. Арудж умер два года спустя; Хайреддин же неуклонно укреплял свое положение, правил Алжиром и окрестностями формально от имени султана, но на самом деле сосредоточил в своих руках абсолютную власть. В 1534 году он дерзнул напасть на Тунис, свергнуть местного правителя Мулая Хассана и присоединить его владения; этим деянием он переиграл сам себя. Можно было бы догадаться, что император Карл V не потерпит захвата земель менее чем в ста милях от двух процветающих портов западной Сицилии – Трапани и Марсалы (за которыми лежала и столица острова Палермо). Ленивый любитель развлечений Мулай Хассан опасности не представлял, но теперь, когда Барбаросса утвердился в Тунисе, возникла непосредственная угроза власти императора на Сицилии.
Едва услыхав о подвигах Барбароссы, Карл стал планировать масштабную экспедицию по освобождению Туниса. Во флот вторжения входили корабли Испании, Неаполя, Сицилии, Сардинии, Генуи и Мальты, которую – вместе с Триполи – император в 1530 году отдал рыцарям-иоаннитам после их изгнания с Родоса. Испанский контингент, насчитывавший приблизительно четыре сотни кораблей, отплыл из Барселоны в Тунис в конце мая 1535 года. Устоять против такой армады шансов не было, и Барбаросса это прекрасно понимал. 14 июля крепость Ла Голетта, которая защищала внутреннюю гавань, была атакована иоаннитами, а неделю спустя немалое число христианских узников – сообщают, что их было 12 000 человек, но это представляется маловероятным – сумело вырваться на свободу и напасть на своих недавних тюремщиков. Тунис оказался захвачен, и теперь настала очередь Барбароссы бежать. Мулая Хассана официально восстановили на троне, а испанцы, отремонтировав и заново укрепив Ла Голетту, объявили крепость территорией Испании и разместили там постоянный гарнизон. Все победители-христиане соглашались с тем, что экспедиция достигла блестящих успехов. Тунис снова перешел в дружеские руки, Сицилии никто более не угрожал, тысячи единоверцев удалось освободить из вражеского плена, а самое главное, пожалуй, прежде непобедимый Барбаросса потерпел сокрушительное поражение.
Они принимали желаемое за действительность. На самом деле великий пират отнюдь не спешил, как говорится, уходить на покой. Ему предстояло еще одержать ряд громких побед, в том числе в 1541 году выиграть битву, которая завершилась почти полным истреблением другого испанского флота, на сей раз отправленного против Алжира. Кроме того, он аннексировал от имени турецкого султана – Селима сменил Сулейман Великолепный – многие острова, ранее принадлежавшие венецианцам. Вскоре Сулейман доверил ему командование всем османским флотом; прежний пират сделался верховным адмиралом. Он умер в 1546 году, мирно скончался в Стамбуле, где до сих пор сохранилась его гробница.
После смерти Барбароссы война продолжилась; турки предприняли череду опустошительных набегов на побережья Сицилии и Северной Африки. В 1551 году, всего через пять лет после смерти великого пирата, они захватили Триполи, а в 1560 году уничтожили двадцать четыре из сорока восьми испанских и сицилийских галер у Джербы. Показалось, что их удалось сдержать, когда в 1565 году мальтийские рыцари героически защищали свой остров на протяжении четырех месяцев от могучего флота султана Сулеймана; но эта победа христиан так и осталась единственной. Десять лет спустя венецианский Кипр покорился Селиму, сыну Сулеймана; военачальника венецианцев, Маркантонио Брагадина, подвергли жестоким пыткам, кульминацией которых стало сдирание кожи заживо. Из былых венецианских торговых колоний в Средиземноморье уцелел лишь Крит.
В 1571 году христианская Европа взяла реванш, когда испанские, венецианские и папские корабли разгромили турецкий флот при Лепанто. Сицилийцы тоже участвовали в этой битве. Но по сей день обсуждается вопрос, на самом ли деле сражение при Лепанто достойно занимать, как утверждают многие, место в ряду величайших морских битв, между схваткой при Акции (до этого мыса от Лепанто всего около шестидесяти миль) и Трафальгаром? В Англии и Америке, смею предположить, своей известностью это сражение обязано громогласным (и восхитительно неточным в исторических деталях) строкам Г. К. Честертона; в католических же странах Средиземноморья оно, образно выражаясь, покинуло область истории и перешло в пространство легенд. Невольно спрашиваешь себя, заслуживает ли битва при Лепанто своей репутации?
С формальной и тактической точек зрения – безусловно. Это было последнее крупное сражение, в котором сошлись исключительно весельные галеры; после 1571 года война на море радикально изменилась. Политически, с другой стороны, эта схватка оказалась напрасной. Вопреки надеждам победителей, сражение не стало переломным моментом, но позволило христианам внезапно обрести силу и прогнать турок обратно на их «азиатские задворки». В следующем году вроде бы побежденные турки захватили Тунис, вследствие чего Оран остался единственным портом на всем побережье в руках испанцев. Венеция не смогла вернуть себе Кипр; более того, через два года она заключила сепаратный мир с турками и отказалась от всяческих притязаний на остров. Вдобавок битва при Лепанто отнюдь не подвела черту под потерями морской республики; в следующем столетии Крит, выдержавший двадцать два года осады, повторил участь Кипра. Что касается Испании, та даже не смогла заметно укрепить свой контроль над Центральным Средиземноморьем; семнадцать лет спустя историческое поражение Великой армады у английских берегов нанесло морскому могуществу Испании удар, от которого она долго восстанавливалась. К тому же, сколько ни пыталась, она не сумела помешать контактам Константинополя с мавританскими государями Северной Африки; за несколько лет турки изгнали всех испанцев из Туниса, сделали местных правителей своими вассалами и превратили эту территорию (как уже поступили с большей частью Алжира на западе и Триполитании на востоке) в провинцию Османской империи.
Истинная значимость Лепанто для всех христиан, которые так ликовали и радовались победе в те октябрьские дни, заключалась в боевом духе. Густая черная туча, омрачавшая их жизни на протяжении двух столетий, с 1453 года становившаяся все более грозной и как бы сулившая, что их дни сочтены, – эта туча вдруг рассеялась. Утраченная было надежда на конечный успех возродилась. Венецианцы были готовы продолжать наступление немедленно; туркам не следовало давать времени перевести дух и заново собраться с силами. Именно об этом они настаивали на переговорах с испанскими и папскими союзниками, но к их доводам не прислушались. Дон Хуан Австрийский, незаконнорожденный сводный брат короля Филиппа и генерал-капитан объединенного флота, сам, вероятно, был не прочь гнать противника далее, однако у него имелись однозначные приказы от Филиппа. Союзным силам надлежало вновь собраться весной; до тех пор их следовало распустить. Поэтому дон Хуан отправился на зимовку в Мессину.
