Книга: Хиросима
Назад: 4 Репей и лебеда [18]
Дальше: ОБ АВТОРЕ

5
Последствия

Хацуё Накамура
Обессилевшая, в нужде, Хацуё Накамура на протяжении долгих лет отважно сражалась за выживание — свое и детей.
Она отдала в ремонт проржавевшую машинку Sankoku и занялась шитьем, а еще уборкой, стиркой и мытьем посуды для тех соседей, что жили хоть немного лучше. Но она так быстро уставала, что после каждых трех дней работы ей требовались два дня отдыха, а если вдруг ей приходилось по какой-то причине трудиться всю неделю, на восстановление уходили три-четыре дня. Вырученных средств едва хватало на еду.
В это трудное время она заболела. Ее живот стал раздуваться, начались диарея и такая сильная боль, что она уже и вовсе не могла работать. Живший поблизости врач осмотрел ее, заключил, что у нее круглый червь, и ошибочно постановил: «Если он прокусит ваш кишечник, вы умрете». В те дни в Японии наблюдалась нехватка химических удобрений, поэтому фермеры использовали человеческие испражнения, в результате чего у многих японцев завелись паразиты. Сами по себе не смертельные, они значительно истощали организм тех, кто страдал лучевой болезнью. Доктор лечил Накамура-сан (как он обычно обращался к ней) сантонином, весьма опасным лекарством из некоторых разновидностей полыни. Чтобы расплатиться с врачом, ей пришлось продать последнюю ценную вещь — швейную машинку мужа. Позднее она видела в этом поступке самый беспросветный и печальный момент в своей жизни.

 

В разговоре о тех, кто пережил бомбардировки Хиросимы и Нагасаки, японцы, как правило, избегали термина «выжившие», поскольку такой акцент на жизни мог быть понят как пренебрежение к священному статусу мертвых. Поэтому категория людей, к которой принадлежала Накамура-сан, стала называться более нейтрально — «хибакуся», что буквально означает «люди, подвергшиеся воздействию взрыва». На протяжении более чем десяти лет после бомбардировок хибакуся жили в экономической неопределенности, в первую очередь потому что японское правительство не желало обременять себя моральной ответственностью за чудовищные действия победоносных Соединенных Штатов. Хотя вскоре стало ясно, что многие хибакуся страдали от последствий воздействия бомб, отличных по своей природе и степени от того, чему были подвержены выжившие в ужасающих напалмовых бомбардировках Токио и других точек, правительство не принимало никаких специальных мер по оказанию помощи. Так продолжалось до тех пор, пока, по иронии судьбы, Японию не охватила волна гнева из-за того, что члены экипажа рыболовецкой шхуны «Счастливый дракон номер 5» вместе с грузом тунца были облучены в ходе американских испытаний водородной бомбы на атолле Бикини в 1954 году. Но даже и тогда потребовалось три года, чтобы парламент принял закон о мерах поддержки хибакуся.
Накамура-сан не представляла, что за мрачная пора ожидает ее. Помимо всего прочего, для бедняков вроде нее первые послевоенные годы в Хиросиме были особенно болезненным временем, отмеченным беспорядками, голодом, алчностью, воровством, процветанием черного рынка. Работодатели, не принадлежащие к хибакуся, стали относиться к выжившим с предубеждением, поскольку ходили слухи, будто те подвержены всевозможным недугам; и что даже те, кто, как Накамура-сан, не были жестоко искалечены и не отмечены никакими видимыми серьезными симптомами, являлись ненадежными работниками, поскольку большинство из них, как и она, испытывали таинственное, хотя и реальное недомогание, которое стало известно как один из видов длительной «болезни атомной бомбы »: ноющая слабость и усталость, периодические головокружения, проблемы с пищеварением, усугубленные подавленностью и чувством безысходности; отмечалось, что зерна этого неизъяснимого заболевания могут дать скверные всходы в телах как самих жертв, так и их потомков.
Пока Накамура-сан изо дня в день старалась связать концы с концами, у нее не было времени сокрушаться насчет бомбы или чего-либо еще. Ее поддерживала, как ни странно, некая пассивность, обобщенная в выражении, которое она сама иногда употребляла, — «сиката га най», что в широком смысле означало «ничего не поделаешь». Она не была религиозной, но жила в культуре, испытывавшей давнее влияние буддийской веры в смирение как способ ясно видеть; как и других граждан, ее наполняло глубокое чувство бессилия перед лицом государственного аппарата, необычайно властного со времен реставрации Мэйдзи в 1868 году; а тот ад, свидетельницей которого она стала, и окружавшие ее ужасные последствия настолько выходили за пределы человеческого понимания, что невозможно было думать о них как о деле рук презренных людей, таких как пилот «Энолы Гэй» , или президент Трумэн, или ученые, создавшие бомбу, — или, чтобы далеко не ходить, японские милитаристы, поспособствовавшие развязыванию войны. Бомбежка казалась почти стихийным бедствием — а значит, ей просто не повезло, и такова ее судьба (с которой надлежит смириться) — страдать.
Избавившись от паразитов, она почувствовала себя лучше и договорилась доставлять хлеб для пекаря по имени Такахаси, чья пекарня находилась в Нобори-тё. В дни, когда у нее хватало сил, она принимала заказы на хлеб у магазинов в ее районе, а на следующее утро брала необходимое количество буханок и разносила их по магазинам в корзинах и коробках. Это была изнурительная работа, за которую она получала сумму, эквивалентную примерно 50 центам в день. Ей приходилось часто брать выходные.
Через некоторое время, немного окрепнув, она занялась разноской другого рода. Она вставала затемно и два часа катила одолженную двухколесную тележку через весь город в район Эба, расположенный в устье одной из рек, образующих дельту Оты. Там, с появлением солнца, рыбаки ловили сардину, забрасывая похожие на юбки сети со свинцовыми грузами, а она помогала им собирать улов. Потом она толкала тележку обратно к Нобори-тё и там, стуча в каждую дверь, продавала рыбу. Этих денег едва хватало на еду.
Через пару лет она нашла работу, больше отвечавшую ее потребности время от времени отдыхать, поскольку она могла сама устанавливать свои рабочие часы. Работа состояла в том, чтобы собирать деньги за доставку местной газеты Hiroshima Chugoku, которую читало большинство жителей города. Ей приходилось ходить по большой территории, часто ее клиенты отсутствовали дома или заверяли, что не могут заплатить прямо сейчас, поэтому адреса приходилось обходить снова и снова. Так она зарабатывала сумму, эквивалентную примерно 20 долларам в месяц. Казалось, что каждый день ее сила воли и изможденность напряженно сражаются между собой.

 

В 1951 году, после долгих лет тяжелой работы, Накамуре-сан наконец посчастливилось, и судьба (с которой надлежит смириться) позволила ей переехать в дом получше. Двумя годами ранее профессор дендрологии из Вашингтонского университета, квакер Флойд У. Шмо, движимый, по-видимому, глубоким стремлением к искуплению и примирению, приехал в Хиросиму, собрал команду плотников и вместе с ними принялся строить дома в японском стиле для жертв бомбы; в общей сложности его команда возвела 21 дом. В один из них и посчастливилось попасть Накамура-сан. Свое жилье японцы измеряют в цубо — величина, равная примерно трем с половиной квадратным метрам, отражает площадь пола, покрытого циновкой ; «дома доктора Сюмо», как их прозвали сами жители Хиросимы, имели две комнаты площадью шесть циновок каждая. Переезд был серьезным достижением для семьи Накамура. Новый дом благоухал свежим деревом и чистым настилом. Квартплата, выплачиваемая городскому правительству, была эквивалентна примерно доллару в месяц.
Несмотря на бедность, дети в семье, казалось, росли нормально. Дочери Яэко и Миёко болели малокровием, но все трое до сих пор избегали более серьезных осложнений, от которых страдало так много молодых хибакуся. Четырнадцатилетняя Яэко и одиннадцатилетняя Миёко учились в средней школе. Мальчику Тосио, готовящемуся к поступлению в старшие классы, предстояло зарабатывать деньги себе на учебу, поэтому он занялся доставкой газет по тем же адресам, что обходила мать. Путь от их «дома доктора Сюмо» был неблизким, поэтому обоим приходилось ездить на трамвае в неурочное время.
Прежняя хижина в Нобори-тё некоторое время пустовала, и поэтому, продолжая собирать деньги за газету, Накамура-сан оборудовала в ней маленький уличный магазин для детей, где продавала батат, который сама же жарила, и дагаси — маленькие конфеты и рисовые пирожные, а также дешевые игрушки, которые покупала у оптовика.
Все это время среди тех, у кого она собирала плату за газеты, была небольшая компания Suyama Chemical , производившая нафталиновые шарики от моли под маркой Paragen. Там работала ее подруга, которая однажды предложила Накамуре-сан устроиться к ним — помогать с упаковкой товара. Владелец, как узнала Накамура-сан, был сострадающим человеком и не разделял предубеждений многих работодателей против хибакуся; среди двадцати женщин-упаковщиц у него на производстве работали несколько хибакуся. Накамура-сан возразила, что не сможет работать больше нескольких дней подряд, однако подруга убедила ее, что господин Суяма поймет это.
Она вышла на работу. Одетые в форму компании женщины стояли, слегка согнувшись, по обе стороны конвейерных лент, стараясь как можно быстрее завернуть в целлофан два вида «парагена». От запаха кружило голову и с непривычки щипало в глазах. Само вещество представляло собой порошкообразный парадихлорбензол, спрессованный в ромбовидные комочки, призванные помогать от моли, или же в более крупные сферы размером с маленькие апельсины, которые вешались в традиционных японских туалетах, где их пахучий псевдомедицинский аромат компенсировал неприятные ощущения от отсутствия смыва.
Будучи новенькой, Накамура-cан получала 170 иен в день — меньше 50 центов по курсу того времени. Поначалу эта работа сбивала ее с толку, ужасно выматывала и вызывала дурноту. Начальника беспокоила ее бледность. Ей часто приходилось брать выходные. Но мало-помалу она привыкла к фабрике. Она завела друзей. Здесь царила семейная атмосфера. Она получала прибавки. Утром и днем, когда лента останавливалась на два десятиминутных перерыва, птичьим пением, к которому она присоединялась, разливались смех и пересуды. Оказалось, что все это время в глубине ее натуры таилась жизнерадостность, которая, должно быть, и подпитывала ее долгую борьбу с вызванным атомной бомбой слабосилием; что-то более теплое и живительное, чем простая покорность, чем фраза «сиката га най». Другие женщины привязались к ней; она постоянно кому-нибудь помогала. Они стали с нежностью звать ее Оба-сан, что можно примерно перевести как «тетушка».
Накамура-сан проработала в «Суяме» тринадцать лет. Хотя время от времени ее энергичность все еще уступала синдрому атомной бомбы, обжигающие воспоминания о том дне в 1945 году, казалось, постепенно уходили прочь из головы.

