4
Репей и лебеда

18 августа, через двенадцать дней после взрыва бомбы, отец Кляйнзорге с чемоданом из папье-маше в руках отправился пешком из дома иезуитов в Хиросиму. Он уже считал этот чемодан, в котором хранились все его ценные вещи, чем-то вроде талисмана, потому что после взрыва отец Кляйнзорге нашел его в комнате стоящим ручкой вверх, хотя письменный стол, под которым он лежал до этого, разлетелся в щепки. Теперь чемодан потребовался ему, чтобы отнести иены, принадлежащие Обществу Иисуса, в хиросимский филиал Yokohama Specie Bank , который вновь заработал в полуразрушенном здании. В целом отец Кляйнзорге в то утро чувствовал себя неплохо. Правда, небольшие раны не зажили за три-четыре дня, как обещал настоятель, но отец Кляйнзорге хорошо отдохнул за неделю и решил, что снова готов к тяжелой работе. К этому времени он уже привык к ужасным картинам, сопровождавшим его по дороге в город: большое рисовое поле рядом с домом иезуитов иссекли коричневые полосы; здания на окраине уцелели, но у них были выбиты окна и сорвана черепица; затем совершенно неожиданно начинался выжженный квадрат площадью в несколько километров, похожий на красно-коричневый шрам, — здесь почти все было разрушено и сожжено; далее рядами следовали разрушенные кварталы, кое-где можно было увидеть таблички, установленные на кучах золы и черепицы («Сестра, где ты?» или «Мы в порядке, живем в Тойосаке»); вокруг стояли голые деревья и покосившиеся телефонные столбы; немногочисленные уцелевшие здания выглядели выпотрошенными и лишь подчеркивали горизонтальность всего остального (купол Музея науки и промышленности, словно после вскрытия, ободран до стального каркаса; башня современного здания торговой палаты столь же холодная и неприступная, как и прежде; огромная замаскированная от авианалетов городская ратуша; ряд непрезентабельно выглядящих банков, карикатурно перекликающихся с осыпавшейся экономикой); улицы были заполнены жутким остановившимся потоком транспорта: сотни смятых велосипедов, остовы трамваев и автомобилей — все замерло на полпути. Всю дорогу отца Кляйнзорге терзала мысль, что все эти разрушения в одно мгновение принесла единственная бомба. К тому времени, как он добрался до центра города, стало очень жарко. Он зашел в нужный банк, где служащие работали на первом этаже за временной деревянной стойкой, положил деньги на счет, прошел мимо здания миссии, чтобы еще раз взглянуть на руины, а затем направился обратно в дом иезуитов. Примерно на полпути он начал испытывать странные ощущения. Пустой чемодан-талисман вдруг показался ужасно тяжелым. У отца Кляйнзорге подкосились ноги. Он чувствовал мучительную усталость. Собрав последние остатки душевных сил, он кое-как сумел добраться до дома иезуитов. Ему показалось, что нет смысла рассказывать об этом приступе. Но через пару дней во время мессы его вновь одолела слабость, и даже с третьей попытки не получилось довести службу до конца, а на следующее утро настоятель, который ежедневно осматривал легкие, но незаживающие раны отца Кляйнзорге, удивленно спросил: «Что вы с ними сделали?» Они вдруг стали шире, распухли и воспалились.

Утром 20 августа госпожа Накамура одевалась в доме свояченицы в Кабе, неподалеку от Нагацуки. У нее не было ни порезов, ни ожогов, но ее тошнило всю неделю, которую она с детьми провела с отцом Кляйнзорге и другими в доме иезуитов. Она принялась поправлять прическу и заметила, что после первого же движения на гребне остался целый клок волос; во второй раз произошло то же самое, и она сразу перестала причесываться. В течение следующих трех-четырех дней волосы продолжали выпадать сами по себе, пока она практически не облысела. Госпожа Накамура перестала выходить из дома, по сути, спрятавшись от людей. 26 августа они с младшей дочерью Миёко проснулись настолько слабыми, что не смогли встать. Сын и вторая дочь, делившиеся с матерью всеми ощущениями во время катастрофы и после нее, чувствовали себя нормально.

Примерно в то же время господин Танимото, который потерял счет дням, усердно обустраивая домашний алтарь в арендованном у друга полуразрушенном доме на окраине города, в Усиде, внезапно почувствовал общую слабость, усталость и жар и прилег на постель.

Эти четверо еще не осознавали, что у них странный своенравный недуг — позже его назовут лучевой болезнью.

Госпожа Сасаки испытывала ровную и постоянную боль, лежа в школе, носящей имя богини милосердия Каннон, города Хацукаити, в четырех остановках электрички от Хиросимы. Внутреннее заражение все еще не давало врачам нормально работать со сложным переломом левой ноги. Молодой человек из той же больницы, кажется, проявлял к ней симпатию — хоть она и была целиком поглощена страданиями, — а может, просто жалел ее. Он одолжил ей томик Мопассана на японском, и она попыталась читать, но не могла удерживать внимание дольше четырех-пяти минут.

В первые недели после взрыва больницы и травмпункты по всей Хиросиме были настолько переполнены, а их персонал работал так нестабильно (из-за подорванного здоровья и нерегулярности помощи извне), что пациентов приходилось постоянно перемещать с места на место. Госпожу Сасаки, которую уже перевозили три раза (два из них — на корабле), в конце августа доставили в инженерную школу в Хацукаити. Поскольку ее нога не заживала, а распухала все больше и больше, врачи наложили шины и девятого сентября отправили ее на машине в госпиталь Красного Креста в Хиросиме. Она впервые увидела руины города: до этого, когда ее несли по улицам, она была на грани обморока. И хотя ей уже описывали, как выглядит Хиросима, а сама она все еще испытывала страшную боль, зрелище ужаснуло и поразило ее, при этом одна вещь особенно испугала. Над всем — над обломками, в сточных канавах, вдоль берегов реки, среди битой черепицы и кровельного железа, — взбираясь на обугленные стволы деревьев, пробивалась свежая, яркая, сочная и радостная зелень; она росла даже на фундаментах разрушенных домов. Сорняки уже скрыли пепел, и на костях города цвели дикие цветы. Бомба не только пощадила корни растений, но и стимулировала их рост. Повсюду были васильки и алоэ, лебеда, вьюнки и лилейники, бобы с мохнатыми стручками, портулак, и репей, и кунжут, и мятлик, и пижма. В эпицентре взрыва особенно разрослась сенна, которая не только пробивалась через свои же старые обгоревшие стебли, но и тянулась вверх в местах, где ее и не было, — среди кирпичей и сквозь трещины в асфальте. Казалось, что вместе с бомбой на город сбросили тонны семян сенны.

