3
Подробности устанавливаются

Ранним вечером того дня, когда взорвалась бомба, японский военный катер медленно двигался вверх и вниз по семи каналам реки Ота. Чтобы сделать объявление, он останавливался везде, где возможно: напротив песчаных отмелей, где лежали сотни раненых, у мостов, на которых толпились люди, и, наконец, уже в сумерках, напротив парка Асано. На катере стоял молодой офицер и кричал в мегафон: «Потерпите! Скоро прибудет госпитальное судно и позаботится о вас!» Вид корабля на фоне хаоса, царящего за рекой, спокойный молодой человек в опрятной униформе и обещание медицинской помощи — первое за двенадцать страшных часов упоминание о том, что помощь идет, — очень обрадовали людей в парке. Госпожа Накамура стала готовить семью ко сну, заверив, что скоро придет доктор и остановит рвоту. Господин Танимото продолжил переправлять раненых через реку. Отец Кляйнзорге лег, прочел про себя «Отче наш» и «Аве Мария» и тут же задремал; но не успел он заснуть, как госпожа Мурата, богобоязненная экономка, работавшая при миссии, встряхнула его: «Отец Кляйнзорге! Вы же повторили вечернюю молитву?» «Конечно», — ответил он сердито и попытался заснуть снова, но уже не смог. Очевидно, именно этого и добивалась госпожа Мурата. Она завела разговор с уставшим священником. Ее интересовало, когда один из послушников, к которому Кляйнзорге отправил посланника в середине дня, прибудет, чтобы эвакуировать отца-настоятеля Ласалля и отца Шиффера.

Посланником отец Кляйнзорге отправил студента-теолога, жившего при миссии. Он прибыл в дом иезуитской общины, расположенный на холмах в пяти километрах от миссии, в половину пятого. 16 тамошних священников занимались спасательными работами на окраинах. Они переживали за своих товарищей в городе, но не знали, как и где их искать. Священники поспешно соорудили пару носилок из жердей и досок, и шестеро из них отправились вслед за студентом в разрушенные районы. Они пробирались вдоль реки Ота, и дважды жар огня заставлял их спускаться в воду. На мосту Мисаса они столкнулись с длинным строем солдат, в безумной спешке двигавшихся прочь от штаба армии региона Тюгоку в центре города. Все они были сильно обожжены и опирались на палки или просто друг на друга. Раненые, обгоревшие лошади, опустив головы, стояли на мосту. Когда группа добралась до парка, уже стемнело; дальнейшее продвижение затрудняли деревья всех размеров, поваленные взрывной волной. Наконец — вскоре после того как госпожа Мурата задала свой вопрос — спасатели добрались до друзей и напоили их вином и крепким чаем.

Священники обсуждали, как доставить отца Шиффера и отца Ласалля в дом иезуитской общины. Они опасались, что такая дорога через парк и деревянные носилки могут травмировать раненых и те потеряют слишком много крови. Вспомнив о господине Танимото и его лодке, отец Кляйнзорге окликнул его. Добравшись до берега, господин Танимото сказал, что будет рад отвезти раненых священников и сопровождающих их вверх по течению — туда, где они смогут найти нормальную дорогу. Отца Шиффера положили на одни из носилок и опустили в лодку; туда же сели двое спасателей. Господин Танимото, у которого все еще не было весел, направил свою плоскодонку вверх по течению при помощи шеста.

Примерно через полчаса господин Танимото вернулся и взволнованно попросил оставшихся священников помочь ему спасти двух детей, которых он видел стоящими по плечи в реке. Небольшая группа выдвинулась туда и подобрала их — это оказались две девочки, потерявшие семью и сильно обгоревшие. Священники положили их на землю рядом с отцом Кляйнзорге, а затем погрузили отца Ласалля в лодку. Отец Цесьлик решил, что в силах добраться до дома иезуитской общины на ногах, поэтому поднялся на борт вместе с остальными. Отец Кляйнзорге был слишком слаб и решил подождать в парке до следующего дня. Он попросил остальных вернуться с тележкой, чтобы они могли отвезти госпожу Накамуру и больных детей в дом общины.

Господин Танимото снова отплыл. Когда лодка со священниками уже медленно двинулась вверх по течению, они услышали слабые крики о помощи. Среди прочих криков выделялся женский: «Здесь сейчас люди утонут! Помогите! Вода поднимается!» Эти крики доносились с одной из песчаных отмелей, и все, кто был в лодке, увидели в отблесках все еще пылающих пожаров нескольких раненых людей, лежавших на берегу; к ним подбиралась вода. Господин Танимото хотел помочь, но священники испугались, что отец Шиффер умрет, если они не поторопятся, поэтому попросили паромщика двигаться дальше. Он довез их туда, где высадил отца Шиффера, и в одиночку направился к песчаной отмели.

И без того жаркая ночь казалась вовсе невыносимой из-за пожаров, поднимавшихся в небо, однако младшая из двух девочек, которых спасли господин Танимото и священники, пожаловалась отцу Кляйнзорге, что ей холодно. Он накрыл ее своей курткой. Девочки провели несколько часов в соленой речной воде, прежде чем их спасли. На теле младшей были страшные ожоги, и соленая вода причиняла ей невыносимую боль. Она начала сильно дрожать и пожаловалась на холод. Отец Кляйнзорге взял у кого-то одеяло и укутал ее, но ее трясло все сильнее и сильнее, она повторяла «Мне так холодно», а потом вдруг перестала дрожать и умерла.