 

Инцидент со «Счастливым драконом номер 5» произошел в 1954 году, через год после того, как Накамура-сан вышла на работу в Suyama Chemical. Страну охватила лихорадка возмущения, и теперь уже предоставление адекватной медицинской помощи жертвам бомбардировок Хиросимы и Нагасаки стало вопросом политики. Почти каждый год начиная с 1946-го в день бомбардировки Хиросимы в парке, который градостроители во время реконструкции назначили центром памяти, проводился Мемориальный митинг мира , и 6 августа 1955 года делегаты со всего мира собрались там на первую Всемирную конференцию против атомной и водородной бомб. На второй день несколько хибакуся со слезами на глазах свидетельствовали о пренебрежении правительства к их бедственному положению. Японские политические партии взяли дело в свои руки, и в 1957 году парламент наконец принял закон «О медицинском обслуживании жертв атомной бомбы». Этот закон и последующие поправки определили четыре категории людей, имеющих право на получение поддержки: те, кто находился в черте города в день взрыва; те, кто очутился в пределах двух километров от эпицентра в первые четырнадцать дней после взрыва; те, кто вступил в физический контакт с жертвами взрыва, оказывая первую помощь или помогая выносить тела; и те, кто был плодом в утробе женщины любой из первых трех категорий. Эти хибакуся имели право на получение так называемых медицинских книжек, по которым им предоставлялось бесплатное лечение. Более поздние поправки к закону предусматривали ежемесячные пособия жертвам, страдавшим от различных последствий ядерного взрыва.

 

Как и многие хибакуся, Накамура-сан держалась в стороне от подобных треволнений, и так же, как и многие другие выжившие, в первые годы даже не удосужилась получить медицинскую книжку. Она оставалась слишком бедной, чтобы ходить к врачам, поэтому с любой хворью привыкла справляться как умела, в одиночку. Кроме того, она и некоторые другие выжившие подозревали в скрытых мотивах тех политически заряженных людей, что ходили на ежегодные церемонии и конференции.
Тосио, сын Накамуры-сан, сразу после окончания средней школы пошел работать в автобусное подразделение «Японских национальных железных дорог». Он занимал административные должности: сперва отвечал за расписания, затем заведовал бухгалтерией. Когда ему было около 25, Тосио устроили брак через родственника, знакомого с семьей невесты. Он снабдил пристройкой «дом доктора Сюмо», переехал туда и стал помогать матери. Он подарил ей новую швейную машинку.
Яэко, старшая дочь, сразу после окончания средних классов в 15 лет покинула Хиросиму, чтобы помогать больной тетке, управлявшей рёканом — гостиницей в традиционном японском стиле. Там, уже позднее, она влюбилась в мужчину, который обедал в ресторане гостиницы, и вышла замуж по любви.
Миёко, из троих детей наиболее восприимчивая к синдрому атомной бомбы, окончила старшие классы, стала опытной машинисткой и начала преподавать на курсах машинописи. Со временем и для нее был устроен брак.
Как и их мать, все трое избегали агитации в поддержку хибакуся и против атомной бомбы.

 

В 1966 году Накамура-сан, достигнув возраста 55 лет, ушла из Suyama Chemical. Под конец ей платили 30 тысяч иен — около 85 долларов в месяц. Дети больше не зависели от нее, и Тосио был готов взять на себя сыновью ответственность за стареющую мать. Теперь она примирилась со своим телом; отдыхала, когда требовалось, и не беспокоилась о стоимости медицинской помощи, поскольку наконец-то обзавелась медкнижкой № 1023993. Пришло время наслаждаться жизнью. Находя удовольствие в возможности дарить подарки, она занялась вышиванием и стала наряжать традиционных кукол кимэкоми , которые, как считается, приносят удачу. Надев яркое кимоно, она раз в неделю ходила танцевать в кружок японской народной музыки. Ее движения были отточены, жесты — выразительны; то и дело подбирая длинные складки рукавов кимоно, высоко подняв голову, будто паря в воздухе, она танцевала синхронно с тридцатью женщинами под праздничную песню, которую поют, когда входят в дом:

 

Пусть ваша семья процветает
На протяжении тысячи поколений,
На протяжении восьми тысяч поколений.

 

Примерно через год после того, как Накамура-сан вышла на пенсию, организация «Ассоциация семей погибших» пригласила ее вместе примерно с сотней других военных вдов посетить святилище Ясукуни в Токио. Открытое в 1869 году, оно было посвящено душам всех японцев, погибших в войнах против иностранных держав; с точки зрения символического значения для нации его можно сравнить с Арлингтонским национальным кладбищем — с той разницей, что здесь покоились души, а не тела. Многие японцы считали святилище средоточием все еще тлеющего японского милитаризма, но Накамура-сан, никогда не видевшая праха своего мужа и твердо верившая, что он когда-нибудь вернется к ней, не обращала на это внимания. Поездка озадачила ее. Кроме сотни хиросимских вдов на территории храма ей встречались огромные толпы женщин из других городов. Она никак не могла вызвать в себе чувство присутствия покойного мужа и вернулась домой в тревожном состоянии духа.
Япония процветала. Хотя положение семьи Накамура оставалось трудным и Тосио был вынужден помногу работать, прежние дни ожесточенной борьбы, казалось, остались далеко позади. В 1975 году был пересмотрен один из законов, обеспечивающих поддержку хибакуся, и Накамура-сан начала получать так называемое пособие по охране здоровья в размере шести тысяч иен, что соответствовало примерно 20 долларам в месяц; постепенно эта сумма будет увеличена более чем в два раза. Она также получала пенсию, которой способствовали взносы, сделанные в период работы в «Суяме», в размере 20 тысяч иен, или около 65 долларов в месяц; и в течение нескольких лет она получала пенсию военной вдовы — еще 20 тысяч иен в месяц. Вместе с экономическим подъемом, конечно же, резко выросли и цены (через несколько лет Токио станет самым дорогим городом в мире), но Тосио удалось купить небольшой автомобиль «Мицубиси», а еще он иногда вставал до рассвета и два часа проводил в поезде, чтобы поиграть в гольф с деловыми партнерами. Муж Яэко держал магазин по продаже и обслуживанию кондиционеров и обогревателей, а муж Миёко — газетный киоск и кондитерскую рядом с железнодорожным вокзалом.

 

Каждый год в мае, примерно в день рождения императора, когда деревья вдоль широкого бульвара Мира уже в пышном цвету и повсюду распустились высаженные азалии, Хиросима отмечала праздник цветов. Вдоль бульвара стояли кабинки с развлечениями, а по нему тянулись длинным парадом декорированные платформы на колесах, шли музыканты оркестров и тысячи участников. В год, когда с момента взрыва прошло 40 лет, Накамура-сан танцевала с женщинами Ассоциации народных танцев, по шесть танцовщиц в каждом из шестидесяти рядов. Они танцевали под «Oiwai-Ondo», праздничную песню, поднимая руки в знак радости и троекратно хлопая:

 

Зеленые сосны, журавли и черепахи…
Расскажите о своих трудных временах
И посмейтесь дважды.

 

Взрыв произошел четыре десятилетия назад. Каким далеким он казался!
В тот день ярко светило солнце. Ритмичные шаги и постоянное воздевание рук в течение нескольких часов подряд утомляли. В середине дня Накамура-сан вдруг почувствовала дурноту. В следующий миг ее подняли и, к ее великому смущению и несмотря на просьбы оставить ее в покое, отнесли в карету скорой помощи. В больнице она сказала, что с ней все в порядке и все, чего она хочет, — это вернуться домой. Ей разрешили уйти.

 

Теруфуми Сасаки

 

Доктора Теруфуми Сасаки все еще терзали воспоминания о чудовищных днях и ночах после взрыва — попытки оставить их позади станут делом его жизни. Помимо обязанностей хирурга-интерна в госпитале Красного Креста каждый четверг он вынужден был проводить в другом конце города в Университете Хиросимы, где понемногу завершал работу над докторской диссертацией по туберкулезному аппендициту. По заведенным в Японии правилам ему разрешили начать практику сразу после получения медицинского образования. Большинству молодых интернов требовалось еще пять лет обучения, чтобы получить докторскую степень; доктору Сасаки по разным причинам потребовалось десять.
Весь этот год он ездил на работу из маленького городка Мукаихары, где жила его мать; дорога занимала около часа. У его семьи были деньги — и, действительно, с годами он (как и многие другие японские врачи) выяснил, что самым действенным лекарством от любой болезни будут деньги или кредит, причем чем больше доза, тем лучше. Его дед был землевладельцем и приобрел обширные горные участки ценных лесов. Его покойный отец, тоже врач, хорошо зарабатывал в частной клинике. Когда после бомбежки наступило смутное время голода и преступности, воры проникли в два защищенных хранилища рядом с домом его матери и вынесли множество фамильных реликвий, в том числе лаковую шкатулку, подаренную деду доктора Сасаки самим императором, старинный футляр для кистей и брусков туши, а также классическое полотно с тигром — оно одно стоило десять миллионов иен, или более 25 тысяч долларов.
Его брак складывался хорошо. Он мог позволить себе быть разборчивым. В Мукаихаре было немного столь же достойных молодых людей, и многочисленные профессиональные сваты закидывали удочки. На некоторые он клюнул. Отец одной из предложенных невест принял его агента и ответил отказом. Возможно, это было связано с тем, что доктор Сасаки имел репутацию бабника — «мартовского кота», как говорили некоторые, — когда был моложе; кроме того, отец мог знать, что доктор нелегально лечил пациентов в Мукаихаре вечерами после смены в госпитале Красного Креста. А может, отец девушки просто чересчур осторожничал. О нем говорили, что он не только следовал японской поговорке «Проверяй ржавый мост прежде, чем на него ступишь», но и не наступал на него даже после проверки. Доктор Сасаки, никогда в жизни не испытывавший подобной неудачи, решил, что именно эта девушка ему и нужна, и с помощью двух настойчивых посредников в конце концов покорил настороженного родителя. Теперь, после всего лишь нескольких месяцев брака, он быстро стал понимать, что его жена куда мудрее и разумнее него самого.

 

В должности хирурга госпиталя Красного Креста доктор Сасаки следующие пять лет в основном занимался удалением келоидных рубцов — безобразных, уродливых, толстых, зудящих, упругих, медно-красных крабообразных наростов, которые часто образовывались поверх сильных ожогов, полученных хибакуся, в особенности теми, кто подвергся влиянию сильного температурного воздействия бомбы в радиусе двух километров. Имея дело с келоидами, доктор Сасаки и его коллеги словно блуждали в тумане, потому что у них на руках не было сколько-нибудь надежной литературы. Они обнаружили, что выпуклые рубцы часто возвращаются и после удаления. Иные, если оставить их без внимания, оказывались заражены инфекциями, а другие вызывали напряжение в нижележащих мышцах. В конце концов он и его коллеги неохотно пришли к выводу, что многие из этих келоидов им вообще не следовало оперировать. Нередко шрамы самопроизвольно усыхали со временем, и тогда их было легче удалить или оставить в покое.
В 1951 году доктор Сасаки решил бросить работу в больнице с ее ужасными воспоминаниями и устроить частную клинику в Мукаихаре, как это сделал его отец. Он был честолюбив. У него был старший брат, и, согласно обычаям семей врачей в Японии, тому завещалось дело отца — второму сыну предстояло самостоятельно проложить себе дорогу; и в 1939 году, побуждаемый пропагандой того времени — поиском счастья в обширных неосвоенных районах Китая, Теруфуми Сасаки отправился туда и поступил в Японский восточный медицинский университет в Циндао. Он окончил его и вернулся в Хиросиму незадолго до бомбардировки. Брат погиб на войне, так что путь оказался свободен — появилась возможность не только начать практику в городе своего отца, но и покинуть Хиросиму и, по сути, перестать быть хибакуся. В течение четырех десятилетий он ни с кем не говорил о первых часах и днях после взрыва.
Поскольку его дед размещал большие вклады в банке Хиросимы, доктор Сасаки отправился туда в полной уверенности, что получит большой заем и сможет начать свое дело. Но там заявили, что клиника в таком маленьком городке может легко обанкротиться, и ограничили его кредит 300 тысячами иен — в то время меньше тысячи долларов. Поэтому доктор Сасаки начал лечить пациентов в доме родителей жены. Он проводил простые операции — на аппендиксах, язвах желудка, открытых переломах, — а еще довольно смело практиковал все другие виды медицины кроме гинекологии и акушерства. Дела шли на удивление хорошо. Вскоре он стал принимать около сотни пациентов в день. Некоторые приезжали издалека. Банк заметил это и увеличил кредитный лимит до миллиона иен.
В 1954 году на земле, принадлежавшей семье жены, он возвел полноценную клинику — двухэтажное здание общей площадью в 280 татами с 19 койками для стационарных больных. Он финансировал строительство, взяв в банке заем на 300 тысяч иен и продав древесину с земель, унаследованных от деда. В новой клинике, с пятью медсестрами и тремя стажерами, работая без перерыва шесть дней в неделю с половины девятого утра до шести вечера, он продолжал процветать.