В госпитале Красного Креста госпожу Сасаки передали на попечение доктору Сасаки. Теперь, спустя месяц после взрыва, в больнице восстановилось подобие порядка, то есть у пациентов, все еще лежавших в коридорах, по крайней мере появились циновки, на которых можно было спать, а запас медикаментов, использованных в первые дни, пополнился благодаря пожертвованиям из других городов — хоть и не в полном объеме. Доктор Сасаки, который на третью ночь после взрыва проспал дома 17 часов, с тех пор спал на циновке прямо в больнице — не больше шести часов в сутки; его и без того небольшое тело похудело на десять килограммов, и он все еще носил очки, которые одолжил у раненой медсестры.

Поскольку госпожа Сасаки чувствовала себя очень плохо и к тому же была женщиной (а еще, как он сам впоследствии признался, отчасти из-за совпадения фамилий), доктор Сасаки выделил ей место в особой палате, в которой в то время лежали всего восемь человек. Он опросил ее и записал в карточке на правильном тесно сбитом немецком языке, на котором делал все свои записи: «Mittelgrosse Patientin in gutem Ernährungszustand. Fraktur am linken Unterschenkelknochen mit Wunde; Anschwellung in der linken Unterschenkelgegend. Haut und sichtbare Schleimhäute mässig durchblutet und kein Oedema», отметив таким образом, что она была пациенткой среднего роста и что общее состояние ее здоровья было хорошим; что у нее открытый перелом левой большеберцовой кости и отек левой голени; что ее кожа и видимые слизистые оболочки покрыты петехиальной сыпью — образованиями размером с рисинку, а иногда даже с соевый боб; что при этом ее голова, глаза, горло, легкие и сердце оставались здоровыми; и что у нее была лихорадка. Он хотел вправить ей перелом и наложить гипс, но гипс у него давно закончился, поэтому он просто уложил ее на циновку и прописал аспирин от лихорадки, глюкозу внутривенно и амилазу перорально от истощения (это, впрочем, он не записал в ее историю болезни, потому что от истощения страдали все). У нее обнаружился лишь один из странных симптомов, которые потом стали часто проявляться у его пациентов, — точечные кровоизлияния.

Доктору Фудзии по-прежнему не везло во всем, что связано с реками. Теперь он жил в летнем доме господина Окумы в Фукаве. Дом этот словно прилепился к крутому берегу реки Ота. Здесь его раны, казалось, быстро заживали, и он даже начал лечить беженцев, которые приходили к нему со всего района, и использовать медицинские принадлежности, добытые на складе в пригороде. У некоторых из пациентов он заметил странный набор симптомов, проявившихся на третьей и четвертой неделях, но не мог сделать ничего, кроме как просто обработать порезы и ожоги. В начале сентября зарядил сильный непрерывный дождь. Уровень реки вырос. 17 сентября налетела гроза, а затем тайфун; вода поднималась все выше и выше. В тревоге и волнении господин Окума и доктор Фудзии взобрались на гору к крестьянскому дому. (Внизу, в Хиросиме, наводнение уничтожало то, что пощадила бомба: снесло уцелевшие мосты, прокатилось по улицам, подмыло фундаменты все еще стоявших зданий, а в 15 километрах к западу, в армейском госпитале Оно, где группа экспертов из Императорского университета Киото изучала появление у пациентов отсроченных симптомов, вода неожиданно хлынула с красивого поросшего соснами склона в долину и погребла в своих потоках большинство исследователей и их пациентов с загадочным недугом.) После того как непогода отступила, доктор Фудзии и господин Окума спустились к реке и обнаружили, что дом Окумы полностью смыло водой.

Почти через месяц после того, как была сброшена атомная бомба, многие внезапно почувствовали себя плохо, из-за чего поползли разные слухи, в конце концов добравшиеся и до дома в Кабе, где лежала больная госпожа Накамура. К тому моменту она полностью потеряла волосы. Согласно молве, дело было в том, что с атомной бомбой на Хиросиму сбросили какой-то яд, который будет действовать еще семь лет, и все это время никому сюда нельзя приезжать. Это особенно огорчило госпожу Накамуру. Она вспомнила, что в панике тем утром, когда прогремел взрыв, в буквальном смысле слова утопила свое главное средство к существованию — швейную машинку Sankoku — в бетонном резервуаре для воды рядом с развалинами своего дома; теперь пойти и выудить ее было некому. До этого момента госпожа Накамура и ее родственники были весьма пассивны и безропотны, если речь заходила о моральном аспекте применения атомной бомбы, но этот слух внезапно пробудил в них негодование и ненависть к Америке — большую, чем они испытывали на протяжении всей войны.