Тем временем господин Танимото обнаружил на песчаной отмели около 20 мужчин и женщин. Он причалил к берегу и стал уговаривать их плыть с ним, но люди не двигались. Господин Танимото понял, что у них нет сил подняться. Он наклонился и взял одну женщину за руки, но большие куски кожи соскользнули с них, как перчатки. Господину Танимото стало нехорошо, и он ненадолго присел. Затем спустился в воду и — хотя был щуплым — сумел поднять в лодку нескольких обнаженных мужчин и женщин. Грудь и спины у них были липкими, и он с тревогой вспомнил, как выглядели огромные ожоги, которые он уже видел днем: сначала желтые, они краснели и опухали, с них слезала кожа, и, наконец, вечером они начинали гноиться и пахнуть. Из-за прилива его бамбуковый шест едва доставал до дна, так что большую часть пути ему пришлось грести. На другом берегу он выгружал скользкие живые тела у высокой песчаной косы и нес их вверх по склону, подальше от прилива. Про себя он постоянно повторял: «Это живые люди». За три таких рейса он переправил через реку всех. Закончив, господин Танимото решил, что нужно отдохнуть, и вернулся в парк.

Сделав несколько шагов по темному берегу, он о кого-то споткнулся и услышал сердитое: «Осторожнее! Это моя рука». Не желая причинять боль раненым и стесняясь того, что может нормально ходить, господин Танимото вдруг вспомнил о госпитальном судне, которое не пришло (оно не пришло и потом), и на мгновение его охватила слепая, убийственная злость на команду корабля, а затем и на всех врачей. Почему они не пришли на помощь этим людям?

Доктор Фудзии пролежал всю ночь в ужасных муках на полу своего дома, теперь лишенного крыши, на окраине города. При свете фонаря он осмотрел себя и обнаружил: перелом левой ключицы, множественные ссадины и рваные раны на лице и теле, включая глубокие порезы на подбородке, спине и ногах, обширные ушибы на груди и туловище, возможно, несколько сломанных ребер. Если бы не его тяжелые травмы, вероятно, он бы сейчас находился в парке Асано и помогал раненым.

К ночи десять тысяч пострадавших от взрыва заполнили госпиталь Красного Креста. По зловонным коридорам с бинтами и бутылочками меркурохрома потерянно ходил измученный доктор Сасаки, перевязывая самые страшные порезы, которые мог увидеть; на нем все еще были очки, взятые у раненой медсестры. Другие врачи накладывали компрессы с физраствором на сильные ожоги. Ничего другого сделать они не могли. После наступления темноты им пришлось работать при свете пожаров и свечей, которые держали десять оставшихся медсестер. Доктор Сасаки весь день не выходил из больницы; то, что происходило в ее стенах, было настолько кошмарным и поглощающим все силы, что ему даже не пришло в голову поинтересоваться, что творится снаружи. Потолки и перегородки обвалились, повсюду была штукатурка, пыль, кровь и рвота. Пациенты умирали сотнями, но убрать трупы было некому. Кто-то из больничного персонала раздавал печенье и рисовые шарики, но запах мертвецкой был так силен, что мало кто испытывал чувство голода. К трем часам ночи, после 19 часов непрерывной работы, доктор Сасаки был не в состоянии перевязать больше ни одной раны. Он и еще несколько выживших сотрудников больницы взяли соломенные циновки и вышли во двор, где находились тысячи живых пациентов и сотни мертвых. Поспешно обогнув больницу, они нашли укромное место, чтобы хоть немного поспать. Но уже через час раненые нашли их и образовали плачущий круг: «Доктор! Помогите нам! Как вы можете спать?» Доктор Сасаки встал и вернулся к работе. Чуть позже, днем, он впервые подумал о матери, которая осталась в загородном доме в Мукаихаре, в 50 километрах от города. Обычно он приезжал к ней каждый вечер и сейчас боялся: мать решит, что он умер.

Рядом с тем местом, куда господин Танимото доставил священников, стоял большой ящик с рисовыми лепешками, которые спасательная команда, судя по всему, принесла для лежащих поблизости раненых, но не успела раздать. Прежде чем продолжить эвакуацию пострадавших, они передали лепешки по кругу и поели сами. Через несколько минут подошел отряд солдат — офицер, услышав, что священники говорят на иностранном языке, выхватил меч и стал истерически требовать объяснить, кто они такие. Один из священников успокоил его, сказав, что они немцы — союзники. Офицер извинился и сообщил, что ходят слухи о высадке американского десанта.

Священники решили, что сначала им следует вывезти отца Шиффера. Когда они собрались уходить, отец-настоятель Ласалль сказал, что ему ужасно холодно. Один из иезуитов отдал свой пиджак, другой — рубашку: оба были рады избавиться от части одежды в такую душную ночь. Взяв носилки, они выдвинулись в путь. Студент-теолог шел впереди, пытаясь предупреждать остальных о препятствиях, но один из священников запутался ногой в каком-то телефонном проводе, споткнулся и уронил свой угол носилок. Отец Шиффер упал на землю и потерял сознание, но потом пришел в себя, и его вырвало. Его вновь водрузили на носилки; отряд поплелся на окраину города, где было условлено встретиться с другими священниками; там они оставили отца Шиффера, а сами вернулись за отцом-настоятелем.