 

Задолго до этого врачи в Хиросиме стали замечать, что воздействие бомбы имеет последствия более серьезные, чем тяжелые раны и келоидные рубцы, столь заметные в первые дни. Свирепые симптомы первичной лучевой болезни у большинства пациентов со временем исчезли, но вскоре стало ясно, что хибакуся подвержены гораздо более глубоким и опасным последствиям огромных доз радиации, вызванных взрывом бомбы. Прежде всего, к 1950 году стало очевидно, что заболеваемость лейкемией у хибакуся значительно превышает норму; среди тех, кто подвергался воздействию излучения в радиусе одного километра от эпицентра, заболеваемость, как сообщалось, была в 10–50 раз выше нормы. С годами хибакуся стали бояться появления «пурпурных пятен» — крошечных поверхностных кровоизлияний, симптоматичных для лейкемии. А позднее помимо лейкемии стали появляться и другие формы рака, с более длительными периодами латентности и тоже с показателями заболеваемости выше нормы: карциномы щитовидной железы, легких, груди, слюнных желез, желудка, печени, мочевыводящих путей, мужских и женских половых органов.

 

У некоторых выживших — даже у детей — развилась так называемая атомная катаракта. Некоторые оставались низкорослыми, а одним из самых шокирующих открытий стало то, что некоторые младенцы, находившиеся в материнской утробе во время бомбардировки, родились с маленькими головами. Поскольку уже было известно, что радиация влияет на гены лабораторных животных, многие хибакуся боялись, что потомки выживших могут быть подвержены мутациям. (Только в конце шестидесятых анализы действительно показали некоторые хромосомные перестройки у выживших в Хиросиме и Нагасаки, и, конечно, потребовалось бы гораздо больше времени, чтобы сказать, какое воздействие они окажут на потомство.) Встречались и менее опасные по сравнению с раком заболевания, которые многие врачи — и большинство подверженных ими людей — приписывали воздействию бомбы: несколько видов анемии, нарушения функций печени и половой функции, эндокринные расстройства, ускоренное старение и не то чтобы заболевание, однако неоспоримое состояние истощения, на которое жаловались столь многие выжившие.
Доктор Сасаки, который испытывал на себе только последнее из упомянутого, не обратил особого внимания на эти открытия. Он не следил за ними пристально в медицинских картах. В своем городке на холмах он редко лечил хибакуся. Он жил сегодняшним днем.

 

В 1963 году, желая быть в курсе последних достижений в области анестезии, доктор Сасаки посетил госпиталь Красного Креста в Иокогаме, где планировал узнать обо всем у главного врача, доктора Тацутаро Хаттори. Тот ранее, еще в больнице Хиросимы, был его начальником и возглавлял отделение хирургии, а после бомбардировки слег с лучевой болезнью и перебрался в Иокогаму. Доктор Хаттори предложил доктору Сасаки заодно воспользоваться современным оборудованием больницы и пройти тщательный медицинской осмотр, и доктор Сасаки согласился. Томография его грудной клетки показала затемнение в левом легком. Доктор Сасаки курил. Не вдаваясь в подробности того, что было известно о распространенности рака легких у хибакуся, и, возможно, предполагая, что доктор Сасаки уже и сам знает все об этом, доктор Хаттори рекомендовал провести биопсию. Когда доктор Сасаки вышел из наркоза, он обнаружил, что ему полностью удалили левое легкое.
Через несколько часов после операции лигатурный шов одного из кровеносных сосудов в легочной каверне разошелся, и на протяжении недели доктор Сасаки страдал от сильного кровотечения. К концу этого времени, когда он все еще кашлял кровью и на глазах становился совсем немощным, вокруг него собрались люди — жена, доктор Хаттори, сестра-хозяйка, несколько медсестер, — и он истолковал это как наступление смертного часа. Он поблагодарил их, попрощался с женой и умер.
Или, скорее, он думал, что умер. Некоторое время спустя он пришел в себя и обнаружил, что идет на поправку.

 

В последующие годы доктор Сасаки стал считать этот опыт самым важным в жизни — даже более важным, чем взрыв бомбы. Обеспокоенный одиночеством, которое он испытал, думая, что находится при смерти, он теперь изо всех сил старался быть ближе к жене и детям — двум сыновьям и двум дочерям. Однажды тетя поразила его, сказав: «Тебе повезло, Теруфуми. В конце концов, и ва дзиндзюцу, медицина — это искусство сострадания». Он никогда не задумывался над смыслом этой поговорки, которую обязаны знать все молодые японцы, готовящиеся стать врачами. Он решил впредь быть спокойным и сдержанным и делать для пациентов все, что было в его силах. Он решил, что будет добрее к людям, которых не выносит. Он откажется от охоты и маджонга. Его жена сказала: «Ты достиг зрелости в свои 40 лет. Я повзрослела, когда мне было за двадцать».
Курить он не бросил.
В 1972 году жена доктора Сасаки умерла от рака груди — это был третий кризис в его жизни. Теперь он обрел еще один вид связанного со смертью одиночества, на этот раз глубокого и непреходящего. Он с еще большей неутомимостью погрузился в работу. Смерть жены и его собственная близость к смерти, а также осознание того, что он уже немолод, натолкнули его на мысли о пожилых людях, и он решил построить большую новую клинику, где мог бы практиковать гериатрию. Эта ветвь искусства сострадания привлекала самых талантливых японских врачей, а также становилась чрезвычайно прибыльной. Когда его друзья смеялись над ним и говорили, что он перегибает палку, он отвечал так: у всех после 60 что-нибудь да болит, всем в таком возрасте нужны массаж, теплолечение, иглоукалывание, мокса-терапия и утешение от дружелюбного врача — к нему будут валить толпой.
К 1977 году кредитная линия доктора Сасаки в банке Хиросимы выросла еще больше, и ему предоставили заем в 19 миллионов иен, что равнялось примерно 80 тысячам долларов. На эти деньги он возвел на окраине города внушительное четырехэтажное бетонное здание с 19 койками для стационарных больных и обширными возможностями для реабилитации, а заодно с роскошной квартирой для самого себя. Он принял в штат трех акупунктуристов, трех терапевтов, восемь медсестер, а также 15 фельдшеров и членов обслуживающего персонала. Два его сына, Ёсихиса и Рюдзи, теперь и сами врачи, приходили помочь в особенно загруженные периоды.
Он был прав насчет толп. Он вновь работал с восьми тридцати до шести вечера шесть дней в неделю и принимал в среднем 250 пациентов в день. Некоторые приходили к нему из таких отдаленных городов, как Курэ, Ондо и Акицу, расположенных на побережье, а другие — из деревень по всей префектуре. Пользуясь огромными налоговыми вычетами, на которые могли претендовать японские врачи, он откладывал большие суммы, и по мере возвращения денег по займам банк продолжал увеличивать лимит по его кредитной линии. Ему пришла в голову идея построить дом престарелых стоимостью в 200 миллионов иен. Необходимо было получить одобрение проекта от медицинской ассоциации округа Таката. Он представил свои планы. Ему отказали. Вскоре после этого один из ведущих членов ассоциации построил в городе Ёсида именно такой дом, который предложил доктор Сасаки.
Доктор Сасаки не пал духом; зная, что у его пожилых пациентов есть три основных удовольствия — семейные визиты, хорошая еда и расслабленное купание, — он воспользовался банковскими займами, чтобы построить на месте своей бывшей клиники роскошную баню. Формально она предназначалась для пациентов, но он открыл ее и для горожан, установив плату за вход большую, чем в обыкновенных общественных банях: в конце концов, ванны здесь были мраморные. На содержание бани он тратил полмиллиона иен в месяц (подпадающих под налоговый вычет).
Каждое утро доктор Сасаки встречался со всем персоналом клиники. У него была любимая лекция: не работайте в первую очередь ради денег — прежде выполняйте свой долг перед пациентами, и тогда деньги последуют; наша жизнь коротка, дважды мы не живем; вихрь подхватит листья и закружит их, но потом уронит, и они соберутся в горку.
Горка же доктора Сасаки все росла и росла. Его жизнь была застрахована на 100 миллионов иен; его профессиональная ответственность была застрахована на 300 миллионов иен. Он водил белый BMW. В его гостиной на сундуках стояли редкие вазы. Несмотря на огромные налоговые вычеты, разрешенные японским врачам, он стал плательщиком самого высокого подоходного налога в округе Таката (с населением в 37 тысяч человек) и седьмого по размеру — во всей префектуре Хиросима (12 центральных городов и 68 городов в 15 округах; население 2,7 миллиона человек).
У него появилась новая идея. Он решил пробурить скважину рядом с клиникой, чтобы наполнять ванны водой из термальных источников. Он нанял Токийскую инженерно-геологическую компанию для проведения изысканий, и она заверила его, что если он углубится на 800 метров, то будет получать от 60 до 100 литров воды в минуту с температурой от 26 до 30 °C. Он представлял себе водолечебницу с термальными источниками и рассчитывал, что сможет обеспечить горячей водой три гостиницы. Он начал копать в июне 1985 года.

 

Коллеги из Хиросимы с некоторых пор считали доктора Сасаки человеком немного странным. В отличие от них его не привлекало элитарное общество медицинских ассоциаций. Вместо этого он занимался другими вещами: например, спонсировал соревнования в Мукаихаре по гейтболу, упрощенному варианту крокета; он часто носил галстук — который обошелся ему в пять тысяч иен, примерно 20 долларов, — с вышитой на английском надписью «Gate Ball». Главным его удовольствием, помимо работы, было время от времени ездить в Хиросиму, чтобы отведать китайской еды в помещении цокольного этажа «Гранд-отеля», закуривая в конце обеда сигарету марки Mild Seven, на пачке которой, помимо названия на английском языке, было напечатано учтивое японское предостережение: «Давайте заботиться о себе и ради нашего здоровья не курить слишком много».
Он больше не отводил взгляда от Хиросимы, потому что из пепла разоренной пустыни 1945 года восстал яркий феникс — удивительно красивый город с более чем миллионным населением, где только каждый десятый был хибакуся, — с высокими современными зданиями на широких, обсаженных деревьями проспектах, переполненных японскими автомобилями, каждый из которых казался совершенно новым и был помечен английскими буквами; город амбиций и наслаждений, с 753 книжными магазинами и 2356 барами. Хотя в нем и пробуждались воспоминания о прошлом, доктор Сасаки научился жить с одним своим горьким сожалением: что в развалинах госпиталя Красного Креста в те первые дни после бомбардировки не было возможности установить личности всех, чьи трупы вывозили на массовую кремацию, а значит, годы спустя безымянные души все еще могли парить над городом, недовольные и оставленные без присмотра.