Японские физики, знавшие о делении атомов довольно много (у одного из них был циклотрон ), беспокоились о затяжном воздействии радиации в Хиросиме, и в середине августа, через несколько дней после того, как президент Трумэн назвал тип сброшенной бомбы, они прибыли в город для исследования. Для начала они примерно определили эпицентр, анализируя, с какой стороны были обожжены телефонные столбы, затем разбили лагерь у ворот тории при входе в святилище Гококу, прямо рядом с плацем Тюгокского регионального штаба армии. Оттуда они отправились на север и юг с электроскопами Лауритсена, чувствительными и к бета-частицам, и к гамма-лучам. Приборы зафиксировали самые высокие показатели радиоактивности — близ ворот тории они в 4,2 раза превышали средний естественный фон, характерный для этой местности. Ученые заметили, что взрыв придал бетону чуть красноватый оттенок, окалил поверхность гранита и выжег некоторые другие виды строительных материалов, а в некоторых местах оставил отпечатки теней, появившихся от яркой вспышки. Например, специалисты обнаружили такую тень рядом с прямоугольной башенкой на крыше здания торговой палаты (примерно в 200 метрах от предполагаемого эпицентра), несколько других — на смотровой площадке на крыше ипотечного банка (1900 метров); еще одну — на башне здания Электробытовой компании региона Тюгоку (730 метров); несколько — на гранитных надгробиях в святилище Гококу (30 метров), еще одна тень была отброшена ручкой газового насоса (2400 метров). Сделав тригонометрическую съемку этих и других подобных теней и образовавших их объектов, ученые определили, что точный эпицентр был в 135 метрах к югу от ворот тории и в нескольких метрах к юго-востоку от груды руин больницы Сима. (Еще они нашли несколько смутных человеческих силуэтов, что породило истории, быстро обросшие причудливыми, но точными деталями. В одной из них говорилось, как маляр, работавший у здания банка на стремянке, превратился в барельеф на каменном фасаде — запечатленный в момент, когда он погружал свою кисть в банку с краской; другая была о неком человеке, гнавшем повозку по мосту возле Музея науки и промышленности, почти в самом эпицентре взрыва, — тень от него отпечаталась так хорошо, что было видно, как он занес над лошадью кнут.) Продвигаясь затем на восток и запад от фактического эпицентра взрыва, в начале сентября ученые провели новые измерения — на этот раз самый высокий радиационный фон был в 3,9 раза выше естественного. Поскольку считалось, что серьезные последствия для здоровья человека может вызывать лишь превышение по меньшей мере в тысячу раз, ученые объявили, что люди могут вернуться в Хиросиму, никакой угрозы нет.

В тот момент, когда эти новости достигли дома, где госпожа Накамура укрылась от внешнего мира, — или, возможно, вскоре после того, как у нее постепенно начали отрастать волосы, — вся ее семья перестала ненавидеть Америку, и госпожа Накамура послала своего родственника на поиски швейной машинки. Все это время она так и пролежала в резервуаре с водой и, когда ее принесли домой, оказалась ржавой и совершенно бесполезной.

В конце первой недели сентября отец Кляйнзорге лежал в постели в Доме иезуитов с температурой 39, и, так как ему становилось хуже, было решено отправить его в Международный католический госпиталь в Токио. Отец Цесьлик и отец-настоятель довезли его до Кобе, а живший там иезуит проделал с ним весь оставшийся путь и привез матери-настоятельнице Международного госпиталя следующее послание от доктора из Кобе: «Хорошо подумайте, прежде чем делать этому человеку переливание крови: мы много наблюдали за пациентами, пережившими бомбардировку, и совсем не уверены, что, если вы введете ему иглу, ранка потом перестанет кровоточить».

Когда отца Кляйнзорге доставили в госпиталь, он был ужасно бледен и весь дрожал. Он жаловался, что после взрыва у него нарушилось пищеварение и заболел живот. Анализ лейкоцитов в крови показал 3 тысячи единиц (при норме в 5–7 тысяч), отец Кляйнзорге не стал выглядеть лучше, а его температура выросла до 40 градусов. Врач, который мало что понимал в этих странных симптомах, — отец Кляйнзорге был одним из немногих пострадавших, кого доставили в Токио, — встретил его с обнадеживающим выражением на лице. «Вы выпишетесь отсюда через две недели», — заверил он. Но, выйдя в коридор, врач сказал матери-настоятельнице: «Он умрет. Все эти люди, пережившие бомбу, — они умрут, вот увидите. Они могут протянуть пару недель, а потом умирают».

Доктор прописал отцу Кляйнзорге усиленное питание. Каждые три часа в него запихивали яйца или говяжий бульон и скармливали ему столько сахара, сколько он мог проглотить. От анемии ему давали витамины, железосодержащие препараты и мышьяк (по рецепту Фоулера ). Оба предсказания врача он опроверг: через две недели не умер, но и не встал на ноги. Несмотря на то что, следуя совету доктора из Кобе, ему не делали переливания крови — а это могло принести больше всего пользы, — лихорадка и проблемы с пищеварением довольно быстро прошли. На какое-то время анализы улучшились, но в начале октября количество лейкоцитов снова упало до 3600; а затем, через десять дней, внезапно поднялось выше нормы — до 8800; в конце концов оно стабилизировалось — на показателе 5800. Его странные порезы озадачивали всех. Несколько дней они могли срастаться, а потом, при движениях, снова открывались. Но когда наконец он почувствовал себя хорошо, то испытал огромное удовольствие. В Хиросиме он был одним из тысяч несчастных, зато в Токио — настоящей диковиной. Десятки молодых американских военврачей приходили его осматривать. Его опрашивали японские специалисты. Одна газета взяла у него интервью. А однажды пришел смущенный врач, покачал головой и сказал: «Сложный вы, атомные ребята, случай».

Госпожа Накамура лежала дома с Миёко. Обе все еще чувствовали себя плохо, и, хотя госпожа Накамура смутно догадывалась, что недомогание их связано с бомбой, у нее не было денег на врача, а значит, и шанса узнать, в чем дело. Без всякого лечения, соблюдая режим покоя, они постепенно начали чувствовать себя лучше. Часть волос Миёко выпала, а небольшой ожог на руке не заживал месяцами. Тосио, сын госпожи Накамуры, и старшая дочь Яэко казались вполне здоровыми, хотя у них тоже выпадали волосы и иногда сильно болела голова. Тосио все еще снились кошмары, в которых всегда был его герой — 19-летний механик Хидео Осаки, погибший при взрыве.