Деревянные носилки оказались тяжелым испытанием для отца Ласалля, в чьей спине застряли десятки крошечных осколков оконного стекла. На окраине города группе пришлось обходить сгоревший автомобиль, и, не видя дороги в темноте, носильщики свалились в глубокую канаву. Отец Ласалль упал, а носилки разломились. Один из священников пошел вперед, чтобы взять ручную тележку в доме иезуитов, но по пути нашел такую же возле пустого здания и прикатил ее обратно. Священники подняли отца Ласалля на тележку и весь оставшийся путь толкали ее по ухабистой дороге. Настоятель дома иезуитов, который до пострига был врачом, промыл двум священникам раны и уложил их на чистые простыни, и они возблагодарили Бога за такую заботу.

Тысячам людей никто не мог прийти на помощь. Среди них была госпожа Сасаки. Она беспомощно лежала под грубо сбитым навесом во дворе жестяной фабрики рядом с женщиной, которая лишилась груди, и мужчиной, в чьем обожженном лице уже нельзя было разглядеть черт. Всю ночь она страдала от боли в сломанной ноге. Она совсем не спала, но и не разговаривала с окружающими, которые тоже не могли уснуть.

В парке госпожа Мурата всю ночь пыталась разговорами не дать отцу Кляйнзорге заснуть. Никто из семьи Накамура тоже не мог спать, а дети несмотря на то, что чувствовали себя очень плохо, интересовались всем происходящим. Они пришли в восторг от взрыва одного из городских газгольдеров — его объяла огромная вспышка пламени. Мальчик по имени Тосио крикнул остальным, чтобы они смотрели на отражение в реке. Господин Танимото беспокойно задремал после многочасовой спасательной операции. Проснувшись рано на рассвете, он посмотрел на другой берег и понял, что недостаточно высоко оттащил обмякшие и гноящиеся тела вверх по песчаной отмели. Из-за прилива вода поднялась выше того места, где он оставил людей, но у них не было сил двигаться — очевидно, они утонули. Он заметил несколько тел, плавающих в реке.

Ранним утром того же дня, седьмого августа, японское радио впервые передало краткое сообщение, которое удалось услышать очень немногим выжившим в Хиросиме, заинтересованным в его содержании, — а может, вообще не удалось услышать никому: «Хиросима серьезно разрушена в результате атаки нескольких бомбардировщиков Б-29. Подробности устанавливаются». Маловероятно и то, что кто-либо из выживших случайно поймал коротковолновую ретрансляцию экстренного заявления президента Соединенных Штатов, который назвал новую бомбу атомной: «Эта бомба превосходит по мощности двадцать тысяч тонн тротила. Она обладает в две тысячи раз большей взрывной силой, чем британская Grand Slam , которая является самой большой бомбой, когда-либо использовавшейся в истории войн». Те жертвы, у которых вообще остались силы думать о произошедшем, обсуждали все в более примитивных, детских терминах: может быть, это бензин, разбрызганный из самолета, какой-то горючий газ, много зажигательных бомб или диверсия парашютистов. Но даже если бы они узнали правду, большинство из них были слишком заняты, слишком утомлены или слишком тяжело ранены, чтобы подумать о том, что они стали объектами первого великого эксперимента по использованию атомной энергии, который (как кричали голоса на коротких волнах) ни одна страна, кроме Соединенных Штатов с их развитой промышленностью и готовностью бросить два миллиарда долларов золотом в важную военную авантюру, не смогла бы повторить.

Господин Танимото все еще злился на врачей. Он решил, что лично приведет одного из них в парк Асано — притащит за шиворот, если понадобится. Он пересек реку, прошел мимо синтоистского храма, где накануне ненадолго встретился с женой, и направился к Восточному плацу. Поскольку это место уже давно было обозначено как зона эвакуации, он решил, что найдет там пункт первой помощи. В том, который ему попался, работали армейские медики. Он увидел, что врачи безнадежно перегружены, а на поле среди трупов лежали тысячи раненых. Тем не менее он подошел к одному из военных врачей и укоризненно спросил:

— Почему вы не пришли в парк Асано? Вы там очень нужны.

Не отрываясь от работы, доктор ответил усталым голосом:

— Мой пункт — здесь.

— Но там, на берегу реки, умирают люди.

— Моя первая обязанность, — сказал доктор, — позаботиться о легкораненых.

— Зачем, если на берегу много людей с тяжелыми ранениями?

Доктор перешел к другому пациенту.

— В чрезвычайной ситуации, — сказал он, словно читая инструкцию, — первая задача состоит в том, чтобы помочь как можно большему числу людей и спасти как можно больше жизней. Для тяжелораненых никакой надежды нет. Они умрут. Мы не можем с ними возиться.

— Может быть, с медицинской точки зрения это и правильно, — начал господин Танимото, но тут же перевел взгляд на поле, где мертвые лежали рядом с живыми, и, не закончив фразы, отвернулся, рассердившись на самого себя. Он не знал, что делать, ведь он обещал тем, кто умирал в парке, что пришлет медицинскую помощь. Они могут умереть с чувством, что их предали. Тут он увидел, что на краю поля раздают еду, попросил немного рисовых лепешек с печеньем и понес все это людям в парке — пищу вместо обещанных врачей.

