Дорогой Ной,

Первое, что я хочу, чтобы ты сделал, – это закрыл данное письмо и не брал его в руки до тех пор, пока меня не простишь. Я не шучу. Давай.

Ну ладно. Возможно, прошло уже полгода, и ты лежишь в кровати, свернувшись калачиком, отдыхая от домашних заданий, пока мама смотрит телевизор в соседней комнате. Или, может, ты читаешь его годы и годы спустя, сидя в кресле-качалке на крыльце какого-нибудь мирного дома престарелых с высокими окнами и большой зеленой территорией. Возможно, волосы твои уже поседели, а кожа стала пятнистой и дряблой. Этого мне не узнать. Я не вижу, и в этом вся проблема. Я не вижу тебя. Я не вижу вообще ничего, кроме того места, где сейчас нахожусь.

Сегодня 28 октября, и я сижу перед компьютером с выключенным светом. На улице ясная ночь, и сквозь шторы пробивается болезненно-зеленый свет уличного фонаря. Он борется со светом от монитора на полу позади меня. Борется за мою тень. Я упаковала все свои книги, компакт-диски и одежду в помеченные коробки. Осталось доделать последнюю рутинную работу. Я рассматривала разные альтернативы – в том числе самые соблазнительные, но все-таки выбрала старомодный метод. Я хочу оставить после себя беспорядок, но совсем небольшой. Когда вой и рыдания закончатся, вы откроете слив, включите свежую воду и без труда очистите фарфор от моих следов.

Я сделала это потому, что люблю тебя.

Пожалуйста, не думай, что это твоя вина. Я сожалею о том, что наговорила, и не сержусь за то, что ты угнал машину. Важно проговорить все до конца, потому что в таких ситуациях имеет значение лишь один вопрос: «Почему?» Если не изложить свой ответ (или ответы) с юридической точностью, то оставшиеся будут винить во всем себя. Люди эгоистичны и эгоцентричны – я это понимаю.

Когда я просыпаюсь по утрам, у меня все болит. Словно я болею гриппом, но без лихорадки и рвоты. Одна лишь боль и печаль от того, что я пережила еще одну ночь. Я понимаю, о чем ты думаешь: «Юнис, мы знаем, что твоя депрессия длится уже много лет. Именно поэтому очень важно, чтобы ты принимала лекарства». Проблема в том, что лекарства больше не действуют. Я принимаю их каждый день, но все равно испытываю боль. Когда я смотрю в зеркало, я уже не вижу своего лица. Я вижу медленно разлагающееся существо с черными кругами под мутными, расфокусировавшимися глазами и с треснувшими губами, которые кровоточат, когда я пытаюсь улыбнуться. Иногда люди говорят со мной, но я их не слышу, а если и слышу, то не знаю, что ответить. И чаще всего отвечаю невпопад. Как сегодня вечером.

Я не хочу быть такой. Я пыталась стать лучше, но никогда не сумею стать нормальной. Со мной всегда будет что-то не так. Как бы я ни старалась, что бы ни делала, но я всегда терплю неудачи. Я не стану спортивной, не стану красивой, и мальчики никогда не будут меня любить. И что хуже всего – я сама никогда не буду любить мальчиков. Ной, если ты когда-нибудь столкнешься с ней, и эта тема всплывает сама собой, скажи Брин, что мне было очень жаль, что я не родилась мальчиком. Не то чтобы я действительно хотела стать мальчиком, но я бы легко поменяла в себе все, если бы это помогло ей меня любить.

Я замираю всякий раз, когда слышу, как хлопает автомобильная дверца. Я встаю и подхожу к окну, думая, что это ты – уже остывший и готовый к еще одному разговору. Я представляю наши невнятные взаимные извинения, беспокойство на твоем простом открытом лице и понимаю, что мое мужество и решимость ослабнут, когда мы начнем восстанавливать соединяющий нас неуклюжий мост. Я предвижу, что не смогу устоять перед твоей потребностью жить без потрясений; что я заставлю себя прожить еще один день, неделю или даже месяц. Может, даже годы, лишь бы ты ни о чем не переживал. Но потом я смотрю в окно и понимаю, что это снова не ты.

Возможно, совсем скоро, на моих похоронах какой-нибудь заплаканный человек встанет за кафедру возле гроба и будет долго говорить о моем эгоизме. Да как я посмела? Какое я имела на это право? Я отвечу этому человеку так (и надеюсь, что вы передадите ему мои слова): позор вам! Кьеркегор (кажется) сказал, что общество всегда накладывало табу на самоубийство только потому, что, когда человек убивает себя, окружающие его люди начинают сомневаться в ценности своих собственных жизней, и это вызывает у них дискомфорт. Подумай сам – что на самом деле делает жизнь прекрасной?

Что делало мою жизнь прекрасной? Выпуклость бедер Брин. Ее смех. Те рожицы, которые ты обычно корчил, когда я тебе читала. То, как папа смешил маму – да так, что она содрогалась всем телом. То, как танцевала Сидни, когда каждое движение, казалось, освобождало ее и придавало ей цельность. Те ощущения, которые я испытывала, когда печатала так быстро, что мой «Commodore 64» едва за мной поспевал. Поцелуй Брин на моих губах…

Я заперта здесь, в нашем домашнем семейном офисе, – вдали от всего (кроме возможности писать, конечно). В ловушке этого тела, в тупике линейного времени.