В годы после битвы при Лепанто пиратство у Берберийского побережья по-прежнему процветало. Сицилия несла урон, что неудивительно, учитывая ее опасную незащищенность. В ту пору на ее долю выпадали два-три крупных набега каждый год; под угрозой был всякий дом в десяти милях от моря, а в 1559-м и в 1574-м состоялись налеты на окраины столицы Палермо. С другой стороны, остров, что называется, получал по заслугам, ведь среди наиболее жестоких пиратов большую половину, похоже, составляли христиане, в том числе очень многие сицилийцы. Рыцари ордена Святого Иоанна, несмотря на огромные мальтийские кресты, которые носили с такой гордостью, тоже отнюдь не чурались пиратства, разбоя и контрабанды. Испания делала все возможное, чтобы представить происходящее как крестовый поход, но все понимали, что это, конечно, не так: на стороне турок сражалось и трудилось множество христиан. В 1535 году Франциск I Французский вступил в официальный союз с Барбароссой, а в 1543 году позволил турецкому флоту перезимовать в гавани Тулона; мало кто был осведомлен о том, что даже сам Карл V размышлял, не стоит ли передать Алжир и большую часть Туниса и Триполи великому пирату. К счастью, он быстро передумал.
Дело в том, что Карлу изрядно наскучила война за Берберийское побережье. Было очевидно, что отвоевать его не удастся; постоянная необходимость защищать интересы Испании оказывалась чрезвычайно разорительной, ибо требовала кораблей и людских ресурсов, а успехи представлялись весьма скромными. Так или иначе, к моменту отречения Карла в 1556 году и восшествия на трон его сына Филиппа II политическая ситуация начала меняться; к концу 1570-х годов Филипп осознал, что должен избавиться от потерь в Средиземном море и сосредоточить внимание на Северной Европе, где укреплялись его новые враги, Англия и Голландия. В итоге Сицилию оставили практически беззащитной, а набеги берберийских пиратов сделались вызывающе дерзкими, и положение лишь усугубилось после поражения Армады в 1588 году, когда весь флот Филиппа был потерян и Испания на многие годы утратила статус морской державы.
Почему же, можно спросить, сицилийцы не прикладывали больше усилий для самостоятельной защиты – или почему не перешли в наступление на своих врагов? В значительной степени потому, что у них больше не было полноценного военного флота. Последний флот, которым они по-настоящему гордились, был создан королем Рожером триста лет назад. Но после ликвидации сицилийской независимости на острове осталось мало стимулов развивать кораблестроение – сам Рожер во многом развивал эту отрасль на материке, где имелось в достатке полноводных судоходных рек для транспортировки древесины из внутренних регионов к побережью. На Сицилии таких рек не существовало. Это не означает, что судостроение на острове вообще отсутствовало: корабли исправно строились, главным образом в Палермо и Мессине, и гребные галеры сходили со стапелей. Но галеры нуждались в экипажах, а с этим все чаще возникали затруднения. На каждое весло требовалось по шесть человек, то есть всего двести для большой галеры. Некоторое количество составляли рабы и арестанты, которых «разбавляли» беглецами от преследований и так называемыми добровольцами. Если еды переставало хватать, одного-двух гребцов вполне могли вышвырнуть за борт. И все оставались в цепях, днем и ночью.
Между тем Гибралтарский пролив перестал служить естественной преградой распространению пиратства: корсары, равно христианские и мусульманские, нашли себе новое, весьма прибыльное занятие – торговлю невольниками вдоль побережья Западной Африки и организованный экспорт захваченных рабов в Европу. Опять не обошлось без сицилийцев, причем, насколько можно судить, островитяне участвовали в происходящем с чистой совестью. Разве не сам император объявил, что всех неверных, захваченных в море, следует считать рабами? Разумеется, это касается и врагов Христа, выявленных на суше. Торговля невольниками приносила такую прибыль, что работорговцы не видели причин ограничиваться исключительно поимкой и продажей неверных: к 1580-м годам сразу несколько капитанов, включая как минимум двух англичан, поставили на широкую ногу покупку и продажу христианских пленников вдоль побережья.
Как наглядно показывают приведенные выше сведения, жизнь тех, кто проживал на сицилийских берегах, была, мягко говоря, беспокойной; но и у тех, кто проживал во внутренних районах острова, жизнь была ненамного безопаснее. Сицилия при испанском владычестве оставалась по сути беззаконной. Повсюду бесчинствовали разбойники; во многих областях считалось неразумным отправляться в путь, если у тебя нет компании численностью менее двадцати человек. Большинство разбойников составляли крестьяне из глубинки, которые практически в глаза не видели испанских правителей – да и нисколько не стремились тех увидеть. Они жили так, как жили всегда. Существующая система правосудия, о чем они прекрасно знали, неизменно заступалась за богатых и привилегированных; поэтому они предпочитали следовать собственным представлениям о справедливости. Коррупция процветала, но разве не было коррумпированным само чужеземное правительство, которое возглавлял вице-король? Разбойники проявляли жестокость, но так же поступали и бароны. Хронисты рассказывают о двух конкурирующих баронских семействах, ди Луна и Перолло, которые постоянно норовили вцепиться друг другу в глотки из-за притязаний на Шакку. Каждое семейство обладало собственной армией разбойников. Когда в 1520-х годах вице-король назначил особого чиновника для примирения этих семейств, беднягу убили почти сразу; его обнаженное тело пролежало на улице несколько дней, прежде чем кто-нибудь посмел прикоснуться к нему. Ди Луна затем захватили город и вырезали многих Перолло и их сторонников. Интересно отметить, что главой клана ди Луна, непосредственно ответственного за эту резню, был племянник папы Льва X из рода Медичи. Ни сам он, ни его семья не понесли наказания.