Утро опять выдалось жарким. Отец Кляйнзорге одолжил у кого-то бутылку и чайник и пошел за водой для раненых. Он слышал, что за пределами парка Асано можно достать свежую водопроводную воду. В саду камней ему пришлось перелезать через стволы поваленных сосен, и он понял, что очень слаб. Вокруг было много мертвых. На красивом лунном мосту он прошел мимо обнаженной женщины; она была жива, но обгорела с головы до ног и вся покраснела. У входа в парк работал армейский врач, но единственным лекарством у него был йод, которым он мазал порезы, синяки, ожоги слизистых — вообще всё, и теперь всё это было покрыто гноем. За воротами парка отец Кляйнзорге нашел работающий кран — часть водопровода исчезнувшего дома, — наполнил емкости и отправился назад. Напоив раненых, он снова пошел за водой. Женщина у моста была мертва. Возвращаясь, он заблудился, огибая упавшее дерево, и, пока искал дорогу, услышал из кустов голос: «У тебя есть попить?» Мелькнула военная форма. Думая, что там только один солдат, он подошел. Но, пробравшись сквозь кусты, увидел около 20 человек — всех в одинаково чудовищном состоянии: лица полностью обожжены, глазницы пусты, жидкость из расплавившихся глаз стекала по щекам. (Вероятно, когда взорвалась бомба, их лица были обращены вверх, возможно, они были зенитчиками.) Их рты представляли собой распухшие, покрытые гноем раны, которыми они уже не могли пить даже из носика чайника. Тогда отец Кляйнзорге сделал из высокой травы соломинку и напоил всех водой. Один из них сказал: «Я ничего не вижу». Отец Кляйнзорге ответил как можно более ободряюще: «У входа в парк работает доктор. Сейчас он занят, но очень скоро придет и, я надеюсь, вылечит твои глаза».

С этих пор отцу Кляйнзорге стало неловко вспоминать, как его когда-то мутило при виде чужой боли и как чей-то порезанный палец мог вызвать у него обморок. А тогда, в парке, он был так ошеломлен увиденным, что сразу же после того, как покинул эту ужасную сцену, остановился на тропинке у одного из прудов и стал обсуждать с каким-то человеком, можно ли без вреда для себя съесть жирного полуметрового карпа, который плавал вверх брюхом на поверхности воды. После некоторого раздумья они решили, что делать этого все же не стоит.

Отец Кляйнзорге наполнил чайник и бутылку в третий раз и вернулся на берег реки. Там, среди мертвых и умирающих, он увидел молодую женщину с иголкой и ниткой — она чинила свое слегка порванное кимоно. Отец Кляйнзорге добродушно пошутил: «О, да вы настоящая модница!» Она рассмеялась.

Наконец, почувствовав усталость, отец Кляйнзорге лег. Он заговорил с двумя очаровательными детьми, с которыми познакомился накануне днем, и узнал, что их фамилия Катаока; девочке было 13, а мальчику — пять. Девочка как раз собиралась идти в парикмахерскую, когда упала бомба. Семья направилась в парк Асано, но мать решила вернуться домой — за едой и запасной одеждой; толпа бегущих людей разделила их, и больше мать они не видели. Иногда они резко прекращали веселые игры и начинали плакать по матери.

Детям в парке было трудно выдержать ощущение произошедшей трагедии. Тосио Накамура был очень взволнован, когда увидел друга Сэити Сато, плывущего в лодке вверх по реке вместе с семьей; он выбежал на берег, помахал рукой и закричал:

— Сато! Сато!

Тот повернул голову и крикнул:

— Кто это?

— Накамура.

— Привет, Тосиё!

— Вы в порядке?

— Да, а как вы?

— С нами все хорошо. Моих сестер рвет, но я в порядке.

Отца Кляйнзорге мучила жажда, и он уже не чувствовал сил, чтобы еще раз пойти за водой. Незадолго до полудня он увидел женщину, которая что-то раздавала. Вскоре она подошла к нему и сказала нежным голосом: «Это чайные листья. Пожуйте их, молодой человек, и жажда отступит». От ее кротости и спокойствия отец Кляйнзорге почти заплакал. В течение нескольких предшествующих недель он страдал от ненависти к иностранцам, которую японцы проявляли все чаще, и оттого чувствовал себя неловко, даже общаясь со своими японскими друзьями. Сейчас этот жест незнакомки практически вызвал у него истерику.

Около полудня из дома иезуитов пришли священники с тележкой. Они побывали на месте, где стояло здание городской миссии, и забрали несколько чемоданов, хранившихся в бомбоубежище, а на пепелище капеллы взяли остатки расплавленных священных сосудов. Они уложили в тележку сделанный из папье-маше чемодан отца Кляйнзорге и вещи, принадлежавшие госпоже Мурате и семье Накамура, посадили туда двух дочерей Накамуры и приготовились к отъезду. Затем один из иезуитов — с самым практичным складом ума — вспомнил, как какое-то время назад им говорили, что если они понесут материальный ущерб от рук врага, то могут обратиться с иском о возмещении ущерба в полицию префектуры. Священники обсудили этот вопрос в парке — в окружении раненых, которые были так же безмолвны, как лежащие рядом мертвые, — и решили, что отец Кляйнзорге как бывший обитатель разрушенной миссии должен подать заявление. Поэтому, когда священники с тележкой ушли, отец Кляйнзорге попрощался с детьми Катаока и побрел в полицейский участок. Здесь дежурили бодрые полицейские из другого города, одетые в чистые униформы, а вокруг толпились грязные и растерянные жители, спрашивая в основном о пропавших родственниках. Отец Кляйнзорге заполнил бланк заявления и направился через центр города в Нагацуку. Тогда он впервые осознал масштаб разрушений: священник шел квартал за кварталом мимо руин, и даже после увиденного в парке у него перехватывало дыхание. Когда он добрался до дома иезуитов, его мутило от усталости. Перед тем как рухнуть в постель, отец Кляйнзорге лишь успел попросить кого-то сходить за сиротами Катаока.