 

Отец Вильгельм Кляйнзорге

 

Отец Кляйнзорге оказался в токийском госпитале во второй раз: он был полностью изнеможен, его одолевали жар, диарея, незаживающие раны и скачущие показатели крови. Ему предстояло на всю жизнь остаться классическим примером пациента со смутной, пограничной формой лучевой болезни, при которой у человека развивается широкий круг симптомов — немногие из них можно объяснить воздействием радиации, но хибакуся так часто страдают от них в разных сочетаниях и степенях тяжести, что иные врачи и практически все пациенты винят бомбу.
Отец Кляйнзорге необычайно самоотверженно вынес эту полную несчастий жизнь. После выписки из больницы он вернулся в крошечную капеллу Ноборимати, построенную им, и продолжил полную самоотречения пасторскую службу.
В 1948 году его назначили настоятелем гораздо более величественной церкви Мисаса в другой части города. В Хиросиме было еще мало высоких строений, и жители района прозвали большой храм дворцом Мисаса. К нему пристроили монастырь ордена Помощников святых душ; и, помимо обязанностей клирика (проведение богослужений, прием исповеди и преподавание на курсах изучения Библии), отец Кляйнзорге устраивал восьмидневные посты для послушниц и монахинь: каждый день они получали причастие и наставления от него и все восемь дней должны были хранить молчание. Он по-прежнему навещал Сасаки-сан и других хибакуся, страдавших от увечий и болезней, и даже вызывался сидеть с детьми молодых матерей. Он часто бывал в санатории в Сайдзё, расположенном от города в часе езды на поезде, чтобы подбодрить больных туберкулезом.
Отец Кляйнзорге еще дважды ненадолго ложился в больницу в Токио. Его немецкие коллеги-иезуиты считали: что бы тот ни делал, он слишком много заботился о других и недостаточно — о себе. Он не только ревностно относился к служению, но и впитал японский дух энрё — самоотречения, исполнения в первую очередь чужих желаний. Коллеги думали, что отец Кляйнзорге может буквально убить себя добрым отношением к другим; они говорили, что он слишком rücksichtsvoll — слишком чуткий. Когда родственники из Германии присылали ему в подарок деликатесы, он их все раздавал. Когда врач из оккупационных войск выделил ему пенициллин, отец Кляйнзорге передал его прихожанам, которые были так же больны, как и он сам. (Среди множества недугов значился еще и сифилис, которым он, видимо, заразился в больнице при переливании крови; в конце концов его удалось вылечить.) Даже с высокой температурой он учил людей катехизису. Экономка, работавшая при церкви в Мисасе, не раз видела, как отец Кляйнзорге, вернувшись домой после долгого обхода прихожан, падал ниц прямо на ступеньки, совершенно подавленный. Но уже на следующий день его снова можно было заметить на улицах Хиросимы.
Понемногу, за годы неустанного труда, он собрал свой скромный урожай: около 400 крещений, около 40 бракосочетаний.

 

Отец Кляйнзорге любил японцев и их обычаи. Его коллега-немец, отец Берцикофер, как-то раз пошутил, что тот женился на Японии. Вскоре после перевода в церковь Мисаса отец Кляйнзорге прочитал, что парламент Японии принял новый закон о получении гражданства: нужно быть старше 20 лет, прожить в стране не менее пяти лет, быть добропорядочным, психически здоровым, готовым обеспечить себя и отказаться от других гражданств. Он поспешил представить доказательства того, что соответствует всем требованиям, и через несколько месяцев его заявление удовлетворили. Он стал гражданином Японии и с тех пор носил новое имя: отец Макото Такакура.

 

Весной и летом 1956 года, когда и без того слабое здоровье отца Такакуры ухудшилось еще больше, он перевелся на временную позицию в небольшом приходе в районе Ноборимати. За пять лет до этого протестантский священник Киёси Танимото, которого он хорошо знал, открыл курсы по изучению Библии для девушек, чьи лица были обезображены келоидными рубцами. Нареченные «хиросимскими девами», они позднее отправились в США, где им должны были сделать цикл пластических операций. Одна из них, Томоко Накабаяси, обращенная в веру и крещенная отцом Такакурой, умерла на операционном столе в больнице Маунт-Синай в Нью-Йорке. Вернувшиеся «девы» в 1956 году передали ее прах семье, и отцу Такакуре выпало провести похороны. Там он чуть не упал в обморок.
В Ноборимати он стал наставлять мать и двух дочерей из богатой и образованной семьи Наганиси. Невзирая на высокую температуру, он каждый вечер ходил к ним пешком. Иногда он приходил рано, расхаживал взад-вперед по улице и ровно в семь часов звонил в дверь. Он бросал взгляд на свое отражение в зеркало в прихожей, поправлял прическу и облачение, а затем входил в гостиную. Час он отводил учению, затем Наганиси подавали чай и сладости, и они болтали ровно до десяти часов. Там он чувствовал себя как дома. Младшая дочь, Хисако, очень привязалась к нему и, когда по прошествии полутора лет его состояние ухудшилось настолько, что ему пришлось лечь в больницу, попросила его крестить ее. Что он и сделал — за день до отправки в хиросимский госпиталь Красного Креста, где провел целый год.

 

Больше всего отца Такакуру беспокоила странная инфекция, поразившая пальцы — они раздулись от гноя и никак не заживали. Его мучили жар и симптомы, схожие с гриппом. У него был очень низкий уровень лейкоцитов, боль пронзала колени — особенно левое — и другие суставы. После операции пальцы постепенно зажили. Его лечили от лейкопении . Перед выпиской офтальмолог обнаружил еще и начальную стадию катаракты, вызванной атомной бомбой.
Он вернулся к большому приходу Мисасы, но ему становилось все труднее и труднее нести эту тяжелую, но драгоценную для него ношу. У него заболела спина — вероятно из-за камня в почке, как говорили врачи; он справился с этим. Измученный постоянной болью и инфекциями, которые усугублялись нехваткой лейкоцитов, он из последних сил влачил существование.
Наконец в 1961 году епархия милостиво отправила его в крохотную церквушку в провинциальном городке Мукаихара, где процветала частная клиника доктора Сасаки.

 

В церковном комплексе Мукаихары, расположенном над городом, на гребне крутого холма, была небольшая капелла с дубовым столом вместо алтаря, в которой было достаточно места, чтобы 20 человек могли преклонить колени по-японски на расстеленных татами; а выше на холме стоял маленький прицерковный домик. Отец Такакура выбрал в качестве спальни голую, словно монашеская келья, комнату два на два метра; обедал он в такой же келье по соседству; тесные, темные и холодные кухня и ванная были не больше. По ту сторону узкого коридора, проходящего через все здание, располагались кабинет и спальня значительно большей площади — отец Такакура, верный своей натуре, приберегал ее для гостей.
Сразу по приезде отец Такакура решил проявить инициативу и, руководствуясь постулатом, что души лучше ловить незрелыми, велел строителям приделать к капелле две комнаты и открыл в них то, что он называл детским садом имени святой Марии. Так потянулись суровые дни четырех католиков: священника, двух монахинь-японок, обучавших детей, и кухарки, тоже японки. У церкви было мало прихожан — в основном десять человек из четырех прежде обращенных в веру семей. В иное воскресенье на мессу не приходил никто.
Первоначальный запал отца Такакуры быстро сошел на нет. Раз в неделю он садился на поезд до Хиросимы и отправлялся на обследование в госпиталь Красного Креста. На вокзале в Хиросиме он брал свое любимое дорожное чтиво — расписание поездов, курсирующих по всему острову Хонсю. Врачи вводили стероиды в его суставы, измученные болью, и лечили его от хронических симптомов гриппа. Однажды он пожаловался на следы крови на нижнем белье: врачи предположили, что в его почках образовались новые камни.
В городке Мукаихара отец Такакура старался как можно меньше привлекать внимания — как настоящий японец. Иногда он носил японскую одежду. Не желая показаться зажиточным, он никогда не покупал мяса на местном рынке, но иногда украдкой привозил его из города. Японский священник, отец Хасэгава, время от времени навещал отца Такакуру и восхищался его стараниями полностью ассимилироваться, но во многих отношениях считал его неисправимым немцем. Когда ему отказывали в каком-то начинании, он упрямо настаивал на своем, в то время как японец тактично бы искал обходной путь. Отец Хасэгава заметил, что когда отец Такакура лежал в больнице, то строго следил за соблюдением часов посещений, и если люди приходили к нему — даже издалека — в неустановленное время, он отказывался их принимать. Однажды, обедая с другом, отец Хасэгава отказался от предложенной хозяином миски риса; он сказал, что сыт. Но, когда на столе появились вкусные разносолы, заставившие японский рот взмолить о рисе, отец Хасэгава решил все-таки попросить добавки. Отец Такакура был возмущен (то есть, по мнению его гостя, повел себя как немец): как он мог есть рис вместе с соленьями, когда только что он был слишком сыт для одного только риса?

 

Отец Такакура стал одним из многих людей, у которых доктор Роберт Дж. Лифтон брал интервью для книги «Смерть в жизни: выжившие в Хиросиме» . В одном из разговоров священник намекнул, что со временем понял: он обрел себя скорее как хибакуся, а не как японец:
Если кто-то говорит мне, что устал {даруй}, но говорящий — хибакуся, то это вызывает у меня другие чувства, чем если бы он был обычным человеком. Ему не нужно ничего мне объяснять… Он знает обо всех тревогах — и всех искушениях пасть духом и впасть в депрессию — и способен следом снова оценить, сможет ли он выполнить свою работу… Японец слышит в словах «Тэнно хэйка» {Его Величество Император} совсем не то же самое, что слышит западный человек, — в их сердцах отзываются совершенно разные чувства. Примерно то же самое происходит, когда про какого-нибудь хибакуся слышит человек, который был жертвой, и человек, который жертвой не был… Однажды я встретил мужчину… {который} сказал: «Я пережил атомную бомбу», — и с этой секунды разговор переменился. Мы понимали чувства друг друга. Ничего не нужно было говорить.