Бароны, по всей видимости, нисколько не уважали вице-короля; впрочем, то же самое можно сказать и о населении острова в целом. Будь вице-король испанцем или сицилийцем, он почти неизменно оказывался готовым к подкупу. Кроме того, эти наместники короны также проявляли склонность подавать примеры пренебрежения законами тем, кем они пытались управлять: многие не делали секрета из того факта, что занимают должность ради доходов, которые та сулит. Некоторые из них на самом деле были чрезвычайно успешными пиратами и сколотили значительные состояния. Церковь была еще богаче; в конце шестнадцатого столетия архиепископ Монреале – непременно, кстати, испанец, как и большинство прелатов – получал жалованье по меньшей мере вчетверо выше содержания вице-короля и владел минимум семьюдесятью двумя земельными наделами. Его коллеги, архиепископ Палермо и епископ Катании, тоже не могли пожаловаться на отсутствие достатка. Зато в других сферах деятельность духовенства и религиозных орденов оставляла желать лучшего. В некоторых районах Сицилии женатые священнослужители были скорее правилом, чем исключением; неоднократно оглашались запреты на соблазнение монашек и прихожанок монахами из соседних монастырей.
Отдельно от церкви, но в тесном контакте с нею действовала инквизиция. Король Испании назначал инквизиторов собственноручно; у них были свои «полицейские» подразделения и свои специальные тюрьмы. Нередко они отправляли королю секретные доклады о поступках вице-короля, а порой по воле монарха отменяли своими указами вице-королевские распоряжения; неудивительно, что между этими двумя ветвями власти существовало значительное напряжение. Инквизиция не допускала постороннего вмешательства в свои дела. Пытки официально разрешались и фактически даже поощрялись. Если жертва умирала во время пыток, никто не винил себя: что поделаешь, таков суд Божий. Даже выживание вполне могло оказаться лишь временным; часто из камеры пыток выходили только для публичного сожжения на костре. Инквизиторы искореняли ересь везде, где они ее обнаруживали, и охотно преследовали бывших иудеев и мусульман, чьи семьи уже давно обратились в христианство. Еврейским торговцам, временно проживавшим в крупных городах, полагалось носить особый знак на одежде, а мусульманам – ходить в чалмах. С другой стороны, выказывалась известная терпимость по отношению к бесчисленным тысячам греков, которые исповедовали православие; их было слишком много, и они жили на Сицилии слишком долго. Зато жизнь протестантов, в особенности лютеран, была трудной и опасной.
Для многих сицилийцев – прежде всего для добропорядочных и законопослушных католиков, проживавших в глубинке и занимавшихся достойной и умеренно прибыльной торговлей – жизнь при испанском владычестве была, вероятно, вполне сносной; но это не может изменить того факта, что, особенно в шестнадцатом и семнадцатом столетиях, Сицилия являлась крайне несчастливым островом. Единственный раз за всю свою долгую историю она объединилась и сделалась независимой – в двенадцатом столетии, при норманнах, чья власть сохранялась менее семидесяти лет. Далее же, благодаря анжуйским и испанским правителям, Сицилия стала безнадежно деморализованной и полностью коррумпированной. Она утратила национальную гордость, верность кому бы то ни было, солидарность и дисциплину. В результате остров попросту прозябал, сильно страдая и откликаясь редкими, случайными и безуспешными революциями, до тех пор, пока в начале восемнадцатого столетия в Утрехте наконец не сбежал из испанской хватки – чтобы угодить в капкан Бурбонов.
Героем Сицилии в первой четверти семнадцатого столетия был Педро Тельес-Хирон, 3-й герцог Осуна. В молодости он послужил солдатом и дипломатом – сообщали, что он ездил в составе посольства короля Филиппа III к английскому королю Якову I в 1604 году для подписания свежезаключенного мирного договора, – а затем в 1611 году прибыл в Палермо в качестве вице-короля и был шокирован увиденным. За две недели городские улицы очистили от попрошаек, множество подозрительных личностей оказалось в тюрьмах или было выслано. Ношение кинжалов запретили даже аристократам. Право на убежище в любой из трех сотен городских церквей отменили, преступников лишили возможности выкупать себе свободу, и появилось специальное «братство» для улаживания межсемейных распрей, столь долго отравлявших сицилийскую жизнь. Далее Осуна сосредоточился на укреплении обороны. Выяснив, что во флоте едва ли найдется хоть один мореходный корабль, он приказал заложить двенадцать новых галер английского образца, а когда те построили, стал использовать для исключительно прибыльной войны против Берберийского побережья.
С экономикой справиться было куда сложнее. Изучение бухгалтерских книг показало, что около трети годового дохода казны бесследно исчезает. Осуна незамедлительно ввел новую систему жестких ограничений и контроля и одновременно договорился о немалом кредите с генуэзскими банкирами. За несколько лет он сумел восстановить доверие финансистов. В Палермо и Мессине вновь открывались банки (а ведь некоторые были закрыты уже давно). Жители Мессины бурно протестовали – мол, они не обязаны платить налоги, принятые без их одобрения, – и предложили Осуне 20 000 скудо, чтобы он, так сказать, забыл о своих планах. Осуна отверг это «подношение» и доложил королю Филиппу IV, что мессинцы в шестой раз за пятьдесят лет отказываются платить установленные налоги, а посему, если не принять мер, город вполне может стать независимым государством. Затем он сам отправился в Мессину, арестовал отцов города и привез их в цепях в Палермо, где заключил в тюрьму, причем содержались они в одиночках и за собственный счет.
Осуна был не только блестящим администратором, но и щедрым меценатом и покровителем искусств, в особенности архитектуры. К ужасу инквизиции, он пригласил в Палермо новый итальянский театр, охотно допустил выступления по воскресеньям и нисколько не возражал против присутствия женщин на сцене. Его сильно привлекали карнавалы, он даже пытался сделать обязательным ношение масок. В отличие от большинства местных вице-королей, он был по-настоящему популярен, и когда он отбыл с острова в 1616 году, жители Палермо (но не Мессины, увы) искренне сожалели.
По счастью, он избежал близкого знакомства с двумя наихудшими эпидемиями бубонной чумы на Сицилии. В 1575 году, по сообщениям хронистов, Мессина лишилась половины своего населения; в 1624 году настала очередь Палермо, куда болезнь завезли на кораблях, доставлявших освобожденных христианских невольников из Туниса. Умерли тысячи людей, в том числе вице-король Эммануил Филиберт Савойский; Антонис ван Дейк, писавший портрет этого чиновника, бежал на материк при первых признаках эпидемии. Мощи святых Кристины и Ниньи ежедневно носили по улицам, тем самым лишь распространяя инфекцию; но в критический момент святая Розалия (по мнению многих, племянница короля Вильгельма Доброго) явилась некоему охотнику на Монте-Пеллегрино, напомнила, что так и не удостоилась надлежащего христианского погребения, и указала пещеру, где лежали ее останки. Кости немедленно забрали, и они оказались куда более действенными, нежели мощи других святых, а потому святая Розалия сделалась новой покровительницей города.