В общей сложности госпожа Сасаки пролежала два дня и две ночи под куском кровли с раздавленной ногой и двумя малоприятными компаньонами. Разнообразие вносило лишь то, что иногда в просвете своего укрытия она видела, как люди подходили к заводским бомбоубежищам и веревками вытаскивали из них трупы. Нога побелела, распухла и стала гноиться. Все это время у нее не было ни еды, ни воды. На третий день, восьмого августа, несколько друзей, решивших, что она мертва, пришли за телом и нашли ее. Они сказали, что ее мать, отец и младший брат, которые в момент взрыва находились в детской больнице Тамура, где ребенок проходил лечение, объявлены мертвыми, так как больница была полностью разрушена. Потом друзья оставили ее наедине с этой новостью. Позже какие-то люди отнесли ее, подхватив за руки и ноги, на довольно большое расстояние, где ждал грузовик. Затем этот грузовик час катил по ухабистой дороге, и госпожа Сасаки, до этого уверенная, что нечувствительна к боли, поняла, что это не так. Ее довезли до станции скорой помощи в районе Инокути, где повреждения осмотрели два армейских врача. Когда один из них коснулся раны, она потеряла сознание. Госпожа Сасаки очнулась как раз в тот момент, когда они обсуждали, ампутировать ей ногу или нет: один сказал, что у нее газовая гангрена, и заметил, что она умрет, если ногу не ампутировать, а другой посетовал, что у них недостает инструментов для проведения операции. Она снова потеряла сознание. Когда она пришла в себя, ее несли куда-то на носилках. Госпожу Сасаки посадили на катер, который доставил ее в военный госпиталь на остров Ниносима. Другой врач осмотрел ее и сказал, что газовой гангрены нет, однако присутствует весьма скверный открытый перелом. Он холодно сообщил, что больница сейчас делает только неотложные операции и он сожалеет, но, поскольку гангрены нет, ей придется сегодня же вернуться в Хиросиму. Потом доктор измерил ей температуру, и показания термометра заставили его изменить решение — он позволил Сасаки остаться.

В тот же день, восьмого августа, отец Цесьлик отправился в город на поиски господина Фукаи, секретаря епархии, который против своего желания покинул пылающий город на спине отца Кляйнзорге, а после в спешке вернулся обратно. Отец Цесьлик приступил к поискам в районе моста Сакаи, где иезуиты в последний раз видели господина Фукаи; потом он отправился на Восточный плац, в район для эвакуируемых, куда мог отправиться секретарь, — там Цесьлик искал его среди раненых и убитых; затем он пошел в полицию. Никаких следов секретаря найти не удалось. В тот же вечер в доме иезуитов студент-теолог, живший с господином Фукаи в миссионерском доме, рассказал, что за несколько дней до бомбардировки во время воздушной тревоги секретарь сказал ему: «Япония умирает. Если здесь, в Хиросиме, будет воздушный налет, я хочу умереть вместе со своей страной». Священники пришли к выводу, что господин Фукаи стремительно вернулся в город, чтобы принести себя в жертву огню. Больше они никогда его не видели.

В госпитале Красного Креста доктор Сасаки проработал три дня напролет, лишь однажды заснув на час. На второй день он начал накладывать швы на самые страшные порезы и всю следующую ночь и весь следующий день занимался только этим. У многих раны гноились. К счастью, кто-то нашел нетронутый запас нарукопона, японского седативного препарата, и он раздал его тем, кто испытывал боль. Среди персонала ходили слухи, что эта большая бомба содержала что-то необычное, потому что на второй день заместитель начальника госпиталя спустился в подвал, где хранились рентгеновские пластины, и обнаружил, что все они засвечены. В тот же день из города Ямагути прибыли новый врач и десять медсестер с запасом бинтов и антисептиков, а на третий день из Мацуэ прибыл еще один врач с десятком медсестер — но все равно на десять тысяч пациентов приходилось всего восемь врачей. На третьи сутки после полудня в голове доктора Сасаки, измученного постоянным накладыванием швов, окончательно поселилась мысль, что мать, вероятно, считает его мертвым. Ему разрешили поехать в Мукаихару. Он дошел до окраины, за которой все еще ходили пригородные поезда, и поздно вечером добрался до дома. Но мать сказала, что с самого начала знала, что с ним все в порядке: раненая медсестра зашла и рассказала ей об этом. Доктор Сасаки лег в постель и проспал 17 часов.