 

 

В 1966 году отцу Такакуре пришлось сменить кухарку. 35-летняя женщина по имени Сацуэ Ёсики, которая недавно вылечилась от туберкулеза и примерно в то же время стала католичкой, пришла на собеседование в церковь Мукаихары. Она знала, что у священника японское имя, и поразилась, увидев огромного гайдзина — иностранца, — одетого в традиционный стеганый халат. Его лицо, круглое и опухшее (несомненно, от лекарств), показалось ей совсем детским. И правда, между ними сразу же завязались теплые отношения, которые совсем скоро переросли в полное взаимное доверие, и ее роль была двоякой: она была для него одновременно и как дочь, и как мать. Его растущая беспомощность покорила ее — она нежно ухаживала за ним. Ее стряпня была примитивной, а он — капризен. Он говорил, что ест все, даже японскую лапшу, но в вопросах еды был с ней очень резок, как ни с кем другим прежде. Однажды он вспомнил про «картофельную запеканку», которую делала его мать. Она попыталась ее приготовить. Он сказал: «Совсем не похоже на мамину». Он обожал жареные креветки и всегда ел их, когда ездил в Хиросиму на медосмотр. Она попыталась приготовить и их. Он сказал: «Подгорели». Она постоянно стояла у него за спиной в крошечной столовой, вцепившись руками в дверной косяк так крепко, что со временем с него стерлась краска. И все же он чаще хвалил ее, вел с ней доверительные беседы, шутил и просил прощения всякий раз, когда выходил из себя. Она объясняла его вспыльчивость приступами боли и считала его мягким, чистым, терпеливым, милым, веселым и очень добрым человеком.
Как-то раз поздней весной, вскоре после того как Ёсики-сан устроилась к нему, он сидел у окна своего кабинета и увидел, что воробьи сели на дерево хурмы во дворе. Он хлопнул в ладоши, чтобы отогнать птиц, и вскоре на руках появились фиолетовые пятна, которых так боялись все хибакуся. Врачи в Хиросиме только качали головой. Кто знает, что это за пятна. Они похожи на подкожные гематомы, но анализы крови не выявили лейкемию. У него шло небольшое кровотечение из мочевыводящих путей. Как-то раз он спросил: «А если кровь попадет мне в мозг?» Все еще мучила боль в суставах. Функции печени были нарушены, давление — высокое, болели спина и грудь. Электрокардиограмма выявила аномалию в работе сердца. Ему прописали лекарства для профилактики инфаркта и понижения давления. Он пил стероиды, гормоны и средства от диабета. «Я не принимаю лекарства, я их ем», — сказал он как-то Ёсики-сан. В 1971 году его положили на операцию, чтобы проверить, нет ли у него рака печени; но опухоли не оказалось.
Состояние его здоровья ухудшалось, но все это время к нему тянулась бесконечная вереница посетителей — люди благодарили его за все, что он для них сделал.

 

Особенную преданность показала Хисако Наганиси, женщина, которую он крестил за день до того, как надолго лечь в больницу; она носила ему бутерброды на немецком ржаном хлебе, который он очень любил, а когда Ёсики-сан нужен был отпуск, приезжала и ухаживала за ним. Отец Берцикофер тоже навещал его, проводил с ним по несколько дней, они много беседовали и пили много джина, который полюбился отцу Такакуре.

 

Однажды зимним днем, в самом начале 1976 года, отец Такакура поскользнулся и упал на крутой обледенелой тропинке, ведущей в город. На следующее утро Ёсики-сан услышала, как он зовет ее по имени. Она обнаружила его в ванной: отец Такакура держался за раковину и не мог пошевелиться. Любовь придала ей силы, и она смогла дотащить его до спальни — а он весил 80 килограммов — и уложить в кровать. Целый месяц он пролежал без движения. Она устроила место для сна прямо у него дома и день и ночь ухаживала за ним. Наконец она одолжила в городе инвалидное кресло и отвезла его в клинику доктора Сасаки. Двое мужчин были очень давно знакомы, но теперь их сильно развела жизнь: один обитал в монашеской келье, а другой — в роскошной квартире, расположенной в его же четырехэтажной клинике. Доктор Сасаки сделал рентген, который ничего не показал, поставил диагноз — невралгия — и прописал лечебный массаж. Отец Такакура не мог допустить, чтобы массаж делала женщина; наняли мужчину. Во время процедуры отец Такакура держал Ёсико-сан за руку, он краснел. Боль была невыносимой. Ёсики-сан наняла машину и отвезла отца Такакуру в город, в госпиталь Красного Креста. Снимок на большом рентгеновском аппарате выявил трещины на одиннадцатом и двенадцатом позвонках грудного отдела. Ему сделали операцию, чтобы понизить давление на правый седалищный нерв, и надели корсет.
С этого момента он был прикован к постели. Ёсики-сан кормила его, обмывала, меняла подгузники, которые сама для него делала. Он читал Библию и расписания поездов — говорил Ёсики-сан, что только эти тексты никогда не врут. Он мог сказать, как добраться до любой точки Японии, сколько стоит еда в вагоне-ресторане, где сделать пересадку, чтобы сэкономить 300 иен. Однажды в страшном возбуждении он позвал Ёсики-сан. Он нашел в расписании ошибку. Только Библия никогда не врет!
Коллеги-иезуиты в конце концов убедили его поехать в больницу святого Луки в Кобе. Когда Ёсики-сан приехала навестить его, он вынул из книги копию своей истории болезни, в которой было написано: «Живой труп». Он сказал, что хочет поехать с ней домой, и она увезла его. «Вы помогли моей душе пройти через чистилище», — сказал он, когда оказался в постели.
Он очень ослаб, и коллеги перевезли его в двухкомнатный домик в лощине, рядом с домом иезуитской общины в Нагацуке. Ёсики-сан сказала, что хочет спать с ним в одной комнате. Нет, сказал он, это противоречит обетам, которые он принял. Она солгала ему, сказала, что такова воля отца-настоятеля. С огромным облегчением он согласился. После этого он уже почти не открывал глаза. Она кормила его только мороженым. Когда приходили гости, он мог сказать только: «Спасибо». Он впал в кому, и 19 ноября 1977 года, когда рядом были врач, священник и Ёсики-сан, этот человек, так сильно пострадавший от взрыва, сделал глубокий вдох и умер.

 

Его похоронили в тихой сосновой роще на вершине холма около дома иезуитской общины.
Отец Вильгельм М. Такакура, S. J.
R.I.P.

 

Священники и послушники из дома иезуитской общины заметили, что годы идут, а на этой могиле почти всегда лежат свежие цветы.

 

 

Тосико Сасаки

 

В августе 1946-го Тосико Сасаки только начала оправляться от боли и подавленности, которые сопровождали ее целый год после бомбардировки. Ее младшему брату Ясуо и сестре Яэко удалось избежать увечий в день взрыва, поскольку они были в родительском доме в пригороде Кои. Теперь же, когда Сасаки жила там вместе с ними и только начала снова чувствовать себя живой, случилось новое потрясение.
Тремя годами ранее родители Тосико Сасаки стали обсуждать с другой семьей брак детей и Сасаки представили юноше. Они понравились друг другу и решили согласиться на свадьбу. Пара сняла дом, но жениха Тосико неожиданно призвали в Китай. Теперь, как она узнала, он вернулся, но долго не навещал ее. Когда он наконец появился, обеим сторонам стало ясно, что помолвка обречена. Каждый раз, когда жених приходил в гости, юный Ясуо, за которого Тосико чувствовала ответственность, в сердцах убегал на улицу. Были признаки того, что семья жениха передумала и не разрешит своему сыну жениться на хибакуся и калеке. Жених перестал появляться у них. Он присылал письма, полные символических, абстрактных образов — в первую очередь бабочек, — очевидно, пытаясь выразить трепетную неуверенность и, вероятно, чувство вины.
Единственным человеком, который по-настоящему утешал Тосико все это время, был отец Кляйнзорге. Прежде он навещал ее в больнице, а теперь продолжил делать это в Кои. Он явно намеревался обратить ее в свою веру. Железная логика его наставлений не слишком убедила ее, так как Тосико не могла смириться с мыслью, что Бог, забравший ее родителей и подвергший ее саму столь ужасным испытаниям, сделал это из любви и милосердия. Однако ее глубоко тронула преданность священника: было очевидно, что он тоже обессилел и страдает от боли, и все же он проделывал большой путь, чтобы повидать ее.
Дом Тосико стоял у обрыва, где росла бамбуковая роща. Однажды утром она вышла на улицу, и от солнечных лучей, которые блеснули на листьях бамбука, похожих на мелкую рыбешку, у нее перехватило дыхание. Она почувствовала удивительный прилив радости — первый на ее памяти за долгое время. Она услышала, как читает «Отче наш».
В сентябре ее крестили. Отец Кляйнзорге был в больнице в Токио, поэтому служил другой священник, отец Цесьлик.

 

У Сасаки-сан от родителей остались кое-какие скромные сбережения, к тому же она занялась шитьем, чтобы поддержать Ясуо и Яэко. Однако она беспокоилась о будущем. Тосико научилась ковылять без костылей. Однажды летом 1947 года она повела Ясуо и Яэко купаться на пляж в деревне Сугиноура неподалеку. Там она разговорилась с молодым человеком, католическим послушником из Кореи, который присматривал за группой учеников воскресной школы. В какой-то момент он сказал ей, что не понимает, как она, такая хрупкая, может брать на себя ответственность за брата и сестру. Он рассказал Тосико о хорошем сиротском приюте в Хиросиме под названием «Сад света». Тосико отдала детей в приют, а через некоторое время устроилась туда воспитательницей. Ее взяли, и она нашла утешение в том, что теперь была с Ясуо и Яэко.
Ей хорошо давалась эта работа. Казалось, она нашла свое призвание. На следующий год, убедившись, что о сестре с братом хорошо заботятся, Тосико согласилась на перевод в другой приют, «Общежитие белой хризантемы», неподалеку от города Беппу на острове Кюсю, где она могла бы получить соответствующее образование. Весной 1949 года Тосико поступила на курсы в Университет Оиты и теперь тратила по часу в день на дорогу туда и обратно. В сентябре она сдала экзамен и получила диплом воспитательницы детского сада. Она проработала в «Белой хризантеме» шесть лет.
Ее левая нога была сильно деформирована, колено не сгибалось, а мышцы на бедре атрофировались из-за глубоких надрезов, сделанных доктором Сасаки. Cестры, заведующие приютом, отправили Тосико на операцию в ортопедическое отделение Национальной больницы Беппы. Она пролежала там 14 месяцев и за это время перенесла три крупные операции: первую, не очень успешную, чтобы восстановить бедро; вторую — с целью вернуть подвижность колену; и третью — чтобы снова сломать ее большеберцовую и малоберцовую кости и вернуть их в подобие первоначального положения. После этого она отправилась на реабилитацию в ближайший лечебный центр с горячими источниками. Нога будет мучить ее всю оставшуюся жизнь, и колено никогда не будет сгибаться полностью, но теперь ее ноги были почти одинаковой длины и ходить она тоже могла почти нормально. Тосико вернулась к работе.
«Белая хризантема», рассчитанная на 40 сирот, располагалась рядом с американской военной базой: с одной стороны было тренировочное поле для солдат, а с другой — жилье офицеров. С начала Корейской войны база и приют были переполнены. Время от времени какая-нибудь женщина приносила ребенка, рожденного от американского солдата, никогда не говоря, что это она его родила, — обычно ссылались на знакомую, попросившую передать ребенка в приют. По ночам нервные молодые солдаты, то белые, то черные, ускользнув с базы в самоволку, приходили к ним и умоляли дать взглянуть на их детей. Они хотели посмотреть на лица младенцев. Некоторые потом найдут матерей и женятся на них, хотя, возможно, никогда больше не увидят детей.
Сасаки-сан сочувствовала как матерям (часть из них были проститутками), так и отцам. Она относилась к ним как к растерянным девятнадцати-двадцатилетним мальчикам: их по призыву отправили участвовать в войне, которую они не считали своей, и при этом как отцы они чувствовали элементарную ответственность — или, по крайней мере, вину. Эти мысли привели ее к необычной для хибакуся идее: слишком много внимания уделяется мощи атомной бомбы и недостаточно — злу войны. Для нее горькая правда состояла в том, что на атомной бомбе были сосредоточены наименее пострадавшие люди и жадные до власти политики. Но почти никто не говорил, что война делала жертвами всех без разбора: японцев, на которых сбрасывали атомные и зажигательные бомбы, китайское мирное население, среди которого устраивали бойни японцы, подневольных юных солдат из США и Японии, которых обрекали на увечья или смерть, — и, да, местных проституток и их детей смешанной крови. Она не понаслышке знала о жестокости атомной бомбы, но чувствовала, что следует уделять больше внимания причинам тотальный войны, а не ее орудиям.