Почти столь же катастрофической, как чума, стала Тридцатилетняя война, один из наиболее протяженных и разрушительных конфликтов в европейской истории. Начавшись в 1618 году как религиозная война между католиками и протестантами в Священной Римской империи, она постепенно распространилась на большую часть континента, утратила со временем религиозную составляющую и превратилась в кровопролитное разрешение вековой вражды между домами Бурбонов и Габсбургов. Для большинства сицилийцев, впрочем, эта война проявляла себя только в денежных поборах. Парламент теперь собирался не реже одного раза в год (а зачастую и дважды в год) и был вынужден так или иначе реагировать на колоссальные финансовые запросы со стороны Испании. Сицилия отчаянно старалась соответствовать: парламентарии не отвергали никакой схемы налогообложения, никакой идеи, если та сулила приток средств. Важные посты в правительстве продавались за немалую цену, равно как и принадлежность к аристократии: право ставить обращение «дон» перед именем стоило сотню скудо, на более значимые титулы цены росли астрономически. Прощение за любые преступления – как всегда, за исключением государственной измены – также можно было купить. Эгадские острова у Трапани были приобретены генуэзским семейством Паллавичини-Рускони за 160 000 скуди. Но требовались не только деньги, война пожинала жатву и людскими ресурсами. Ушли из гавани новые галеры Осуны, команды которых были укомплектованы в основном сицилийцами. В итоге вице-королю пришлось сообщить своему сюзерену, что на острове больше не найти ни единого свободного мараведи.
Тридцатилетняя война продолжалась до 1648 года; между тем экономическая ситуация на Сицилии стабильно ухудшалась, и среди населения росло недовольство. Причина проблем лежала в социальной плоскости и в области сельского хозяйства, а никак не в политике. Сицилия являлась производителем и поставщиком пшеницы; а этот злак печально славен уязвимостью перед капризами природы. Неожиданно засушливая весна, два или три неурожая подряд, нашествие саранчи, случайное воздействие сырости – все эти неприятности (и многие другие) были чреваты катастрофой. Благодаря недавнему увеличению численности населения на острове ощущалась нехватка зернохранилищ; а земледельцы, обеспечив себя в достаточной мере, норовили продать излишки в Испанию, Венецию, на Крит, словом, туда, где они могли рассчитывать на значительно более высокие цены по сравнению с сицилийскими. Уже в 1644 году пришлось понизить качество выпекаемого хлеба; два года спустя Мессина была вынуждена урезать субсидируемый хлебный рацион. Затем, в феврале 1647 года, проливные дожди уничтожили посевы, и потому сеять предстояло заново – во всяком случае, тем счастливчикам, у кого остались семена про запас. За этим бедствием последовала жестокая засуха в марте и апреле. Города заполнили попрошайки, в сельской местности мужчины, женщины и дети умирали от голода.
Восстание вспыхнуло в мае, после нескольких дней покаянных процессий, в ходе которых их участники хлестали цепями по спинам до крови. Сообщалось, что было устроено даже особое шествие городских проституток, которых любезно приняла принцесса Трабия в своем дворце. Но в середине месяца духовная атмосфера изменилась. Церковные колокола созывали людей на площади, архиепископ вооружал духовенство, здание городского совета подожгли. Та же участь постигла многие другие здания, и улицы, по словам хронистов, покраснели от крови. Достаточно любопытно, что в этих беспорядках почти не отмечалось возмущение против Испании; недовольство было направлено главным образом против вице-короля и его правительства. К следующим суткам порядок удалось частично восстановить. Предпринятое расследование позволило установить, что за смутой стоял сбежавший из тюрьмы головорез по имени Нино ла Пилоза. Его схватили с помощью ремесленных гильдий, так называемых maestranze, и под пытками он сделал примечательное признание: дескать, его намерение состояло в том, чтобы сделаться королем, после чего он собирался раздать беднякам все деньги, принадлежавшие городскому банку и иезуитам. Можно лишь надеяться, что это признание не подстегнуло духовников-иезуитов, чья задача состояла в том, чтобы дать Нино последнее утешение, прежде чем его публично расчленили раскаленными щипцами.
Пожалуй, стоит несколько подробнее поведать о maestranze, которые изрядно окрепли в шестнадцатом столетии и приобрели за последние сто лет немалую власть. Первоначальные цели у них были такие же, как и у всех прочих европейских гильдий: защита интересов представителей конкретных профессий, обучение молодых и забота о тех гильдейских, кто был слишком стар или слишком болен, чтобы ухаживать за собой. Однако на Сицилии, где степень общей беззаконности была значительно выше, чем где-либо еще, гильдии превратились в профессиональные общества, которые соблюдали и отстаивали собственную примитивную справедливость – подобно мафии в более поздние времена.
Тем временем аристократы Палермо укрывались в своих сельских поместьях, чем дальше от города, тем безопаснее; хотя город вроде бы успокоился, они не выказывали ни малейшего желания возвращаться. Вице-король, 5-й маркиз Лос-Велес, обнаружил, что его покинули все ближайшие соратники, и внезапно отправился совершать паломничество. Заслуживает упоминания тот факт, что город Мессина, предоставивший в его распоряжение деньги и вооруженный отряд, чтобы подавить бунт в городе-сопернике, теперь предложил маркизу перебраться к себе навсегда, вместе с двором; впрочем, это предложение оценили по достоинству – и отклонили.
От вице-короля на его посту не было особого толка, но все же это было лучше, чем ничего; Палермо остался без какого бы то ни было подобия правительства, с припасами и финансами в считаном числе. Город спасли maestranze. 12 августа 1647 года они – прежде всего гильдии рыбаков и кожевники – взяли на себя управление Палермо, установили чрезвычайные пошлины на окна и балконы, на вино и табак, на говядину и – как ни удивительно – на нюхательный табак. Они также выдвинули нового лидера, некоего Джузеппе д’Алези. Этого человека, золотых дел мастера по профессии, молва связывала с Ла Пилозой, и он едва избежал ареста – удрал в Неаполь, причем появился там как раз вовремя, чтобы принять участие в удивительно схожем с сицилийским восстании во главе с харизматическим вожаком по имени Мазаньелло; но вскоре он вернулся в Палермо и довольно быстро сумел заполучить власть. Вице-короля насильно возвратили из его паломничества – но ненадолго. Через неделю или две д’Алези и его люди захватили королевский дворец. Лос-Велес в панике бежал.