Лежа с температурой под 40, господин Танимото с тревогой думал обо всех похоронах, которые должен был проводить для прихожан своей церкви. Возможно, он просто переутомился от тяжелой работы после взрыва, но лихорадка не отступала несколько дней, и он послал за врачом. Тот был слишком занят, чтобы приехать в Усиду, но послал медсестру, которая распознала симптомы легкой лучевой болезни и потом время от времени возвращалась, чтобы сделать господину Танимото укол витамина В1. Однажды к нему зашел знакомый буддийский монах и сказал, что прижигание может помочь; он показал пастору, как проводить эту древнюю японскую процедуру, поджигая скрученную моксу и прикладывая ее к запястью. Господин Танимото обнаружил, что каждый такой сеанс временно снижает его температуру на градус. Медсестра велела ему есть как можно больше, и каждые несколько дней свекровь приносила ему овощи и рыбу из Цудзу, расположенного в 50 километрах, где она жила. Он провел в постели месяц, а затем совершил десятичасовое путешествие поездом в дом своего отца на острове Сикоку. Там отдыхал еще месяц.

Доктор Сасаки и его коллеги из госпиталя Красного Креста наблюдали за симптомами и развитием беспрецедентной болезни и наконец сформулировали теорию о ее природе. Они выделили три стадии. Первая была пройдена еще до того, как врачи поняли, что имеют дело с новой болезнью, — это прямая реакция организма на взрыв и воздействие нейтронов, бета-частиц и гамма-лучей. Люди, которые внешне казались невредимыми и которые так загадочно умерли в первые несколько часов и дней, стали жертвами этой стадии. Она убила 95 % людей, находившихся в радиусе 800 метров от эпицентра, и тысячи тех, кто был дальше. Анализируя события, врачи пришли к выводу, что, хотя большинство погибших также пострадали от ожогов и взрывной волны, убила их именно поглощенная радиация. Лучи просто уничтожали клетки тела — вызывали дегенерацию ядер и разрушали стенки. Многие из тех, кто не погиб сразу, на протяжении нескольких дней мучились тошнотой, головной болью, диареей, недомоганием и лихорадкой. Врачи не были уверены в том, что вызвало часть этих симптомов — облучение или нервный шок. Вторая стадия началась через 10–15 дней после взрыва. Ее первым симптомом было выпадение волос. Затем следовали диарея и лихорадка, температура в некоторых случаях могла подниматься до 41 градуса. Через 25–30 дней после взрыва проявлялись нарушения кровообращения: десны кровоточили, количество лейкоцитов резко падало, на коже и слизистых оболочках появилась петехиальная сыпь. Чем меньше лейкоцитов было в крови у пациента, тем хуже он сопротивлялся инфекции, поэтому открытые раны заживали необычайно медленно, а у многих больных появлялись боли во рту и горле. Двумя ключевыми симптомами, на которых врачи основывали свой прогноз, были лихорадка и пониженное количество лейкоцитов. Если температура оставалась стабильной и высокой, шансы пациента на выживание были невелики. Число лейкоцитов почти всегда опускалось ниже четырех тысяч; у пациента, чьи показатели падали ниже тысячи, надежды выжить почти не было. К концу второй стадии, если пациент выживал, наступали анемия или падение количества эритроцитов. Третья стадия представляла попытку организма компенсировать понесенный ущерб — например, количество лейкоцитов не просто возвращалось к норме, но продолжало увеличиваться до гораздо более высокого уровня. На этой стадии многие пациенты умирали от осложнений — например, инфекции в грудной полости. Большинство ожогов затягивались толстыми слоями розовой эластичной ткани, известной как келоидные рубцы. Продолжительность болезни варьировалась в зависимости от телосложения пациента и дозы радиации, которую он получил. Некоторые жертвы выздоравливали за неделю, у других болезнь затягивалась на месяцы.

По мере проявления симптомов стало ясно, что многие из них напоминают последствия чрезмерного рентгеновского облучения, и врачи основывали лечение на этом сходстве. Они давали жертвам экстракт печени, переливали кровь и пичкали витаминами, особенно В1. Но лечение затрудняла нехватка препаратов и оборудования. Врачи из войск союзников, прибывшие после капитуляции, обнаружили, что очень эффективны плазма и пенициллин. Проблемы с кровью были, в конечном счете, преобладающей особенностью заболевания, и некоторые японские врачи высказали теорию относительно того, почему болезнь развивается так долго. Они полагали, что, возможно, гамма-лучи, воздействовавшие на тело во время взрыва, сделали фосфор в костях жертв радиоактивным и кости, в свою очередь, сами стали испускали бета-частицы, которые, хоть и не могли глубоко проникнуть сквозь ткани, добирались до костного мозга, вырабатывающего кровь, и постепенно разрушали его. Но каковы бы ни были причины болезни, она имела некоторые странные особенности. Основные симптомы проявлялись не у всех пациентов. Люди с ожогами чаще всего не страдали от лучевой болезни. Те, кто находился в состоянии покоя в течение нескольких дней или даже часов после взрыва, заболевали с меньшей вероятностью, чем те, кто был активен. Седые волосы редко выпадали. И, словно природа сама защищала человека от его изобретений, репродуктивные функции у многих людей на какое-то время были нарушены: мужчины стали бесплодными, у женщин случались выкидыши, менструации прекратились.

Десять дней после наводнения доктор Фудзии прожил в крестьянском доме на горе над рекой Ота. Затем он узнал о пустующей частной клинике в Кайтаити, пригороде к востоку от Хиросимы. Он сразу же купил ее, переехал туда и, отдавая дань завоевателям, вывесил табличку на английском языке:

М. ФУДЗИИ, ДОКТОР МЕДИЦИНЫ

ОБЩАЯ ПРАКТИКА И ВЕНЕРОЛОГИЯ

Оправившись от ран, он вскоре наладил постоянную работу клиники, а по вечерам с удовольствием принимал представителей оккупационных сил, с которыми распивал виски и практиковал английский.