 

Примерно раз в год в это время Сасаки-сан приезжала с Кюсю в Хиросиму, чтобы повидаться с братом и сестрой, и всегда навещала в церкви Мисаса отца Кляйнзорге, которого теперь звали Такакура. Однажды она увидела на улице своего бывшего жениха и была совершенно уверена, что он тоже увидел ее, но они не поговорили. Отец Такакура спрашивал: «Неужели ты хочешь провести всю жизнь в тяжких трудах? Разве тебе не стоит выйти замуж? Или, в противном случае, может, тебе стать монахиней?» Она долго размышляла над этим.
Однажды в «Белой хризантеме» она получила срочное сообщение — брат попал в автомобильную аварию, его жизнь в опасности. Она поспешила в Хиросиму. В автомобиль Ясуо врезался полицейский патруль; это была вина полицейского. Ясуо выжил, но ему сломало четыре ребра, обе ноги и нос, на лбу на всю жизнь осталась вмятина, вдобавок он потерял зрение на один глаз. Сасаки-сан думала, что отныне ей придется заботиться о нем и поддерживать. Она пошла на бухгалтерские курсы и через несколько недель получила квалификацию бухгалтера третьего класса. Но Ясуо пошел на поправку и, воспользовавшись выплаченной ему компенсацией за несчастный случай, поступил в музыкальную школу, чтобы изучать композицию. Сасаки-сан вернулась в приют.
В 1954 году Сасаки-сан навестила отца Такакуру и сказала, что теперь она знает, что никогда не выйдет замуж, и считает, что пришло время уйти в монастырь. Какой монастырь он посоветует? Он предложил французский орден Auxiliatrices du Purgatoire — орден Помощников святых душ, — чей монастырь находился рядом, в Мисасе. Сасаки-сан сказала, что не хочет вступать в общество, которое заставило бы ее говорить на иностранных языках. Он пообещал, что она сможет говорить по-японски.
Она ушла в монастырь и в первые же дни обнаружила, что отец Такакура солгал. Она должна была выучить латынь и французский. Ей сказали, что, когда утром раздастся стук побудки, она должна выкрикнуть: «Mon Jésus, miséricorde!» В первую ночь она написала слова чернилами на ладони, чтобы прочитать их, когда услышит стук на следующее утро, но оказалось, что слишком темно.
Она стала бояться провала. Она без труда узнала историю Эжени Смет, известной как блаженная Мария Провидица, основательницы ордена, которая в 1856 году взяла попечительство над бедными и больными в Париже, а затем отправила в Китай двенадцать обученных ею монахинь. Но в свои 3 °Cасаки-сан чувствовала себя слишком старой в роли ученицы, изучающей латынь. Она была заточена в стенах монастыря, за исключением редких и болезненных для ее ноги прогулок по два часа в каждую сторону — до горы Митаки и трех ее прекрасных водопадов. Со временем она обнаружила, что обладает удивительной выносливостью и упорством — она считала, что обязана этими качествами всему, что узнала о себе за несколько часов и недель после взрыва. Когда однажды мать-настоятельница, Мария Сен-Жан де Кенти, спросила Сасаки-сан, что она будет делать, если ей скажут, что та потерпела неудачу и нужно покинуть монастырь, она ответила: «Я бы ухватилась за эту балку и держалась изо всех сил». И она держалась — а в 1957 году дала обет бедности, целомудрия и послушания и стала сестрой Доминик Сасаки.

 

К этому времени орден уже знал ее силу, и прямо из послушниц Сасаки перевели на должность директора богадельни для 70 стариков — Сада святого Иосифа близ Куросаки, на Кюсю. Ей было всего 33 года, и она стала первой японкой на таком посту, возглавив штат из 15 человек: треть из них были монахини из Франции и Бельгии. Она должна была немедленно вступить в переговоры с чиновниками разных уровней. Книг по уходу за престарелыми у нее не было. Ей досталось ветхое деревянное здание — бывший храм — и учреждение, с трудом кормившее своих ослабевших обитателей, часть которых приходилось отправлять на поиски дров. Большинство стариков были бывшими угольщиками из шахт Кисю, печально известных жестоким обращением с рабочими. Некоторые иностранные монахини были сварливы, и их манера говорить, в отличие от японской, — была грубой, резкой и оскорбительной для сестры Сасаки.
Но ее упорство и трудолюбие принесли плоды, и она оставалась во главе Сада святого Иосифа в течение двадцати лет. Благодаря образованию бухгалтера она смогла внедрить рациональную систему учета. В конце концов ее орден при поддержке филиалов в Соединенных Штатах собрал деньги на новое здание, и сестра Сасаки руководила строительством бетонного сооружения, врезанного в высокий холм. Несколько лет спустя оно начало разрушаться из-за грунтовых вод, и сестра Сасаки позаботилась о том, чтобы заменить его современным зданием из железобетона с одноместными и двухместными палатами, оборудованными раковинами и туалетами в западном стиле.
Ее величайшим даром, как она обнаружила, была способность помогать людям уходить мирно. Она наблюдала так много смертей в разбомбленной Хиросиме, видела такие странные вещи, которые делали люди, загнанные в угол смертью, что теперь ничто не удивляло и не пугало ее. Когда она впервые оказалась у изголовья умирающего, одного из своих подопечных, ей живо вспомнилась ночь вскоре после взрыва, когда она лежала под открытым небом совершенно одна, мучаясь от ужасной боли, а рядом умирал молодой человек. Она проговорила со стариком всю ночь и очень остро чувствовала его страшное одиночество. На следующее утро Сасаки увидела, как он умер. Рядом с умирающими в приюте она всегда помнила об этом ужасном одиночестве. Она почти ничего не говорила, но держала человека за руку или касалась ее, просто подтверждая, что она здесь.
Однажды на смертном одре один старик рассказал ей — с такой живостью, что ей показалось, будто она увидела это своими глазами, — как он ударил другого человека ножом в спину и смотрел на него, пока тот не истек кровью и не испустил дух. Хотя убийца не был христианином, сестра Сасаки сказала ему, что Бог простил его, и он умер со спокойной душой. Другой старик, как и многие шахтеры Кюсю, был пьяницей. О нем ходила дурная слава, семья его бросила. В приюте он с жалким рвением старался угодить всем. Он вызвался таскать уголь и топить котел здания. У него был цирроз печени, и его предупредили, чтобы он не пил ежедневную норму в 140 граммов крепкого алкоголя, которую Сад святого Иосифа милостиво выдавал бывшим шахтерам. Но он продолжал пить. Однажды вечером, когда его рвало за ужином, у него лопнул сосуд. Его агония растянулась на три дня. Сестра Сасаки все это время оставалась рядом и держала его за руку, чтобы он мог умереть, зная, что своей жизнью он приносил ей удовольствие.

 

В 1970 году сестра Сасаки приняла участие в международной конференции монахинь-трудниц в Риме, а потом отправилась осматривать благотворительные учреждения в Италии, Швейцарии, Франции, Бельгии и Англии. Она ушла из Сада святого Иосифа в возрасте 55 лет, в 1978 году, и была удостоена поездки к Святому Престолу. Не в силах оставаться без дела, она поставила себе столик у собора Святого Петра, чтобы давать советы японским туристам; затем она сама в качестве туристки побывала во Флоренции, Падуе, Ассизи, Венеции, Милане и Париже.
По возвращении в Японию она два года работала волонтером в токийской штаб-квартире Auxiliatrices du Purgatoire, затем два года была настоятельницей монастыря Мисаса, где когда-то прошла обучение. После этого она вела спокойную жизнь заведующей женским общежитием при музыкальной школе, где учился ее брат; школа была передана церкви и теперь называлась Музыкальным колледжем Элизабет. После выпуска Ясуо получил квалификацию учителя, и теперь он преподавал музыку и математику в средней школе в Коти, на острове Сикоку. Яэко вышла замуж за доктора, владеющего собственной клиникой в Хиросиме, и сестра Сасаки могла обратиться к нему, если ей требовался врач. Помимо постоянных проблем с ногой она в течение нескольких лет страдала от ряда заболеваний, которые — как и у многих других хибакуся — могли быть связаны с бомбой, а могли и не быть: нарушение функции печени, ночная потливость и утренняя лихорадка, ишемическая болезнь сердца, выступающие пятна крови на ногах и ревматоидный фактор, выявляемый в анализах крови.
Одно из самых счастливых событий в ее жизни произошло в 1980 году, когда она находилась в штаб-квартире своего ордена в Токио: в ее честь дали торжественный обед, приуроченный к двадцатипятилетию ее пострига. По счастливой случайности вторым почетным гостем в тот вечер был глава Общества в Париже, мать-настоятельница Франс Делькур, которая, как оказалось, тоже достигла 25 лет в ордене. Мать Делькур подарила сестре Сасаки картину с изображением Девы Марии. А сестра Сасаки произнесла речь: «Я не стану жить прошлым. Когда я пережила взрыв атомной бомбы, мне как будто дали еще одну жизнь. Но я предпочитаю не оглядываться. Я буду продолжать двигаться вперед».

 

Доктор Фудзии

 

Компанейский мужчина 50 лет, доктор Фудзии любил общаться с иностранцами, и, покуда его служба в клинике Кайтаити спокойно шла своим чередом, ему доставляло удовольствие снабжать по вечерам офицеров оккупационных сил бесконечным, как казалось, запасом виски Suntory, который он каким-то образом прибрал к рукам. Он потратил много лет на изучение иностранных языков, в том числе английского. Отец Кляйнзорге был его давним другом и часто навещал его по вечерам, чтобы научить говорить по-немецки. Кроме того доктор занялся эсперанто. Во время войны японская тайная полиция вбила себе в голову, что русские используют этот язык для шпионских шифров, и доктора Фудзии не раз и с пристрастием допрашивали: а не получает ли он сообщения от Коминтерна? Теперь ему не терпелось подружиться с американцами.

 

В 1948 году доктор Фудзии построил новую клинику в Хиросиме на месте той, что разрушила бомба. Она представляла собой скромное деревянное здание, в котором было полдюжины палат для стационарных больных. Когда-то доктор Фудзии учился на хирурга-ортопеда, но после войны этот профиль стал дробиться на различные специализации. Прежде его особенно интересовала врожденная дисплазия тазобедренного сустава, но теперь он считал себя слишком старым, чтобы заниматься этой или любой другой специализацией; кроме того, ему не хватало сложного оборудования. Он оперировал келоиды, удалял аппендицит, лечил раны; принимал пациентов как терапевт (а иногда как венеролог). Через друзей из оккупационных войск он мог получать пенициллин. В день Фудзии принимал около 80 больных.

 

У него было пять взрослых детей, и, согласно японской традиции, они пошли по стопам отца. Старшая и младшая дочери, Миёко и Тиэко, вышли замуж за врачей. Старший сын, Масатоси, стал врачом и унаследовал клинику Кайтаити и ее практику; второй сын, Кэйдзи, не пошел в медицинский институт, но стал рентгенологом; а третий сын, юный Сигэюки, был врачом в штате больницы при медицинском университете Нихон в Токио. Кэйдзи жил с родителями в доме, который доктор Фудзии построил рядом с хиросимской клиникой.

 

Доктор Фудзии не страдал ни от одного из последствий радиационного облучения и, очевидно, считал, что лучшее лекарство от психологических травм, нанесенных ужасами бомбардировки, — это принцип удовольствия .