Джузеппе д’Алези сильно отличался по характеру от Ла Пилозы. Он ненавидел насилие и был искренне верен Испании. Он запретил дальнейшие разрушения, объявил грабеж тяжким преступлением и приказал немедленно открыть городской банк. Еще он разыскал вице-короля, пообещал тому безопасность и умолял вернуться – на что Лос-Велес, пусть и крайне неохотно, согласился. Теперь стало возможным собрать законное правительство, причем д’Алези в своем нынешнем сильном положении убедил Лос-Велеса провести целый ряд жизненно необходимых реформ. Он действительно радел о своей стране; печально упоминать, что в какой-то момент он утратил популярность у народа и что, когда возобновилось уличное насилие в конце августа, за ним гнались и в конце концов загнали в канализацию. Там же его и убили, дом разрушили, а голову д’Алези насадили на прутья на центральной площади Палермо. Жуткая и постыдная награда за все, что он сделал для Сицилии.
Спустя неделю восстание закончилось. Архиепископ Монреале отпустил народу «грех революции» и публично освятил центральную площадь Палермо, дабы окончательно изгнать тех злых духов, что могли еще где-то прятаться. Дефицит продовольствия по-прежнему ощущался остро; всем безработным и тем, кто прожил в Палермо менее десяти лет, велели немедленно покинуть город под угрозой смерти. Все запасы пшеницы, где бы те ни находились, были объявлены принадлежащими государству. Азартные игры запретили наряду с ношением масок – признаться, непросто понять, как эти меры способны положительно сказаться на пополнении припасов, – а сельскохозяйственным работникам дали особое разрешение трудиться по воскресеньям и в праздничные дни, пока кризис не минует.
Лос-Велес между тем впал в нервную прострацию, от которой так и не оправился, и умер в ноябре. Его преемник, кардинал Джанджакомо Тривульцио, был человеком совершенно иного склада. Убежденный сторонник твердой руки, он ввел комендантский час по всему городу, потребовал от населения сдать оружие и расчистил пространство вокруг королевского дворца, чтобы артиллерия могла стрелять прямой наводкой в случае новых бунтов. Далее, чтобы поддержать местных торговцев и создать новые рабочие места, он приказал всем аристократам вернуться в город из поместий. Более того, он позволил им привести с собой наемников. Последнее решение вызвало немалую обеспокоенность: ведь наемные отряды дворян, как правило, состояли из грубых крестьян, запятнавших себя различными мерзостями. Но Тривульцио разместил по всему городу укрепленные «точки контроля», и следовало поставить там гарнизоны. Где еще было найти достаточное количество людей для решения этой задачи?
Если история первой половины семнадцатого столетия на Сицилии выглядит едва ли поучительной, то история второй половины века – и подавно. В целом ситуация оставалась неизменной – ощущался хронический дефицит продовольствия, Испания постоянно требовала налоговых поступлений, а местные аристократы упорно отказывались платить свою долю. Последнее обстоятельство, безусловно, объясняло страдания Сицилии, но вице-короли не осмеливались настаивать на соблюдении законов; было намного безопаснее добывать деньги за счет продажи титулов и привилегий, на которые существовал устойчивый спрос. Шестнадцать новых княжеских титулов появились в 1670-х годах, а в 1680-е годы остров явил миру четырнадцать новых герцогов. Бесчисленные наделы, включая несколько городов, выставлялись на аукционы.
Положение усугублялось традиционной враждой между Палермо и Мессиной. Эти два города, нужно признать, и вправду имели мало общего. Прежде всего, мессинцев отличал несокрушимый комплекс превосходства, они утверждали, что их город считался столицей Сицилии еще в 270 году до нашей эры. Также они мнили себя и свой город частью Калабрии; многим из них принадлежала калабрийская собственность, а пролив они могли пересечь буквально за пару часов; путешествие же в Палермо (в которое они предпочитали отправляться как можно реже) занимало, по суше или по морю, до трех дней. Даже местный диалект был куда более понятным на материке, чем в нынешней столице острова. Вдобавок жители обоих городов по-разному оценивали перспективы жизни. Палермо сохранил подлинную аристократию, что называется, старой школы; знать Мессины больше походила на венецианских деловых людей и тем гордилась. По этой причине большинство иностранных торговых домов предпочитало иметь в Мессине своих представителей; город мог похвастаться английским консульством и англиканской церковью.
Предметом многолетних раздоров был вопрос, не должен ли вице-король половину отведенного ему срока на посту жить в Мессине, а не Палермо. Мессинцы настаивали на том, что так и должно быть, и тратили огромные суммы денег, чтобы добиться своего; они даже выкупали данную привилегию у короля Испании, причем неоднократно, и построили дворец вице-короля заодно с целой группой зданий для правительства. Причина, по которой эти здания пустовали, была удивительно проста: Палермо выглядел величественнее и, если угодно, элегантнее. С социальной точки зрения этот город был также привлекательнее, и неудивительно поэтому, что вице-короли выбирали именно Палермо.
Мессина, кроме того, вызывала отторжение на всем острове, во многом потому, что сохраняла монополию на шелк, сырой и обработанный; эту монополию жарко оспаривали и постоянно ставили под сомнение не только в Палермо, но и по всей Сицилии. Законодательно монополия не подтверждалась, хотя город регулярно отправлял разорительные посольства в Испанию, упрашивая сюзерена подтвердить привилегию. Эти проблемы сделались еще насущнее, когда Франция тоже стала развивать торговлю шелком, в значительной степени при поддержке правительства. В итоге экономика Мессины начала сжиматься, население города сокращалось, и к 1670-м годам ситуация уже вызывала серьезную озабоченность. А 11 марта 1669 года произошло одно из наиболее яростных извержений вулкана Этна во всей истории: река лавы шириной больше мили через пять недель достигла стены Катании, отстоящей от горы на пятнадцать миль. Затем, в первом году нового десятилетия, случился первый из длинной череды катастрофических неурожаев. Ввели строгую карточную систему, но довольно скоро вице-королю, принцу де Линю, стали докладывать о гибели людей от голода.