23 октября, сделав госпоже Сасаки местную анестезию прокаином, доктор Сасаки произвел надрез на ее ноге, чтобы дренировать область заражения, которое не проходило даже спустя одиннадцать недель после перелома. В последующие дни гной продолжал образовываться в таком количестве, что доктору приходилось делать по две перевязки в день, утром и вечером. Через неделю она пожаловалась на сильную боль, и он сделал еще один разрез; третий разрез он сделал 9 ноября, а 26 числа увеличил его. Все это время госпожа Сасаки слабела и впадала в уныние. Однажды молодой человек, который когда-то одолжил ей в Хацукаити томик Мопассана, пришел навестить ее; он сказал, что уезжает на Кюсю, а когда вернется, был бы рад снова увидеться. Но ей было все равно. Ее нога все это время так сильно болела и так распухла, что доктор даже не пытался вправить переломы, и хотя рентген, сделанный в ноябре, показал, что кости срастаются, она видела, заглядывая под простыню, что ее левая нога была сантиметров на семь короче правой, а ступня свернута вбок. Она часто думала о человеке, с которым была помолвлена. Кто-то сказал ей, что он вернулся из-за границы. Она хотела понять, что он слышал о ее травме и что заставило его держаться от нее подальше.

Отца Кляйнзорге выписали из госпиталя в Токио 19 декабря, он уехал домой на поезде. Два дня спустя, в Ёкогаве, в одной остановке перед Хиросимой, в этот же поезд сел доктор Фудзии. Впервые после взрыва эти двое встретились. Они сели рядом. Доктор Фудзии сказал, что едет на ежегодное семейное собрание — годовщину смерти отца. Когда они начали делиться друг с другом своими злоключениями, доктор весьма увлекательно рассказал, как все места его проживания одно за другим смывала река. Затем он спросил отца Кляйнзорге о самочувствии, и тот рассказал, как лежал в больнице.

— Врачи велели мне быть осторожным, — добавил он. — Они требуют, чтобы днем я спал минимум два часа.

Доктор Фудзии ответил:

— В наши дни в Хиросиме трудно быть осторожным. Все чем-то заняты.

Новое городское правительство, созданное под руководством оккупационных властей, наконец приступило к работе в здании мэрии. Жители города, выздоровевшие от лучевой болезни разной степени тяжести, возвращались в Хиросиму тысячами — к первому ноября население, в основном сосредоточенное на окраинах, составляло уже 137 000 человек — более трети от пикового показателя времен войны, — и власти запустили различные проекты, чтобы привлечь людей к восстановлению города. Одних нанимали расчищать улицы, другие собирали металлолом, сортируя и складывая его в горы напротив мэрии. Некоторые строили себе лачуги и хижины, сажая рядом небольшими квадратами озимую пшеницу, а город также возвел четыреста временных бараков, каждый из которых был рассчитан на одну семью. Восстанавливалась инфраструктура: снова зажглись электрические фонари, заработали трамваи, ремонтники залатали 70 тысяч протечек в магистральных трубах и водопроводной системе вообще. На совещании по планированию, где в качестве консультанта выступил молодой и энергичный офицер военного правительства лейтенант Джон Д. Монтгомери из Каламазу , все с энтузиазмом обсуждали, какой должна стать новая Хиросима. До разрушения город процветал — и был привлекательной целью для противника, — главным образом потому, что являлся одним из самых важных военных и коммуникационных центров Японии; он мог бы стать императорской штаб-квартирой, если бы союзники высадились и захватили Токио. Но теперь здесь не было никаких крупных военных институций, которые помогли бы возрождению города. Участники совещания по планированию, не понимая, какое значение сегодня может иметь Хиросима, занялись довольно неопределенными культурными проектами и восстановлением дорог. Они рисовали карты с проспектами шириной в сотню метров и всерьез подумывали возвести группу зданий в качестве памятника трагедии и назвать это Институтом международной дружбы. Специалисты по статистике собрали всевозможные сведения о последствиях взрыва. По их данным, 78 150 человек были убиты, 13 983 — пропали без вести и 37 425 — получили ранения. Никто в городском правительстве не утверждал, что эти цифры точны (хотя американцы приняли их за официальные), но с течением времени все больше и больше мертвых тел доставали из-под руин, а число невостребованных урн с прахом в храме Дзэнкодзи в Кои выросло до нескольких тысяч — и статистики начали говорить, что в результате взрыва погибли по меньшей мере 100 тысяч человек. Многие люди умирали от комплекса разных причин, поэтому невозможно было точно понять, сколько жизней унесла каждая из них, но подсчеты все же были сделаны: около 25 % скончались непосредственно от ожогов, полученных во время взрыва, около 50 % — от других травм и около 20 % — в результате воздействия радиации. Статистические данные об ущербе городскому хозяйству были более надежными: полностью разрушены 62 тысячи из 90 тысяч зданий, еще шесть тысяч не подлежали восстановлению. В самом центре города обнаружилось всего пять домов современной постройки, которые можно было эксплуатировать без капитального ремонта. В столь малом количестве уцелевших построек нельзя винить хлипкость японской архитектуры. После землетрясения 1923 года строительные нормативы предписывали, чтобы крыша каждого большого здания могла выдерживать нагрузку в 300 килограммов на квадратный метр, в то время как американские правила предполагают почти в два раза меньшую нагрузку.