 

Следуя этому принципу, он рекомендовал хибакуся, у которых были симптомы лучевой болезни, регулярно выпивать. Сам он жил полной жизнью. Доктор Фудзии сострадал пациентам, но не считал, что работать нужно слишком много. В его доме была обустроена танцплощадка. Он купил бильярдный стол, любил фотографировать и построил себе лабораторию для проявки пленки. Он играл в маджонг. Ему нравилось принимать гостей из-за границы. Перед сном медсестры делали ему массаж, а иногда и лечебные инъекции.
Он увлекся гольфом, построил для игры песчаную ловушку и натянул в своем саду специальную сетку. В 1955 году он заплатил взнос в размере 150 тысяч иен, что тогда было чуть больше 400 долларов, чтобы вступить в эксклюзивный загородный гольф-клуб Хиросимы. Играл он мало, но, к великой радости своих детей, сохранил семейное членство в клубе. 30 лет спустя вступление в клуб обойдется в 15 миллионов иен, или 60 тысяч долларов .
Фудзии поддался и японской бейсбольной мании. Игроков Хиросимы сначала называли по-английски Carps («Карпы»), пока Фудзии не подметил во всеуслышание, что множественное число для этой рыбы, а значит, и для участников команды не имеет буквы «s». Он часто смотрел игры на новом огромном стадионе недалеко от «Атомного купола» — руин Выставочного центра торгово-промышленной палаты Хиросимы, сохраненных городом как единственное прямое материальное напоминание о случившемся. В первые сезоны у «Карпов» были тоскливые показатели, но их фанатам нельзя было отказать в преданности: они были кем-то вроде болельщиков «Бруклин Доджерс» или «Нью-Йорк Метс» в их неурожайные годы. Сам же доктор Фудзии довольно вызывающе болел за токийских «Ласточек»: на лацкане пиджака он носил значок с их эмблемой.
Хиросима, которая после бомбардировки совершенно переродилась, стала одним из самых ярких мест для досуга во всей Японии — это была префектура, где по ночам огромные разноцветные неоновые вывески подмигивали и манили потенциальных клиентов в бары, к гейшам, в кафе, танцевальные залы и лицензированные бордели. Однажды вечером доктор Фудзии, уже успевший приобрести репутацию пурайбоя — плейбоя — повел в город своего неопытного двадцатилетнего сына Сигэюки (он недавно вернулся домой после учебы в токийском медицинском университете), чтобы показать, как быть мужчиной. Они пришли на колоссальных размеров танцплощадку, снаружи которой, вдоль одной из стен, выстроились в ряд девушки. Сигэюки сказал отцу, что не знает, что делать; у него подкашивались ноги. Доктор Фудзии купил входной билет, выбрал одну особенно красивую девушку и велел Сигэюки поклониться ей, пройти вместе внутрь и станцевать с ней так, как он учил его дома. Ей он сказал, чтобы она была нежна с его сыном, и ушел.

 

В 1956 году на долю доктора Фудзии выпало приключение. За год до этого так называемых хиросимских дев отправили в Соединенные Штаты на пластические операции в сопровождении двух хирургов из пострадавшего города. Эти двое не могли оставаться за пределами Японии больше года, и доктор Фудзии был выбран на место одного из них. Доктор Фудзии покинул Японию в феврале, и в течение следующих десяти месяцев в Нью-Йорке и его окрестностях он играл роль доброго и заботливого отца для своих 25 изувеченных девочек. Он наблюдал за операциями в больнице Маунт-Синай и выступал переводчиком между американскими врачами и девушками, помогая последним понять, что с ними происходит. Ему было приятно говорить по-немецки с еврейскими женами некоторых докторов, и на одном приеме не кто иной, как губернатор штата Нью-Йорк, похвалил его за отличное знание английского.
Девочки жили в американских семьях, где почти не говорили по-японски, так что они часто чувствовали себя одинокими, и доктор Фудзии придумывал, как их подбодрить. Он был изобретателен и тактичен. Он устраивал пикники с японской едой, приглашая на них по две-три девушки за раз. Однажды американский врач и его жена устроили вечеринку всего через три дня после того, как одна из пациенток, Митико Ямаока, перенесла серьезную операцию. На ее лице была повязка, а руки были забинтованы и привязаны к телу. Доктор Фудзии не хотел, чтобы она пропустила вечеринку, и попросил одного из американских врачей организовать ей поездку через весь город в открытом красном лимузине, который сопровождался полицейский эскортом с сиреной. По дороге доктор Фудзии попросил их остановиться у аптеки, где он купил Митико игрушечную лошадку за десять центов; он попросил полицейского сфотографировать этот момент.
Порой он веселился в одиночку. Другой японский врач по имени Такахаси делил с Фудзии гостиничный номер. Доктор Такахаси пил чуток и чутко спал. Поздно ночью доктор Фудзии возвращался, задевая все вокруг, затем падал в кровать и разражался симфонией храпа. Он прекрасно проводил время.

 

Неужели в Хиросиме девять лет спустя он и вправду мог быть таким беззаботным? Муж его дочери Тиэко так не думал. Зятю казалось, что в докторе Фудзии все больше упрямства и жесткости, равно как и признаков развивающейся меланхолии. Чтобы облегчить его работу, третий сын Сигэюки оставил практику в Токио и стал его ассистентом, переехав в дом, который отец построил в квартале от клиники. Неприятным эпизодом для доктора Фудзии стал конфликт в возглавляемом им клубе Hiroshima Lions Club. Спор шел о том, следует ли клубу изменить политику приема новых членов и стать эксклюзивным для сливок общества, подобно некоторым японским ассоциациям врачей, или же остаться открытой для всех организацией, направленной на помощь людям. Когда стало ясно, что доктор Фудзии, придерживавшийся последнего мнения, может проиграть, он от разочарования резко ушел в отставку.
Его отношения с женой портились. Со времени своей поездки в Америку он мечтал о таком же доме, как видел у одного из врачей больницы Маунт-Синай, и теперь, к ее огорчению, спроектировал и построил рядом с деревянным домом, в котором жил Сигэюки, трехэтажное бетонное жилище для себя одного. На первом этаже располагались гостиная и кухня в американском стиле; на втором — его кабинет, уставленный брошюрами, которые, как узнал позднее Сигэюки, были точными копиями лекционных конспектов Ивамото, университетского однокашника отца, превосходящего его в интеллекте; а на верхнем этаже располагались японская спальня площадью в восемь циновок и ванная комната в американском стиле.
Ближе к концу 1963 года он поспешил завершить строительство, так что дом был готов к приему американской пары, которая некогда селила у себя нескольких хиросимских девушек и теперь собиралась навестить их после первого января. Он хотел поспать там несколько ночей, чтобы опробовать жизнь в новом доме. Его жена возражала против такой спешки, но он проявил упрямство и переехал в конце декабря.

 

Последний день 1963 года. Доктор Фудзии уютно устроился на татами в гостиной Сигэюки, положив ноги в котацу — нишу в полу с электрическим подогревом. Там же собрались Сигэюки с женой и еще одна пара, но супруги доктора Фудзии с ними не было. План состоял в том, чтобы выпить и посмотреть ежегодную новогоднюю телепередачу под названием Ko-haku Uta-Gassen : соревнование между красной (женской) и белой (мужской) командами популярных исполнителей, которые были выбраны опросом слушателей; за судейство отвечали известные актрисы, писатели, игроки в гольф, бейсболисты. Программа будет идти с девяти до одиннадцати сорока пяти, а затем раздастся удар колокола, обозначающий начало нового года. Около одиннадцати Сигэюки заметил, что его отец, который почти не пил, клюет носом, и предложил ему отправиться ко сну. За несколько минут до конца передачи он так и сделал — на этот раз без помощи медсестры, которая почти каждый вечер массировала ему ноги и укладывала спать. Через некоторое время, все еще беспокоясь об отце, Сигэюки вышел из дома и направился к реке, где, подняв голову, увидел свет в окне спальни. Он счел, что все в порядке.
Семья договорилась встретиться на следующее утро в одиннадцать, чтобы выпить и отведать традиционный новогодний завтрак из одзони — супа и моти — рисовых пирожных. Тиэко, ее муж и еще несколько гостей пришли и приступили к выпивке. В половине двенадцатого доктор Фудзии не появился, и Сигэюки послал своего семилетнего сына Масацугу к дому дедушки, позвать его в окно. Мальчик, не получив ответа, попробовал открыть входную дверь. Она была заперта. Он позаимствовал лестницу у соседа и взобрался на нее, чтобы попробовать докричаться, но ответа по-прежнему не было. Когда он рассказал об этом родителям, они встревожились и поспешили к дому Фудзии. Они разбили окно рядом с запертой дверью, чтобы открыть ее, и, почуяв запах газа, бросились наверх. Там они нашли доктора Фудзии без сознания с газовым обогревателем в изголовье футона, включенным, но не горящим. Как ни странно, работал и вентилятор — поток свежего воздуха из него, вероятно, не дал доктору Фудзии умереть. Он лежал на спине и выглядел безмятежно.
В помещении были три врача — сын Фудзии, зять и их гость, — и, захватив из клиники баллон с кислородом и другое оборудование, они сделали все возможное, чтобы привести его в чувство. Они вызвали одного из лучших врачей, которого знали, профессора Мияниси из Университета Хиросимы. Его первый вопрос: «Это была попытка самоубийства?» Семья сочла, что нет. До четвертого января ничего нельзя было сделать: в Хиросиме все закрыто из-за новогодних каникул, даже работа больниц сведена к минимуму. Доктор Фудзии оставался без сознания, но его жизнь, казалось, не была под угрозой. На четвертый день приехала скорая помощь. Когда санитары несли доктора Фудзии вниз, он зашевелился. Плавая между реальностью и забытьем, он, очевидно, решил, что его спасают после атомной бомбардировки. «Кто вы такие? — спросил он санитаров. — Вы солдаты?»
В университетской больнице он пошел на поправку. 15 января, когда начались ежегодные соревнования по борьбе сумо, он попросил портативный телевизор, который купил в Америке, и сел в кровати, чтобы посмотреть состязания. Он мог есть самостоятельно, хотя и обращался с палочками довольно неуклюже. Он попросил бутылку саке.

 

Дальнейшие события застигли семью Фудзии врасплох. 25 января его стул внезапно стал водянистым и кровавым, он потерял много жидкости, а следом — и сознание.
Следующие девять лет он провел в состоянии овоща. Два с половиной года он лежал в больнице, где его кормили через трубку, а потом его отправили домой, где жена и верный слуга ухаживали за ним, все так же кормили через трубку, меняли ему подгузники, мыли, массировали и лечили от развивавшихся инфекций мочевой системы. Временами он, казалось, реагировал на голоса, а иногда, казалось, смутно выражал удовольствие или наоборот.
В десять часов вечера 11 января 1973 года Сигэюки привел к постели доктора Фудзии своего сына Масацугу, некогда мальчика — теперь восемнадцатилетнего юношу. Именно он в день несчастного случая поднялся по лестнице, чтобы позвать дедушку. Сигэюки хотел, чтобы мальчик посмотрел на дедушку глазами врача. Масацугу прислушался к дыханию и сердцебиению своего деда и измерил его давление; он оценил его состояние как стабильное, и Сигэюки согласился.
На следующее утро ему позвонила мать Сигэюки и сказала, что отец показался ей странным. Когда Сигэюки прибыл, доктор Фудзии был мертв.
Вдова доктора выступала против проведения вскрытия. Сигэюки был за и прибегнул к хитрости. Он приказал отвезти тело в крематорий, а затем в ту же ночь вывез его через черный ход и доставил в американскую Комиссию по изучению последствий атомных взрывов, расположенную на вершине холма к востоку от города. Когда вскрытие было закончено, Сигэюки пришел за результатами. Обнаружив отцовские органы, разложенные по разным контейнерам, он испытал очень странное чувство от этой последней встречи и сказал: «Вот ты где, Ото-тян» («Вот ты где, папа»). Ему показали, что мозг отца атрофировался, толстый кишечник увеличился, а в печени обнаружилась раковая опухоль размером с мячик для пинг-понга.
Останки были кремированы и захоронены на территории храма Ночного лотоса, принадлежащего буддийской школе Дзёдо-синсю, недалеко от дома его матери в Нагацуке.
Так печально кончилась история этого хибакуся. Его семья поссорилась из-за наследства, и мать подала в суд на сына.