Все это, разумеется, стимулировало революцию, которая началась в Мессине в 1674 году, но единственную причину тут выделить нельзя. По самым различным причинам обеспеченные граждане тревожились ничуть не меньше бедняков. Мало того, что их деньги быстро утекали в никуда; они с тревогой наблюдали, как де Линь за их счет строит колоссальные укрепления против турок, которые в 1669 году захватили Крит у венецианцев, после двадцатидвухлетней осады, самой продолжительной в истории. А рядом, как обычно, витал призрак Палермо – столица процветала, тогда как Мессина страдала и требовала, чтобы извечного соперника лишили поблажек в отношении налогообложения и монополии на шелк. Испания тоже заставляла беспокоиться: некогда самое реакционное правительство Европы приступило к демократическим реформам, которые, как опасались в Мессине, обернутся волнениями среди населения.
Начавшаяся революция поэтому принял удивительную форму. Ее вожаки обратились к Франции, которая в ту пору находилась в состоянии войны с Испанией. Для Людовика XIV, вряд ли стоит уточнять, это была возможность, которой не следовало пренебрегать. Он немедленно выслал на остров контингент французских войск под командой герцога Вивонна, брата своей очередной любовницы, и оптимистично назначил того на должность губернатора Сицилии. Герцог прибыл в Мессину в начале 1675 года. У вице-короля де Линя имелся повод для радости: революция по-прежнему затрагивала только Мессину, не было никаких признаков ее распространения по острову. С другой стороны, его попытки собрать ополчение выглядели смехотворными. Лишь немногие сицилийцы удосужились откликнуться на его призыв; среди собравшихся многие оказались полностью бесполезными, а многие другие почти сразу дезертировали. Аристократы повели себя немногим лучше; после годичных попыток провести мобилизацию на острове не было ни одного сицилийского полка. Те войска, какие удалось собрать де Линю, почти целиком состояли из испанцев и немцев. Полезнее всего для него оказался флот, переданный Испании довольно неожиданным союзником – голландцами; командовал флотом семидесятилетний адмирал Микель де Рюйтер; при этом сицилийцев шокировали пьянство и разврат голландских моряков на берегу, а сами голландцы открыто насмехались над своими безалаберными хозяевами. Во многом именно вследствие общей сицилийской безалаберности де Рюйтер и погиб в малозначимой стычке у Августы.
Четыреста лет назад нежелательное присутствие французских войск привело к войне Сицилийской вечерни. Это говорит многое о состоянии населения острова, которое теперь нисколько не сопротивлялось, похоже, новой оккупации. Даже в 1676 году, когда французский флот разгромил испанские и сицилийские эскадры у Палермо, на глазах наблюдавших с берега островитян, а архиепископ испугался настолько, что велел перенацелить замковые пушки с кораблей в море на главную площадь города, горожанами владела удивительная апатия. Эта апатия в столице была тем более удивительна, что французы олицетворяли исключительные интересы Мессины, которая, собственно, их и призвала. Сколько они ни пытались, им не удавалось распространить свое влияние далеко за пределы города. Король Людовик, для которого экспедиция стала печальным разочарованием, даже предложил предоставить Сицилии полную политическую независимость и собственного короля.
Увы, он не смог понять умонастроения жителей Мессины. Для них независимость была полезным дополнением, но куда больше они стремились к победе и достижению прочного превосходства над Палермо. Потому они отправили послов в Париж, соответственно тех проинструктировав; требования заключались в предоставлении Мессине всех прав свободного порта, освобождении от таможенных сборов, подтверждении монополии на экспорт шелка, а главное – в признании за Мессиной статуса столицы и места постоянного пребывания губернатора, его двора и правительства. Эти требования вызвали у Людовика легкий шок; он не привык к подобному вызывающему поведению со стороны подданных. Послов встретили весьма холодно, выделили всего двух лошадей вместо обычных шести для экипажа в Версаль, приняли лишь после аудиенции, данной королем представителями Мальты и в итоге отправили домой с пустыми руками. Дело в том, что король Людовик быстро устал от Сицилии. Мессина, как ему стало ясно, обратилась к Франции под ложным предлогом. Сицилия отнюдь не собиралась возвращаться к французскому правлению. Экспедиционный корпус французов не добился на острове ничего.
К 1677 году разочарование сделалось взаимным. Ряд деревень был разрушен в ходе столкновений, сгорели фермы, рощи оливковых и тутовых деревьев. Цены на питание взлетели. Горожане негодовали – и нередко противились – из-за размещения французских солдат, поскольку это сулило угрозу чести их жен и дочерей. Венерические болезни стремительно распространялись, и обвиняли в том мессинцев (мягко говоря, несправедливо). Они, конечно, не говорили по-французски, а французы не спешили учить итальянский или испанский языки; вместо этого они просто командовали. Сам герцог Вивонн не скрывал своего презрения к местной аристократии, которая постоянно чего-то требовала, но не желала пошевелить и пальцем.
Довольно скоро Людовик принял решение вывести войска. В указанных обстоятельствах он подумывал о заключении соглашения, которое, хотя бы в малой степени, могло бы защитить Мессину от Испании и Палермо, явно мечтавших отомстить. Но дальше размышлений не пошло, и многие аристократические семейства Мессины бежали в страхе за свою жизнь. Франция отказалась их принять; они нашли убежище в других странах и больше никогда не вернулись в родной город. Их дома, конечно же, разграбила толпа, но грабителям не досталось почти ничего: беглецы забрали с собой все свои деньги и большую часть имущества – в том числе столько рулонов шелка, сколько смогли увезти.
Отчасти вполне объяснимо, что именно Мессина стала местом действия шекспировской пьесы «Много шума из ничего»; на протяжении столетий этот город, что называется, мутил воду на Сицилии, не получая с того никакой прибыли, а его последняя, откровенно глупая авантюра оказалась и вовсе губительной. Если оставить в стороне последствия для самого города и его населения, она стоила Испании уйму средств и множество человеческих жизней. Словом, Мессина заслуживала наказания, и кара последовала. В 1679 году новый вице-король, граф Сантистебан, разрушил здание городского совета, символически распахал землю под ним и засеял его солью. Соборный колокол, подстрекавший граждан к восстанию, расплавили; сокровищницу собора разграбили и уничтожили. Местный парламент распустили, как и университет, который заменили громадной крепостью, господствовавшей над городом. Те мятежные семейства, которые остались в городе, лишились домов и имущества, проданных на открытом аукционе.