Восьмого августа перед рассветом кто-то вошел в комнату дома иезуитов, где лежал отец Кляйнзорге, протянул руку к висящей лампочке и включил ее. Внезапный поток света, обрушившийся на полусонного отца Кляйнзорге, заставил его вскочить с постели в ожидании нового взрыва. Сообразив, что произошло, он смущенно рассмеялся и вернулся в постель, где и провел весь день.

Девятого августа отец Кляйнзорге все еще чувствовал усталость. Настоятель осмотрел его раны и сказал, что их даже не стоит перевязывать и, если отец Кляйнзорге будет держать их в чистоте, они заживут через три-четыре дня. Отцу Кляйнзорге было не по себе; он все еще не мог осознать, через что ему пришлось пройти; как будто ощущая вину за весь этот ужас, он решил вернуться туда, где стал свидетелем чудовищной трагедии. Священник встал с постели и пошел в город. Некоторое время он рылся в развалинах миссионерского дома, но ничего не нашел. Он заглянул и туда, где раньше стояли школы, расспрашивал о знакомых. Он искал в городе японцев-католиков, но находил только руины. В дом иезуитов он вернулся ошеломленным и так ничего и не понимающим.

В 11:02 девятого августа была сброшена вторая атомная бомба — уже на Нагасаки. Но прошло еще несколько дней, прежде чем выжившие в Хиросиме узнали, что у них есть товарищи по несчастью: японские радио и газеты были очень осторожны во всем, что касалось необыкновенного оружия.

Девятого августа господин Танимото все еще работал в парке. Он съездил в пригород Усида, где укрылась его жена с друзьями, и взял палатку, которую оставил там до бомбардировки. Он отнес ее в парк и устроил там убежище для раненых, которые не могли двигаться, и тех, кого нельзя было перемещать. Что бы господин Танимото ни делал в парке, он чувствовал, что за ним наблюдает госпожа Камаи — девушка 25 лет, его бывшая соседка, которую в день взрыва он видел с мертвой дочерью на руках. Она держала ее труп четыре дня, хотя уже на второй он начал дурно пахнуть. Однажды господин Танимото присел с ней на какое-то время, и она рассказала, что взрыв похоронил ее под завалами дома вместе с ребенком, привязанным к спине; освободившись, она обнаружила, что ребенок задыхается, а его рот полон грязи. Мизинцем она осторожно вытерла ребенку рот, и какое-то время тот дышал нормально и казался здоровым, а потом внезапно умер. Еще госпожа Камаи говорила, какой замечательный человек ее муж, и снова просила господина Танимото отправиться на его поиски. С тех пор как господин Танимото в первый же день объехал весь город и увидел повсюду чудовищно обгоревших солдат из штаба армии региона Тюгоку, где числился и ее супруг, он понимал, что найти его будет невозможно, даже если он жив, — но, конечно, не сказал ей об этом. Каждый раз при встрече госпожа Камаи спрашивала, нашел ли он ее мужа. Однажды он попытался осторожно намекнуть, что, возможно, пришло время кремировать тело ребенка, но госпожа Камаи только крепче прижала его к себе. Он стал держаться от нее подальше, но всякий раз, когда случайно смотрел на нее, она ловила его взгляд, и в ее глазах был тот же вопрос. Он пытался избегать этого взгляда, стараясь изо всех сил держаться к ней спиной.

Иезуиты разместили около 50 беженцев в изящной капелле при доме. Настоятель оказывал им посильную медицинскую помощь — в основном просто очищая раны от гноя. Каждый из семьи Накамура получил одеяло и москитную сетку. Госпожа Накамура и ее младшая дочь потеряли аппетит и ничего не ели; ее сын и другая дочь ели всю предложенную им пищу, хотя их тут же рвало. Десятого августа к ним пришла подруга, госпожа Осаки, и сказала, что ее сын Хидэо заживо сгорел на заводе. Этот Хидэо был своего рода героем для Тосио, который часто ходил на завод, чтобы посмотреть, как тот работает за станком. В ту ночь Тосио проснулся от собственного крика. Ему снилось, как госпожа Осаки выходит из отверстия в земле со своей семьей, а потом он увидел Хидэо у станка большой машины с ременным приводом, а сам он стоял рядом с Хидэо. Почему-то это сильно напугало его.

Десятого августа отец Кляйнзорге, узнав от кого-то, что доктор Фудзии ранен и сейчас уехал в летний дом своего друга по имени Окума в деревне Фукава, спросил отца Цесьлика, не хочет ли он отправиться и посмотреть, как устроился доктор. Отец Цесьлик добрался до станции Мисаса, расположенной неподалеку от Хиросимы, оттуда 20 минут ехал на поезде, а потом полтора часа шел пешком под жестоко палящим солнцем к дому господина Окумы, который стоял у подножия горы на берегу реки Ота. Доктор Фудзии в кимоно сидел в кресле, прикладывая компресс к сломанной ключице. Он рассказал отцу Цесьлику, что потерял очки и что его очень беспокоят глаза. Он показал священнику большие синие и зеленые синяки в тех местах, где его зажало балками. Он предложил гостю сначала сигарету, а следом и виски, хотя было всего одиннадцать утра. Отец Цесьлик подумал, что доктору Фудзии будет приятно, если он немного выпьет, поэтому согласился. Слуга принес виски Suntory, и все вместе — иезуит, доктор и хозяин дома — мило поболтали. Господин Окума жил на Гавайях и кое-что рассказывал об американцах. Доктор Фудзии немного порассуждал о взрыве. Он сказал, что господин Окума и медсестра побывали на развалинах его больницы и привезли оттуда небольшой сейф, который он перенес в свое бомбоубежище. Там лежали хирургические инструменты, и доктор Фудзии дал отцу Цесьлику несколько пар ножниц и пинцетов для настоятеля дома иезуитов. Отец Цесьлик немного опьянел, и его распирало изнутри одно знание, однако он подождал, пока разговор естественным образом не пойдет о тайне бомбы. Потом он заявил, что секрет ему известен и знает он его из самых надежных источников — от журналиста, который заглянул в дом иезуитов. Бомба была вовсе не бомбой, а чем-то вроде мелкого порошка магния, распыленного одним самолетом над всем городом, который взорвался от соприкосновения с оголенными электропроводами. «Это значит, — сказал доктор Фудзии, вполне удовлетворенный этим объяснением, раз уж информация получена от журналиста, — что такой взрыв можно устроить только в больших городах и только днем, когда трамвайные линии и тому подобное находятся под напряжением».