Город наводнили ученые. Некоторые из них пытались вычислить силу, необходимую для того, чтобы сдвинуть мраморные надгробия на кладбищах, опрокинуть 22 из 47 железнодорожных вагонов в депо Хиросимского вокзала, поднять и сдвинуть бетонное полотно на одном из мостов и совершить другие примечательные действия, — и ученые пришли к выводу, что давление в момент взрыва варьировалось от 5,3 до 8 тонн на квадратный метр. Другие обнаружили, что на гранитных надгробиях в 350 метрах от эпицентра взрыва расплавилась слюда, температура плавления которой составляет 900 °C; что в четырех километрах от эпицентра обуглились телефонные столбы, сделанные из японской криптомерии , а для этого температура должна была превышать 240 °C; и что серая глиняная черепица, которая плавится при 1300 °C, оплавилась в 500 метрах от эпицентра. Изучив золу и куски самых разных расплавившихся материалов, ученые пришли к выводу, что в самом эпицентре взрыва температура должна была составлять около 6000 °C. А дальнейшие замеры радиационного фона — помимо прочего исследователи соскабливали радиоактивные частицы с крыш и водосточных труб в пригороде Такасу, в трех километрах от эпицентра — позволили установить куда более важные факты о свойствах бомбы. Штаб генерала Макартура систематически цензурировал все упоминания бомбы в японских научных статьях, но скоро результаты вычислений ученых стали широко известны среди местных физиков, врачей, химиков, журналистов, университетских преподавателей и, без сомнения, тех госслужащих и военных, что сохранили свои позиции. Задолго до того как это стало достоянием американской общественности, большинство ученых и множество других людей в Японии знали — в результате изысканий японских физиков, — что в Хиросиме взорвалась урановая бомба, а в Нагасаки — более мощная плутониевая. Они также знали, что в теории можно разработать устройство, которое будет в десять — или даже двадцать — раз мощнее. Японские ученые полагали, что им удалось вычислить точную высоту, на которой произошел взрыв, и примерный вес использованного урана. Они подсчитали: для того чтобы полностью защитить человека от лучевой болезни в случае падения даже такой примитивной бомбы, как та, которую сбросили на Хиросиму, потребуется бетонное укрытие с толщиной стен в 130 сантиметров. Ученые собрали эти и другие факты, которые в Соединенных Штатах все еще держались в тайне, напечатали их, размножили на ротаторе и переплели в небольшие брошюры. Американцы знали об их существовании, но не могли отследить каналы их распространения и убедиться в том, что они не попали туда, куда не должны были попасть, — такая задача сама по себе потребовала бы от оккупационной администрации развернуть огромную полицейскую сеть по всей Японии. В целом японских ученых даже забавляли попытки их завоевателей сохранить в тайне сведения о делении атома.

В конце февраля 1946 года подруга госпожи Сасаки позвонила отцу Кляйнзорге и попросила его навестить ее в больнице. Состояние госпожи Сасаки ухудшалось, и она становилась все более подавленной; казалось, ее не особо интересует жизнь. Отец Кляйнзорге несколько раз навещал ее. Во время первого визита он поддерживал общий, формальный, но в то же время сочувственный разговор и обходил тему религии. Госпожа Сасаки сама заговорила о ней, когда он пришел во второй раз. Очевидно, она уже беседовала с католиками прежде. Ее вопрос был прямолинейным:

— Если ваш Бог такой милосердный и добрый, почему он позволяет людям так страдать?

Она сделала жест рукой, указывая на свою ногу, на других пациентов в палате и на всю Хиросиму.

— Дитя мое, — сказал отец Кляйнзорге, — люди сейчас живут совсем не так, как задумывал Бог. Они лишились благодати из-за грехопадения.

И он стал объяснять ей, почему все так вышло.

Госпожа Накамура узнала, что плотник из Кабе строит в Хиросиме деревянные лачуги и сдает их за 50 иен в месяц — меньше 50 центов по фиксированному курсу обмена. Госпожа Накамура потеряла сертификаты облигаций и прочие сбережения военного времени, но, к счастью, всего за несколько дней до бомбежки она переписала все их номера и отнесла список в Кабе. Когда ее волосы отросли и приобрели приличный вид, она отправилась в свой банк в Хиросиме, и тамошний клерк сказал ей, что после сверки номеров ей выдадут деньги. Как только она их получила, то сразу же сняла одну из лачуг плотника. Лачуга стояла в Нобори-тё, недалеко от ее бывшего дома, и, хотя пол был земляным, а внутри темно, по крайней мере она жила в Хиросиме и больше не зависела от милосердия родственников. Весной она расчистила завалы вокруг дома и разбила огород. Она готовила и ела из посуды, которую нашла, разбирая завалы. Миёко пошла в детский сад, который вновь открыли иезуиты, а двое старших детей посещали начальную школу Нобори-тё: за неимением здания уроки проводились на открытом воздухе. Тосио хотел выучиться на механика, чтобы походить на своего героя — Хидэо Осаки. Цены были настолько высокими, что к середине лета сбережения госпожи Накамуры иссякли. Она продала кое-что из своей одежды, чтобы купить еды. Когда-то у нее было несколько дорогих кимоно, но во время войны одно из них украли, другое она отдала сестре, дом которой был разрушен во время бомбардировки Токуямы, еще два потерялись во время бомбардировки Хиросимы, а теперь она продала последнее. Это принесло ей всего 100 иен, которых хватило совсем ненадолго. В июне она обратилась к отцу Кляйнзорге за советом, как ей жить дальше, и в начале августа все еще обдумывала два варианта, которые он предлагал: наняться прислугой к какому-нибудь военному из союзных оккупационных войск или занять у родственников достаточно денег — около 500 иен, или чуть больше 30 долларов, — чтобы отремонтировать ржавую швейную машинку и опять стать швеей.

Когда господин Танимото вернулся с острова Сикоку, он попробовал починить крышу сильно поврежденного дома, который он снял в Усиде, и положил на нее свою палатку. Крыша все равно протекала, но он стал проводить службы в сырой гостиной. Господин Танимото задумывался о том, как бы собрать денег на восстановление своей церкви в городе. Он очень подружился с отцом Кляйнзорге и часто виделся с иезуитами. Он завидовал богатству их церкви; казалось, они могли делать все, что хотели. Сам же он располагал только собственной энергией, но и она была уже не та.