Мессина, несомненно, заслуживала наказания, но заодно с нею пострадала и Сицилия в целом. Фактически уничтожить второй город острова – а с коммерческой точки зрения вообще первый – было очевидной глупостью. К началу 1690-х годов – к тому времени население Мессины сократилось более чем вполовину – предпринимались попытки как-то исправить причиненный ущерб, но реальный успех был незначительным. Одно из наиболее разумных предложений по восстановлению города призывало разместить в городской черте сообщества иностранных купцов – евреев, греков, возможно, даже мусульман; но инквизиция быстро подавила такое «вольнодумство», и медленное угасание Мессины продолжилось.
В девять часов вечера 11 января 1693 года произошло одно из наиболее разрушительных землетрясений в истории Сицилии – и наиболее сильное в истории Италии. Его эпицентр находился на юго-востоке острова, где было уничтожено по меньшей мере семьдесят городов и населенных пунктов, среди них Ното и Модика; Сиракузы и Рагуза значительно пострадали. Очевидцы сообщали, что земля будто разверзлась и поглотила заживо множество людей; реки внезапно исчезали и возникали заново, словно по мановению волшебной палочки; гигантские приливные волны и цунами опустошали прибрежные деревни. Мрак зимней ночи усугубил смятение и ужас: десятки тысяч людей вскакивали с постелей и бежали в сельскую местность. Общие потери оцениваются примерно в 60 000 человек, включая почти две трети населения Катании, где катаклизм разрушил единственный остававшийся университет Сицилии. В целом погибло, насколько можно судить, около пяти процентов жителей острова – либо в ночь землетрясения, либо за несколько недель после него, от ран или от начавшегося заражения.
Но даже землетрясения могут иногда оказаться полезными; без катастрофы 1693 года мы не обрели бы трех потрясающих барочных городов Сицилии, почти полностью восстановленных после разрушения. Это Ното, Рагуза и Модика, все расположенные на крайнем юго-востоке острова. Старый Ното был уничтожен стихией и отстроен заново на несколько миль южнее и ближе к морю. План города интересен: три параллельных улицы пересекают склон пологого холма, а некоторое число более узких улочек бежит вниз по склону, пересекая главные под прямым углом. На главной улице предусмотрели три торговых площади, каждая с церковью на той стороне, что выше по склону. Результатом стал самый красивый город Сицилии, который сделался еще прекраснее благодаря прославленному камню медового отлива, что будто бы впитывает в себя солнечный свет, а затем мягко излучает этот свет в сумерках. Местный собор можно назвать наиболее торжественным среди всех церковных зданий, во многом из-за огромной лестницы, что ведет к нему; это одно из последних возведенных в городе великих зданий, его строительство завершилось только в 1770 году. Но собор – лишь начало. В Ното имеется церковь Монтеверджине, ныне не используемая, которая нависает каменной глыбой над одной из узких поперечных улочек, как бы намереваясь ее проглотить; еще есть замечательная церковь Святого Доминика с выпуклым фасадом и восхищающие любителей барокко церковь Сан-Сальваторе и иезуитская церковь Колледжио (должен заметить, что когда я в последний раз видел их несколько лет назад, они выглядели не слишком хорошо). Впрочем, в Ното, как и в Венеции, главное чудо – город целиком.
Рагуза разделилась надвое. После землетрясения часть уцелевших горожан заложила новое поселение к западу от старого, но другая часть предпочла остаться на прежнем месте и восстановить утраченное. Новый город не задержит нас надолго. Его собор, построенный сразу же после землетрясения, образует городской центр; это достаточно красивое здание, но ему далеко до храма в Рагуза-Ибла, как зовется город на старом месте. Те, кого интересует глубокая древность, могут посетить археологический музей и посмотреть на любопытную каменную скульптуру, датируемую концом седьмого века до нашей эры, – это так называемый воин из Кастильоне, найденный местным крестьянином в 1999 году.
Рагуза-Ибла – восхитительный старый город из великолепного камня, схожего (но не идентичного) с тем, из которого построен Ното; и он находится в отменной сохранности. Этот город стоит на длинной и узкой гряде, которая тянется с запада на восток между двумя глубокими ущельями. Его несомненный шедевр и центр притяжения – собор Сан-Джорджо, творение гениального Розарио Гальярди, который называл себя как ingegniere della citta di Noto e sua Valle (долина Валь-ди-Ното занимает всю юго-восточную треть острова). Собор венчает собой грандиозную лестницу, возносится ввысь тремя уровнями до колокольни, колонны которой, с широкими промежутками между ними, обеспечивают великолепную игру света и тени по мере движения солнца по небосводу. (Довольно неудачный купол, опирающийся на высокие колонны, перекрывает вид, но, по счастью, невидим с фасада.) Чуть дальше на восток церковь Сан-Джузеппе выглядит скромной версией своего величественного соседа; налицо веские основания полагать, что ее тоже спроектировал Гальярди. Перед тем как покинуть Рагузу-Ибла, стоит прогуляться по городу и осмотреть несколько красивых старых дворцов – прежде всего обращая внимание на их балконы, украшенные резными гротескными фигурами монстров, которые столь почитаемы по всему острову.
Если ехать из Рагузы в Модику, предстоит пересечь мост Герьери, который вознаградит путешественника захватывающим первым видом места назначения с высоты почти 1000 футов. Город, как его и сосед, делится на две части, верхнюю и нижнюю; на полпути в гору стоит потрясающая церковь Сан-Джорджо. Одноименный собор в Рагузе весьма величественен, однако церковь в Модике (тоже почти наверняка творение великого Гальярди) его очевидно превосходит. Оба храма высятся на вершине длинных лестниц, но в Рагузе число ступеней равно приблизительно пятидесяти, а в Модике их впятеро больше и они спускаются по склону к дороге внизу. В конструкции самой церкви пять уровней, в сравнении с тремя у собора в Рагузе.
У местного храма Святого Георгия есть извечный соперник, церковь Святого Петра. После землетрясения Карл II Испанский распорядился восстановить только один из двух храмов; предполагалось, что сооружение посвятят обоим святым и древняя неприязнь забудется. К сожалению, королевское повеление проигнорировали – подобное нередко случалось с приказами Карла II, – и очень скоро возрожденные Сан-Джорджо и Сан-Пьетро возобновили вражду. Церковь Сан-Пьетро неоспоримо прекрасна, но, несмотря на чудесные статуи апостолов вдоль ступеней лестницы, ее фасад выглядит удручающе скучным. Зато Сан-Джорджо работы Гальярди мгновенно притягивает взгляд – для многих это самая красивая церковь в стиле барокко на Сицилии, в одном из красивейших и наиболее отдаленных уголков острова.