Недавно мне приснился интересный сон. Обычно мне снятся такие скучные вещи, как потеря ключей от машины или невыученный экзамен, но однажды я увидела во сне, как на пороге нашего дома появилась Брин и позвала меня с ней прокатиться. Мы сели в ее машину и поехали в ночь по незнакомой горной местности. Порванная кожаная обивка кресла ее машины царапала мне затылок. Двигатель уютно урчал, как самый милый в мире старичок, и все это время Брин просто смотрела на дорогу со странной улыбкой Мадонны. Мы не останавливались, чтобы поесть, заправиться или сходить в туалет. В этом не было необходимости.

Наконец мы въехали на покрытую гравием стоянку на вершине холма.

– Пока не вставай, – сказала Брин. – И закрой глаза.

Я сделала так, как она хотела. Она обошла машину вокруг, открыла дверь с моей стороны и подала мне руку, чтобы помочь выйти. Затем вела меня по гравию, пока мои ноги не коснулись травы.

– Хорошо, – сказала она. – Теперь открывай.

И я увидела, что стою на вершине холма, а над головой светят яркие звезды, похожие на толстые луковицы, и среди них полумесяц, заключенный в сияющий ореол. Слева от меня торчал коричневый пень. Я потянулась к нему, чтобы потрогать, как вдруг поняла, что похожа на персонажа из картины импрессионистов. Мазки, из которых состояло мое тело, вибрировали и перемещались. Они не были гладкими, но почему-то были приятными в своем пренебрежении к таким простым и скучным вещам, как связность. Я посмотрела на небо, на прекрасный сад из звезд, похожих на одуванчики, пойманные видимым, развернувшимся как одеяло, ветром. Звезды пульсировали по какой-то сложной системе, словно передавая закодированное сообщение.

Видимый ветер над головой то сворачивался, то разворачивался вновь. Сворачивался и разворачивался. Сворачивался, застывал и затем медленно, роскошно разворачивался. Он двигался в такт с моими легкими. Я оглянулась на Брин. Каким-то образом она уже сменила свой панковский прикид на черно-зеленое платье, облегавшее фигуру и поднимавшее грудь почти до подбородка. Волосы свободно обрамляли ее лицо. Свободная конфедерация темных локонов легла широкими штрихами, и они танцевали вокруг ее головы и каждую секунду меняли свое положение.

– Идем, – сказала она, указав на маленький городок у подножия холма. – Я тебе все покажу.

Я последовала за ней вниз по тропинке. По мере нашего приближения уютные аккуратные домики и высокий церковный шпиль становились все больше, и через некоторое время я заметила в окнах теплые огни. Несмотря на поздний час, на улицах суетились люди. Я услышала гул разговоров, прерывистый смех и музыку.

Брин повела меня по улице городка – мимо закрытых дверей и матовых окон с оранжевыми огнями. Одна из дверей открылась, и оттуда выскочила маленькая фигурка – ребенок, одетый в черный плащ с капюшоном. Он пробежал по дороге впереди нас с развевающимся за спиной плащом и, завернув за угол, пропал.

– Кто это был? – спросила я, указав в ту сторону, куда убежал мальчик.

Почему-то я была уверена, что он мне знаком.

– Идем, – сказала Брин и повела меня дальше. – Ты все увидишь.

Извилистая улица закончилась чем-то вроде городской площади – широкой и мощеной, с колодцем посередине. Вокруг лотков с фруктами, рыбой и хлебом толпились люди, бегали дети, какой-то мужчина играл на аккордеоне, танцевали молодые пары. Ноты, которые он извлекал, были так же заметны, как видимый ветер. На инструменте его вспыхивало северное сияние. Я узнала мистера Рэнсома – дородного и румяного, продающего рыбу. А потом Сидни, танцевавшую с красивым незнакомым мужчиной. На ней было крестьянское платье, развевавшееся от ветра. Постепенно я стала узнавать и других людей: продающую фрукты Меррин Прайс, с которой я когда-то писала сценарий для «Блуждающей тьмы»; моего школьного друга Хьюберта Сангалли, покупающего шляпу; строящего сцену Рика – бывшего папиного коллегу из Дорожного департамента. Глядя на то, как он прибивает стойку, я поняла, что как ветер дул в такт моему дыханию, так и мир двигается в такт музыке. Видимый ветер струился вместе с мелодией аккордеона, исполняя своего рода импровизированный танец. И под музыкой, почти сокрытый ею, раздавался стук клавиш старой пишущей машинки, задававшей песне ритм.

– Где… – заговорила я, оглядывая площадь в поисках машинистки, но, прежде чем я успела закончить вопрос, Брин прижалась вплотную к моему телу и провела правой рукой по бедру.

– Потанцуй со мной, – сказала она, увлекая меня за собой.