Общество Иисуса было первой институцией, построившей относительно постоянное жилье на развалинах Хиросимы. Случилось это, пока отец Кляйнзорге лежал в больнице. Вернувшись в город, он поселился в хижине и вместе с другим священником, отцом Ладерманом, присоединившимся к миссии, договорился купить три стандартных «барака», по семь тысяч иен за штуку. Два из них священники соединили, торец к торцу, и получилась симпатичная капелла; в третьем они обустроили трапезную. Когда появились стройматериалы, они заказали подрядчику построить трехэтажный дом, точь-в-точь такой же, как прежний, сгоревший. На территории миссии плотники обтесывали бревна, выбирали пазы, вырезали шипы, выстругивали десятки деревянных колышков и сверлили под них дыры, пока все необходимые материалы не были готовы и уложены аккуратными штабелями; потом, за три дня, они собрали из всего этого дом, словно восточный пазл, без единого гвоздя.

Как и предполагал доктор Фудзии, отцу Кляйнзорге было трудно соблюдать режим и спать днем. Каждый день он много ходил пешком: навещал японцев-католиков и людей, которых надеялся обратить в христианство. Шли месяцы, и он все больше уставал. В июне он прочитал статью в газете Hiroshima Chugoku, которая настоятельно рекомендовала пережившим атомную бомбардировку не переутомляться, но что он мог поделать? К июлю он совсем выбился из сил и в начале августа, почти что в годовщину бомбежки, снова лег в Международный католический госпиталь в Токио, чтобы отдохнуть месяц.

Ответы отца Кляйнзорге на вопросы госпожи Сасаки о жизни могли быть окончательной и абсолютной истиной — а могли и не быть; вне зависимости от этого она, кажется, черпала из них силу. Доктор Сасаки обратил на это внимание и поздравил отца Кляйнзорге с успехом. К 15 апреля ее температура и уровень лейкоцитов пришли в норму, да и инфекция в ране начала сходить на нет. 20 числа гноя уже совсем не было и она впервые прошлась по коридору на костылях. Еще через пять дней рана начала заживать, и в последний день месяца госпожу Сасаки выписали.

В начале лета она готовилась к обращению в католичество. Для нее это было время взлетов и падений. Иногда случались приступы глубокой депрессии. Она знала, что навсегда останется калекой. Ее жених так ни разу и не пришел навестить ее. Ей ничего не оставалось делать, кроме как читать и смотреть на развалины города, где погибли родители и брат, из окна своего дома на склоне холма в Кои. Она была очень нервной и при любом неожиданном звуке хваталась за горло. Нога все еще болела; она часто терла ее и поглаживала, как бы пытаясь утешить.

Госпиталю Красного Креста потребовалось шесть месяцев, а доктору Сасаки — и того больше, чтобы прийти в норму. Пока в городе не восстановили электричество, госпиталь был вынужден обходиться японским армейским генератором, который стоял на заднем дворе. Операционные столы, рентгеновские аппараты, зубоврачебные кресла — все важное и сложное медицинское оборудование тонкой благотворительной струйкой текло из других городов. В Японии даже для учреждения важно сохранять лицо, и задолго до того, как госпиталь Красного Креста был укомплектован всем необходимым, руководство решило отремонтировать фасад и отделать его желтым облицовочным кирпичом, так что теперь это было самое красивое здание в Хиросиме — по крайней мере, снаружи. Первые четыре месяца доктор Сасаки был единственным штатным хирургом на всю больницу и почти не покидал ее стен; но потом в нем вновь стал постепенно просыпаться интерес к собственной жизни. В марте он женился. Он набрал часть потерянного веса, но аппетит у него по-прежнему был так себе; до бомбежки он обычно съедал по четыре рисовых шарика за раз, а теперь мог осилить не больше двух. Он постоянно чувствовал усталость. «Оно и понятно, — говорил он. — Все в городе устали».

Через год после бомбардировки госпожа Сасаки была калекой; госпожа Накамура осталась без средств к существованию; отец Кляйнзорге снова лежал в больнице; доктор Сасаки не мог работать, как прежде; доктор Фудзии потерял клинику на тридцать палат, на создание которой у него ушло много лет, и перспектив восстановить ее у него не было; церковь господина Танимото лежала в руинах, и он растерял былые жизненные силы. Эти шестеро — одни из самых везучих людей в Хиросиме, но их жизнь уже никогда не будет прежней. Их мысли о пережитом и об использовании атомной бомбы были, конечно, очень разными. Но одно чувство они, похоже, разделяли: это очень интересная разновидность приподнятого коллективного духа; нечто похожее испытывали после блица жители Лондона — гордость за то, что вместе с другими выжившими выдержали ужасное испытание. Незадолго до годовщины господин Танимото написал в письме одному американцу пассаж, который выражал это чувство: «Что за душераздирающая сцена была в первую ночь! Около полуночи я высадился на берег реки. На земле лежало так много раненых, что я был вынужден перешагивать прямо через них. Повторяя „Извините“, я шел вперед, в руках у меня был ушат воды, и я давал каждому из них по чашке. Они медленно приподнимались, с поклоном принимали чашку с водой, тихо пили, выливали остатки, с искренней благодарностью возвращали чашку и говорили: „Я не мог помочь моей сестре, погребенной под обломками нашего дома, потому что я должен был позаботиться о матери, у которой был сильно ранен глаз, а дом вскоре загорелся, и мы едва спаслись. Послушайте, я потерял свой дом, свою семью и, наконец, себя самого, я тяжело ранен. Но теперь я твердо решил, что должен завершить войну ради нашей страны». Все они клялись мне в этом, даже женщины и дети. Совершенно измученный, я лег на землю среди раненых, но заснуть не мог. На следующее утро я обнаружил, что многие мужчины и женщины, которых я поил накануне, мертвы. Но, к великому удивлению, я не слышал, чтобы в царившем хаосе кто-либо плакал, хотя они были в агонии и очень страдали. Они умерли молча, они не жаловались, они стиснули зубы, чтобы перенести все это. Все для страны!