Пожалуй, здесь стоит – пока мы обсуждаем эту тему – упомянуть еще одного творца, современника Гальярди, который ограничил свою деятельность в основном пределами Палермо и ближайших окрестностей. Он был не архитектором, а мастером-штукатуром, и звали его Джакомо Серпотта. Знаменитый профессор Рудольф Виттковер охарактеризовал его как «метеор в сицилийском небе». Три маленьких молельни в Палермо, которые он отделывал, выдают величайшего мастера, какой когда-либо жил; при этом он никому и никогда не подражал. Безусловно (и естественно), на него оказали влияние итальянские каноны и образцы, однако ни единожды за свои семьдесят шесть лет (1656–1732), насколько известно, он не покидал Сицилию. Нельзя пропустить ни одной из трех его молелен – Санта-Чита, Сан-Лоренцо и Сан-Доменико, но важнейшей среди них является, на мой взгляд, молельня, примыкающая к доминиканской церкви Санта-Чита. Окна вдоль боковой стены обрамлены аллегорическими фигурами, и под каждым, тоже на штукатурке, нанесены изображения, представляющие в миниатюре библейские сцены.
Всего этого уже более чем достаточно, чтобы оправдать поездку, но необходимо подойти к торцевой стене, чтобы получить полное впечатление. Эта стена буквально покрыта пышным «занавесом» из штукатурки; занавес поддерживают бесчисленные путти, а на его «полотне» также изображены в миниатюре библейские сцены; данные фрески окружают более крупную картину, представляющую не что иное, как битву при Лепанто. Это историческое морское сражение очутилось под крышей храма благодаря тому, что поражение турок, как считалось тогда, произошло вследствие чудесного вмешательства Богородицы, и потому на картине она восседает над кораблями христиан.
В пятницу, 1 ноября 1700 года, король Карл II Испанский умер в возрасте тридцати девяти лет в своем дворце в Мадриде. Он прожил, несмотря на возраст, слишком долго. Слабый телом и умом, он взошел на трон в возрасте четырех лет после смерти своего отца, Филиппа IV, и одного взгляда на несчастного ребенка было достаточно, чтобы убедить двор в его полной непригодности к управлению государством. Карл напоминал злую карикатуру на Габсбургов, его подбородок и нижняя челюсть выдавались настолько далеко, что нижние зубы не соприкасались с верхними. Он постоянно хворал, причем столь регулярно, что многие придворные приписывали его болезни колдовству. Мало кто из подданных верил, что этот ребенок доживет до совершеннолетия и примет власть над огромными владениями. Но он опроверг все сомнения, и в итоге следующие тридцать пять лет, считая с 1665 года, Испания была, по сути, великой монархией без монарха. Управлением страной ведали сменявшие друг друга премьер-министры различной даровитости – а также церковь и ее главный инструмент, инквизиция.
Не стало неожиданностью, что Карл, несмотря на два так называемых брака, не оставил после себя потомства; чем ближе становился рубеж веков, тем острее вставал вопрос о наследовании. Братья и сестры короля все умерли. Из теток – двух дочерей его деда Филиппа III – старшая, Анна, была замужем за Людовиком XIII Французским; младшая, Мария, являлась женой императора Фердинанда III Австрийского. Анна в положенный срок родила будущего Людовика XIV, Мария же – будущего императора Леопольда. На протяжении первых девяти месяцев 1700 года канцелярии Европы трудились не покладая рук; наконец 3 октября умирающий король поставил дрожащей рукой подпись на завещании, согласно которому он передавал все свои владения без исключения семнадцатилетнему внуку Людовика XIV, герцогу Анжуйскому Филиппу. Спустя месяц Карл скончался.
Людовик не терял времени даром. В феврале 1701 года герцог Анжуйский въехал в Мадрид как король Филипп V Испанский, а французские войска заняли Испанские Нидерланды. Для Англии, Голландии и Священной Римской империи подобный поворот был неприемлемым, поскольку происходило объединение двух могущественнейших наций Европы, угрожавшее европейскому балансу сил. Если Испания перейдет из рук слабейшего монарха Европы в руки сильнейшего, кто рискнет предположить, чем это закончится? Противники союза точно знали, кого хотели бы видеть королем Испании: эрцгерцога Карла, брата австрийского императора Иосифа I. Так началась война, вошедшая в историю как война за испанское наследство и продлившаяся следующие четырнадцать лет.
От жителей Палермо – а, возможно, и от жителей Мессины – можно было бы ожидать демонстраций и иных форм протеста; в конце концов, их остров переходил от одной великой державы к другой без каких-либо уведомлений и консультации. Вдобавок у них не было ни малейшего повода любить французов, которых уже когда-то насильственно изгоняли с острова. Да, конечно, со времен Вечерни минуло более четырех столетий, но это событие сделалось частью сицилийского фольклора, и потому о нем не забывали. Вопреки ожиданиям, впрочем, протестов не было. Сицилия, похоже, смирилась со своим «колониальным» статусом; все, чего хотели сицилийцы, – чтобы их оставили в покое. Вице-король (это пост занимал португальский герцог Верагуас) объявил трехдневный праздник, и аристократы и простолюдины послушно участвовали в гуляньях, а затем столь же послушно разошлись по домам.
Пока война продолжалась, долгосрочные перспективы Сицилии, как говорится, повисли на волоске. В 1707 году австрийские войска прибыли в Калабрию и стали готовиться к вторжению на остров. Наконец-то появление новой «породы» захватчиков, с которыми сицилийцы прежде не сталкивались, вызвало беспорядки в Палермо – особенно когда было предложено использовать ирландский полк под командованием солдата удачи, самозваного полковника Махони, в качестве городского гарнизона. Произошло несколько малоприятных стычек, а потом maestranze – те же гильдии, которые отличились шестьдесят лет назад – взяли на себя управление городом и правили вполне успешно. За исключением нескольких отдельных набегов, полноценного вторжения Сицилия так и не дождалась. Буквально накануне противоборствующие стороны объявили перерыв в боевых действиях, отложили оружие и собрались в голландском городе Утрехт – где позднее перекроили карту Европы.