Мир закружился вокруг – сначала медленно, затем все быстрее. Различимые очертания – люди, дома, колодцы и лавки – потеряли четкость и превратились в поток красок, выжатых из тюбиков и слившихся в густой цветастый водоворот. Неизменной оставалась только Брин. Она стала центром тяжести, удерживавшим меня на своей орбите. Каким-то образом я разгадала шаги танца. Моя обычная неловкость исчезла, смытая потоком красок и шорканьем моих ног по мостовой. Я не сводила глаз с Брин. Когда песня достигла кульминации, она заключила меня в объятия и поцеловала. Я попыталась задержать ее губы, но она отстранилась, и мое лицо словно повисло в пустоте. Она собиралась сказать что-то еще, как вдруг через площадь пробежал тот самый мальчик в плаще. Это был ты, Ной, шестилетний, в плаще Бэтмена. Ты лавировал между людьми, направляясь к церкви с высоким шпилем. Добежав, ты ухватился за ручку одной из двойных дверей и дернул на себя. Но она не сдвинулась, и тогда ты откинулся назад и потянул ее всем своим весом. Дверь со стоном и явной неохотой раскрылась, и из церкви на площадь разлился чистый, почти ослепительно-белый свет.

Я отпустила Брин и побежала за тобой, когда ты вошел в церковь, но остановилась на пороге, сбитая с толку тем, что увидела. Представь себе два или три разных фильма, проецируемых на экран одновременно, мешанину борющихся между собой изображений, ни одно из которых не напоминало церковь. Я увидела папу, раскачивающего меня на качелях в парке; маму, прижимающую к моему лбу пакет со льдом после того, как я ударилась головой на детской площадке; себя и Меррин, пишущих вместе в «Блуждающей тьме»; себя и Брин в моей темной спальне – потных и лежащих нос к носу на смятой простыне. Я увидела Склеп и «Блуждающую тьму», причудливым образом наслаивающиеся друг на друга, причем первый каким-то образом служил подмостками для второй. Я видела, как Монстр утаскивал «Брэдов» и «Кэтти», увидела себя в белой мантии, наблюдавшую за ними со стороны. А затем мешанина изображений исчезла, и я увидела то, что показалось мне художественной галереей: широкое, тускло освещенное пространство с белыми стенами, увешанное картинами, и в самом центре – рыжеволосая женщина в красном платье, которую я никогда раньше не видела. Ты подбежал к ней, и она обняла тебя за плечи, после чего дверь с грохотом захлопнулась. Я бросилась вперед и стала дергать, но дверь оказалась запертой на замок.

Я обернулась и увидела рядом с собой Брин со сложенными на груди руками.

– Что это за место? – снова спросила я.

Брин открыла рот, чтобы ответить, но в этот момент я проснулась.

С тех пор я пыталась вернуться к этому сну, но он ускользал от меня, и я возвращалась в привычные кошмары о проваленных экзаменах и потерянных ключах от машины. Я никак не могу выкинуть из головы этот городок, полный знакомых мне людей – улыбающихся и смеющихся, оживших в своих лучших, совершенных образах. И церковно-художественную галерею с тобой, рыжеволосой женщиной и целой вечностью внутри. И Брин, которая вот-вот ответит на мой главный вопрос – тот самый, который мог бы раскрыть ответы всех остальных вопросов. Скажи мне, можно ли после такого сна вести тяжелое существование в уродливом гниющем теле, посещать дурацкий колледж и медленно двигаться по дороге времени в неправильном направлении?

Сидя здесь и печатая на клавиатуре, я думаю, что наконец-то все поняла. Папа сказал однажды, что у каждой страшной истории есть счастливый конец, но он ошибся. Посмотри, чем закончилась его жизнь. Нет такой вещи, Ной, как счастливый конец. Все песни, книги и фильмы со «счастливым концом» завершаются на моменте триумфа. Они не доводят истории до настоящего конца. Только старые трагедии раскрывали правду. Беовульф одержал победу над Гренделем и его матерью, но погиб, сражаясь с драконом. Гильгамеш потерял своего лучшего друга, как и Ахилл. В «Гамлете» умерли все. В этом и есть правда жизни.

Однако есть и хорошие места для окончания историй. Я совершила ошибку, проехав мимо своего, только и всего. Я как скисшее молоко, застрявшее в кувшине. Я должна излить душу и двигаться дальше. Мне нужно освободиться, чтобы двигаться сквозь вечную бесконечность; я проведу столетие на груди Брин, слушая стук ее сердца; и вечность за укладыванием тебя в постель – когда глаза твои светились любовью и доверием. Я проведу десять лет, любуясь танцами Сидни и наблюдая за тем, как папа смешит маму. У меня будет вечность для прослушивания любимых песен. Должно быть, нужное мне место находится внутри той церкви. Я хочу знать ответ. После определенного момента мы не способны создавать новое счастье, но мы можем задержаться в прошлой радости навсегда, окончательно запечатлевшись в памяти.

Вспоминай меня, Ной, – как я укладывала тебя в постель и целовала на ночь. Вспоминай сказки, которые я тебе рассказывала. Мы еще встретимся.

Всегда любящая тебя,