Доктор Ё. Хираива, преподаватель Хиросимского университета литературы и науки, один из моих прихожан, в результате взрыва был погребен под обломками двухэтажного дома вместе с сыном, студентом Токийского университета. Оба они не могли пошевелиться под чудовищным давлением. А дом уже загорелся. Сын сказал: „Отец, мы ничего не можем сделать, остается одно — посвятить свою жизнь служению стране. Давай отдадим банзай нашему императору“. И отец сказал следом за сыном: „Тэнно хэйка, бандзай, бандзай, бандзай!“ Доктор Хираива потом рассказывал: „В результате меня охватило такое спокойствие, сердце наполнилось ярким умиротворением, когда я прокричал бандзай нашему Тэнно“. А после его сын выбрался, раскопал завал и вытянул отца на свободу, и так они спаслись. Когда доктор Хираива вспоминал о пережитом, он все время повторял: „Какое же счастье, что мы — японцы! Первый раз в жизни я испытал этот прекрасный душевный подъем, когда решил умереть за нашего императора“.

Каёко Нобутоки, ученица средней школы для девочек „Хиросима Дзядзабуин“ и дочь моего прихожанина, села передохнуть со своими подругами у тяжелой ограды буддийского храма. В тот момент, когда упала атомная бомба, ограда обрушилась на них. Они не могли сдвинуться с места, а потом в малейшие просветы в завале стал проникать дым, не давая им дышать. Одна из девушек начала петь „Кими га ё“, национальный гимн, а другие подхватывали песню — и умирали. Тем временем одна из школьниц нашла зазор между кусками ограды, собралась с силами и выбралась. Когда ее доставили в госпиталь Красного Креста, она рассказала, как умерли ее друзья, и в памяти у нее запечатлелось, как они все вместе пели наш национальный гимн. Им было всего по 13 лет.

Да, жители Хиросимы мужественно погибли во время атомной бомбардировки, полагая, что жертвуют жизнью ради императора».

Удивительно, но многие жители Хиросимы относились более или менее равнодушно к этической стороне использования бомбы. Возможно, они были слишком напуганы, чтобы в принципе об этом думать. За редкими исключениями они даже не интересовались, как она устроена. Представления — и трепет — госпожи Накамуры были довольно типичны. «Атомная бомба, — говорила она, когда ее спрашивали об этом, — размером со спичечный коробок. Жар от нее был сильнее жара солнца в шесть тысяч раз. Она взорвалась в небе. В ней есть радий. Я не знаю, как именно она работает, но, если радий соединить, он взрывается». Если же речь заходила об использовании бомбы, она говорила: «Была война, нам следовало этого ожидать». И потом добавляла: «Сиката га най». Это выражение японцы употребляют так же часто — да и по смыслу оно довольно близко, — как русские говорят «ничего»: «Ничего не поделаешь. Бывает. Очень жаль». Доктор Фудзии как-то вечером сказал примерно то же самое про использование бомбы отцу Кляйнзорге, но по-немецки: «Da ist nichts zu machen. Ничего не поделаешь».

Однако многие жители Хиросимы продолжали испытывать к американцам ненависть, которую ничто не могло побороть. «Я вижу, — сказал однажды доктор Сасаки, — что в Токио сейчас судят военных преступников. Думаю, они должны судить людей, которые решили использовать бомбу, и их всех должны повесить».

Отец Кляйнзорге и другие немецкие священники-иезуиты, которые, будучи иностранцами, вроде бы должны занимать относительно отстраненную позицию, часто обсуждали этическую сторону использования бомбы. Один из них, отец Симэсу, который во время бомбардировки был в Нагацуке, писал в своем донесении Святому Престолу в Риме: «Некоторые из нас относят бомбу к той же категории, что и химическое оружие, и были противниками ее применения против гражданского населения. Другие считали, что в тотальной войне, которая велась в Японии, нет никакой разницы между гражданскими и солдатами и что бомба сама по себе достаточно эффективная сила, призванная положить конец кровопролитию и подтолкнуть Японию к капитуляции, чтобы избежать полного уничтожения. Логично предположить: тот, кто поддерживает тотальную войну в принципе, не может жаловаться на войну против гражданских лиц. Суть вопроса заключается в том, оправдана ли тотальная война в ее нынешней форме, даже если она служит благой цели. Разве она не порождает материальное и духовное зло, которое намного превосходит любое потенциальное благо? Когда же наши моралисты дадут ясный ответ на этот вопрос?»

Невозможно сказать, какие ужасы запечатлелись в памяти детей, переживших день бомбардировки Хиросимы. На первый взгляд их воспоминания спустя месяцы после катастрофы были полны волнующих приключений. Тосио Накамура, которому на момент взрыва было десять лет, вскоре мог свободно и даже весело рассказать о пережитом и за несколько недель до годовщины написал вот такое обыденное эссе по заданию своего учителя в начальной школе Нобори-тё: «За день до взрыва я пошел поплавать. Утром я ел арахис. Я увидел свет. Меня отбросило туда, где спала младшая сестра. Когда нас спасли, я видел не дальше трамвайной остановки. Мы с мамой начали собирать вещи. Соседи ходили обгоревшие, у них текла кровь. Хатая-сан велела мне бежать с ней. Я сказал, что хочу дождаться маму. Мы пошли в парк. Налетел вихрь. Ночью загорелся бак с бензином, и я увидел отражение огня в реке. Ночь мы провели в парке. На следующий день я отправился на мост Тайко и встретил своих подруг Кикуки и Мураками. Они искали своих мам. Но мама Кикуки была ранена, а мать Мураками, увы, мертва».