Одиннадцатого августа, после пяти дней помощи раненым в парке, господин Танимото вернулся к развалинам своего дома и начал разбирать руины. Он отыскал церковные книги, которые были лишь обуглены по краям, а также некоторые кухонные принадлежности и посуду. Пока он трудился, пришла госпожа Танака и сказала, что ее отец спрашивал о нем. У господина Танимото были причины ненавидеть ее отца — отставного чиновника судоходной компании, который, хоть и широко демонстрировал свою щедрость, был известен эгоистичностью и жестокостью, а всего за несколько дней до взрыва он заявил, что господин Танимото — американский шпион. Несколько раз он также высмеивал христианство, называя его антияпонским. В момент взрыва господин Танака шел по улице рядом со зданием городской радиостанции. Он получил серьезные ожоги от вспышки, но смог сам дойти до дома. Укрывшись в организованном сообществом соседей убежище, он настойчиво пытался получить медицинскую помощь. Он ожидал, что все врачи Хиросимы придут к нему, потому что он богат и знаменит тем, что раздавал свои деньги. Когда никто не пришел, он в гневе отправился искать врачей сам; опираясь на руку дочери, он ходил от одной частной больницы к другой, но все они лежали в руинах, поэтому он вернулся в убежище и просто лег там. Сейчас он был очень слаб и знал, что умрет. Он был готов принять утешение от представителя любой религии.

Господин Танимото отправился к нему на помощь. Он спустился в похожее на гробницу убежище и, когда глаза привыкли к темноте, увидел господина Танаку; его лицо и руки распухли, их покрывали гной и кровь, опухшие глаза были закрыты. От старика дурно пахло, и он постоянно стонал. Возможно, он узнал голос господина Танимото. Оставаясь на ведущей в убежище лестнице, чтобы был хоть какой-то свет, господин Танимото открыл карманную Библию на японском и начал громко читать: «Ибо пред очами Твоими тысяча лет, как день вчерашний, когда он прошел, и как стража в ночи. Ты как наводнением уносишь их; они — как сон, как трава, которая утром вырастает, утром цветет и зеленеет, вечером подсекается и засыхает; ибо мы исчезаем от гнева Твоего и от ярости Твоей мы в смятении. Ты положил беззакония наши пред Тобою и тайное наше пред светом лица Твоего. Все дни наши прошли во гневе Твоем; мы теряем лета наши, как звук» .

Господин Танака умер, когда господин Танимото читал псалом.

Одиннадцатого августа в военный госпиталь на острове Ниносима поступило сообщение, что в этот день прибудет большое число раненых из штаба армии региона Тюгоку, и поэтому всех гражданских пациентов решили эвакуировать. Госпожу Сасаки, у которой все еще была пугающе высокая температура, поместили на большой корабль. Она лежала на палубе, подложив под ногу подушку. Над палубой были навесы, но корабль шел таким курсом, что она оказалась под палящими лучами. Она чувствовала себя так, словно ее держали на солнце под увеличительным стеклом. Из раны сочился гной, и вскоре им была покрыта вся подушка. Ее высадили на берег в Хацукаити, городке в нескольких километрах к юго-западу от Хиросимы, и поместили в здание начальной школы, носящей имя богини милосердия Каннон, которое было превращено в госпиталь. Там она пролежала несколько дней, пока из Кобе не приехал специалист по переломам. К тому времени ее нога покраснела и распухла до бедра. Доктор сказал, что он не может установить вид перелома. Он сделал надрез и вставил резиновую трубку, чтобы удалить гной.

В доме иезуитов дети Катаока были безутешны. Отец Цесьлик делал все возможное, чтобы их отвлечь. Он загадывал им загадки. Спросил, например: «Какое самое умное животное в мире?» Но после того, как тринадцатилетняя девочка сказала, что это обезьяна, слон и лошадь, он ответил: «Нет, это бегемот» — потому что по-японски «бегемот» это «каба» — противоположность слову «бака», то есть «глупый». Он рассказывал им библейские истории, начав, как и следует, с сотворения мира. Он показал им альбом с фотографиями Европы. Но несмотря ни на что они почти все время оплакивали свою мать.

Через несколько дней отец Цесьлик начал поиски семьи этих детей. Во-первых, через полицию он узнал, что их дядя был в участке в Курэ — городе неподалеку — и пытался навести справки о детях. Затем он выяснил, что старший брат пытался найти их через почтовое отделение в Удзине, пригороде Хиросимы. А потом — что их мать жива и находится на острове Гото, недалеко от Нагасаки. Наконец, еще раз зайдя на почту в Удзине, он связался с братом и вернул детей матери.

Примерно через неделю после бомбардировки до Хиросимы дошел смутный и малопонятный слух, что город был разрушен энергией, высвобождающейся в тот момент, когда атомы каким-то образом расщеплялись надвое. Название этого оружия, передаваемое из уст в уста, звучало как «генси бакудан», что можно было перевести как «оригинальная детская бомба». Никто не понимал этого и верил в это объяснение не больше, чем в порошкообразный магний и тому подобное. Из других городов доставляли газеты, но там все еще содержались самые общие формулировки — например, такие, как заявление Domei от 12 августа: «Ничего не остается, как признать огромную мощь этой бесчеловечной бомбы». Но в городе уже работали японские физики с электроскопами Лауритсена и электрометрами Неера , и они слишком хорошо понимали, что происходит.

Двенадцатого августа семейство Накамура, все члены которого все еще чувствовали себя нехорошо, отправилось в соседний город Кабе и поселилось у свояченицы госпожи Накамуры. На следующий день госпожа Накамура, хотя она еще недостаточно окрепла, чтобы много ходить, вернулась в Хиросиму — на автомобиле добралась до окраины, а оттуда пошла пешком. Всю неделю, проведенную в доме иезуитов, она беспокоилась о матери, брате и старшей сестре, которые жили в части города, именуемой Фукуро; кроме того, она чувствовала, что что-то странное тянет ее в город — как было с отцом Кляйнзорге. Она обнаружила, что вся ее семья мертва. Тогда она вернулась в Кабе, но увиденное в городе настолько потрясло ее, что в тот вечер она не могла говорить.

В госпитале Красного Креста наконец установился относительный порядок. Доктор Сасаки, вернувшись с отдыха, принялся классифицировать своих пациентов, которые все еще лежали повсюду, даже на лестницах. Персонал постепенно убирал все обломки и мусор. Но самым большим успехом было то, что медсестры и санитары начали убирать трупы. Достойная кремация и погребение были для японцев большей моральной ответственностью, чем надлежащий уход за живыми пациентами. Родственники смогли опознать большинство из тех, кто погиб в день взрыва в больнице и вокруг нее. Начиная со следующего за взрывом дня всякий раз, когда пациент казался уже безнадежным, к его одежде прикрепляли листок с именем. Ликвидаторы трупов выносили тела за территорию, складывали погребальные костры из остатков разрушенных деревянных домов, сжигали их, клали часть пепла в конверты от рентгеновских пластин, помечали конверты именами погибших и с почтением складывали стопками в главном офисе. Через несколько дней конверты целиком заполнили одну из стен этой импровизированной усыпальницы.

Утром 15 августа десятилетний Тосио Накамура, находясь в Кабе, услышал над головой шум самолета. Он выбежал на улицу и профессиональным взглядом определил, что это Б-29.

— Господин Б летит! — крикнул он.

Один из его родственников одернул его:

— Не надоел тебе этот Господин Б?

В вопросе было что-то пророческое. В этот самый момент по радио впервые в истории прозвучал глухой и унылый голос императора Хирохито: «Глубоко поразмыслив над тем, что происходит сегодня в мире, и теми условиями, что сложились сегодня в нашей Империи, мы решили урегулировать сложившуюся ситуацию чрезвычайным способом…»

Госпожа Накамура снова отправилась в город, чтобы забрать немного риса, который она закопала в бомбоубежище, обустроенном соседями. Откопав его, она направилась обратно к Кабе. Совершенно случайно она столкнулась со своей младшей сестрой, которой не было в Хиросиме в день взрыва.

— Ты слышала новости? — спросила сестра.

— Какие?

— Война окончена.

— Не говори глупостей, сестра.

— Но я сама слышала это по радио, — сказала она и добавила шепотом: — Это был голос императора.

— Ох, — сказала госпожа Накамура (это было последней каплей, после которой она была вынуждена отказаться от мысли, что, несмотря на атомную бомбу, у Японии все еще есть шанс выиграть войну). — В таком случае…

Некоторое время спустя в письме к одному американцу господин Танимото так описал события того утра: «В послевоенное время произошло самое удивительное в нашей истории. Наш император при помощи радио говорил непосредственно с нами, простыми японцами. 15 августа нас предупредили, что прозвучит какая-то очень важная новость и все мы должны ее услышать. Поэтому я отправился на железнодорожный вокзал Хиросимы. На развалинах станции установили громкоговоритель. Множество горожан — все они были перевязанные, некоторые опирались на плечи дочерей, а некоторые на костыли из палок — слушали передачу и, когда поняли, что это был император, воскликнули со слезами на глазах: „Какое чудесное благословение, ведь император лично обратился к нам, и мы можем услышать его собственный голос. Мы полностью удовлетворены такой великой жертвой“. Когда они узнали, что война окончена — то есть Япония потерпела поражение, — они, конечно, были глубоко разочарованы, но спокойно последовали велению своего императора, жертвуя собой ради мира во всем мире; так Япония начала свой новый путь».