 

Киёси Танимото

 

Через год после бомбардировки жители Хиросимы все еще разбирали груды развалин в местах, где прежде стояли их дома. Многие строили неказистые деревянные хибары и в качестве крыши использовали найденную посреди завалов черепицу. В их лачугах не было электричества, а значит, и света, и каждый вечер в сумерках, одинокие, растерянные и обескураженные, они собирались на пустыре возле железнодорожной станции Ёкогава, где торговали на черном рынке и утешали друг друга. Теперь сюда каждый вечер дружно приходили Киёси Танимото и еще четверо служителей протестантской церкви, а с ними трубач и барабанщик, громко дудящие и выстукивающие «Вперед, Христово воинство!». По очереди они вставали на ящик и читали проповеди. Развлечений все равно не было, поэтому вокруг них всегда собиралась толпа, в том числе девушки пан-пан — так называли проституток, обслуживающих американских солдат . Гнев многих хибакуся, поначалу направленный на американцев за то, что они сбросили бомбу, теперь незаметно перешел на собственное правительство — за то, что вовлекло страну в необдуманную и обреченную войну. Проповедники говорили, что бесполезно обвинять власти, что надежда японского народа состоит в том, чтобы покаяться в греховном прошлом и положиться на Бога: «Ищите же прежде Царства и правды Его, и это все приложится вам. Итак, не заботьтесь о завтрашнем дне, ибо завтрашний день сам позаботится о себе: довольно для каждого дня беды его» .
Поскольку у Киёси Танимото больше не было церкви, в которую можно завлечь новообращенных, появись у него таковые, он вскоре бы понял тщетность подобных проповедей. Железобетонные стены его городской церкви с готическим шпилем отчасти уцелели, и теперь он сосредоточился на поисках путей восстановления здания. У него не было денег. Здание было застраховано на 150 тысяч иен, что составляло менее 500 долларов, однако завоеватели заморозили банковские средства. Узнав, что на различные виды реконструкции выделяются военные запасы, он получил от администрации префектуры бланки заявок на «материалы для перестройки» и начал охоту за вещами, которые мог бы использовать или продать. В этот период широко распространились воровство и недовольство японскими военными силами, и потому многие склады снабжения были разграблены.
Наконец он нашел на острове Камагари склад красок. Американский оккупационный персонал устроил здесь полный бардак. Не умея читать японские этикетки, они прокололи и перевернули много банок, очевидно, чтобы понять, что в них. Священник раздобыл лодку и перевез большой груз пустых банок на материк, где ему удалось выменять их у строительной компании Toda на черепичную крышу для своей церкви. Мало-помалу, в течение нескольких месяцев, он и несколько верных прихожан сами занимались плотницким делом, но имеющихся средств на многое не хватало.
1 июля 1946 года, перед первой годовщиной бомбардировки, Соединенные Штаты испытали атомную бомбу на атолле Бикини. 17 мая 1948 года американцы объявили об успешном завершении очередного испытания.

 

В переписке с сокурсником по Университету Эмори, преподобным Марвином Грином, пастором церкви Парк-чёрч в Уихокене, штат Нью-Джерси, Киёси Танимото рассказал о трудностях, с которыми столкнулся при восстановлении здания. Грин договорился с методистским Советом миссий о приглашении Танимото в Соединенные Штаты для сбора средств, и в октябре 1948-го он, оставив семью, отправился в Сан-Франциско на американском военном корабле «Гордон».
Во время морского путешествия в его голове зародилась амбициозная идея. Он посвятит свою жизнь сохранению мира. Он все больше убеждался, что коллективная память хибакуся послужит мощной силой для мира во всем мире и что в Хиросиме должен быть центр, где опыт бомбардировок помог бы в международных поисках средств, благодаря которым атомное оружие никогда больше не применялось бы на практике. Так что в Штатах, не подумав прежде посоветоваться ни с мэром Синдзо Хамаи, ни с кем-либо еще в Хиросиме, он составил меморандум, посвященный этой идее.
Он разместился в подвале прицерковного дома Марвина Грина в Уихокене. Преподобный Грин, заручившись поддержкой нескольких добровольцев, взял на себя вопросы организации и продвижения. На основе церковного справочника он составил список всех церквей страны, насчитывающих более 200 прихожан или имеющих бюджет свыше 20 тысяч долларов, и сотням из них разослал самодельные листовки с приглашениями на лекции Киёси Танимото. Он подготовил ряд маршрутов, и вскоре Танимото отправился в дорогу с подготовленной речью — «Вера, выросшая из пепла». В каждой церкви велся сбор средств.
В перерывах между выступлениями Танимото начал представлять свой меморандум о Центре мира людям, которые, как он надеялся, могли оказаться влиятельными. Во время одного из визитов в Нью-Йорк из Уихокена друг-японец познакомил его с Перл Бак в офисе издательского дома ее мужа. Она прочитала текст меморандума, а он пояснял его. Она отметила, что высказанное в нем предложение произвело на нее впечатление, но она недостаточно молода и слишком занята, чтобы помочь. Однако она предположила, что знает как раз такого человека — Нормана Казинса , редактора Saturday Review. Господин Танимото должен послать свой текст мистеру Казинсу, и она поговорит с ним об этом.
Вскоре после этого, когда священник выступал с лекцией в сельской местности близ Атланты, ему позвонил Казинс, сказал, что глубоко тронут меморандумом, и спросил, не мог бы он поместить его в Saturday Review в качестве гостевой колонки.

 

5 марта 1949 года меморандум вышел в журнале с заголовком «Идея Хиросимы» — идея, которую, как отмечал Казинс в предисловии, «редакторы с энтузиазмом поддерживают и солидаризируются с ней»:
«Жители Хиросимы, пробудившиеся от оцепенения, последовавшего за атомной бомбардировкой их города 6 августа 1945 года, понимают, что стали частью лабораторного эксперимента, который доказал давний тезис миротворцев. Почти все они до единого приняли свою миссию как обязательную ответственность — помочь предотвратить в дальнейшем подобное разрушение в любой точке планеты…
Жители Хиросимы… искренне желают, чтобы их опыт всегда служил бы делу мира во всем мире. С этой целью мы предлагаем создать Центр мира, международный и внеконфессиональный, который послужит лабораторией для исследований и планирования образования в области мира во всем мире…»

 

На самом деле все до единого жители Хиросимы были совершенно не в курсе предложения Киёси Танимото (а теперь и Нормана Казинса). Тем не менее они остро осознавали ту особую роль, которую городу суждено будет сыграть в мировой памяти. Шестого августа, в четвертую годовщину бомбардировки, национальный парламент обнародовал закон, закрепляющий за Хиросимой статус мемориального города мира, и представил общественности окончательный проект мемориального парка, подготовленный великим японским архитектором Кэндзо Тангэ. В самом центре этого парка в память о погибших предполагалось установить величественный кенотаф в форме ханива — глиняной арки (их находили в доисторических японских курганах, и они предположительно служили домом для усопших). На ежегодную церемонию Мемориала мира собралась большая толпа. Танимото в это время был далеко — продолжал путешествие по американским церквям.
Через несколько дней после годовщины Норман Казинс посетил Хиросиму. Идею Киёси Танимото в голове Казинса к тому времени вытеснила новая, теперь уже собственная: подготовить международную петицию в поддержку Объединенных мировых федералистов — группы, призывающей создать мировое правительство, — и представить ее президенту Трумэну, который приказал сбросить бомбу. В короткий срок в городе удалось собрать 107 854 подписи. После посещения детского дома у Казинса возникла другая идея, с которой он вернулся в Штаты, — идея морального усыновления сирот Хиросимы американцами, которые взяли бы на себя материальную поддержку детей. Подписи под петицией мировых федералистов собирались также в Соединенных Штатах. И Казинс взбудоражил Танимото, который до того почти ничего не знал об этой организации, пригласив его войти в состав делегации — она представит петицию президенту Трумэну.

 

К сожалению, Гарри Трумэн отказался принять подателей и отклонил петицию.
23 сентября 1949 года «Московское радио» объявило о том, что Советский Союз разработал атомную бомбу.

 

 

К концу года Киёси Танимото посетил 256 городов в 31 штате и собрал около десяти тысяч долларов для своей церкви. Перед его отъездом Марвин Грин невзначай упомянул, что собирается расстаться со своим старым зеленым «кадиллаком». Его подруга Тани попросила пожертвовать автомобиль церкви в Хиросиме, и он согласился. Через японского знакомого моряка Танимото договорился бесплатно перевезти автомобиль.
Вернувшись домой в начале 1950 года, Танимото обратился к мэру Хамаи и губернатору префектуры Цунэи Кусуносэ с просьбой официально поддержать его идею создания Центра мира. Ему отказали. Генерал Дуглас Макартур, верховный главнокомандующий оккупационными силами, с помощью цензуры и других мер строго запретил распространять любые сообщения о последствиях бомбардировок Хиросимы и Нагасаки — включая стремление к миру — и любую агитацию в связи с ними. Официальные лица разумно предположили, что Центр мира, о котором говорил Танимото, может доставить им неприятности. Танимото не сдавался и собрал влиятельных граждан, и после того как Норман Казинс открыл в Нью-Йорке фонд «Центр мира в Хиросиме» для сбора средств, они основали аналогичный фонд в Хиросиме, назначив штабом церковь Танимото. Поначалу он мало чем занимался. (Только годы спустя, когда в парке построили Мемориальный музей мира и Мемориальный зал мира, а в городе проходили оживленные — иногда и неспокойные — ежегодные международные конференции по вопросам мира, по крайней мере часть жителей Хиросимы признала роль Киёси Танимото, который так рано заронил семена этой идеи и мужественно игнорировал ограничения Макартура.)
«Кадиллак» прибыл, и ликующий священник решил прокатиться на прожорливой развалюхе. Во время поездки вверх по Хидзияме, к востоку от города, его остановил полицейский и арестовал за вождение без прав. Как раз недавно священник поступил на службу капелланом в полицейской академии, и, когда начальники участка увидели, кого к ним привели, они рассмеялись и отпустили его.

 

В середине лета 1950 года Норман Казинс пригласил Танимото вернуться в США для второй поездки и собрать средства для Всемирного движения федералистов, а также для «морального усыновления» и Центра мира. В конце августа Танимото снова уехал. Как и прежде, за организацию отвечал Марвин Грин. На этот раз за восемь месяцев Танимото посетил 201 город в 24 штатах. Кульминацией поездки (а возможно, и всей его жизни) стал организованный Казинсом визит в Вашингтон, где 5 февраля 1951 года после обеда с членами комитета Палаты представителей США по иностранным делам он произнес молитву перед открытием послеобеденного заседания сената:
«Отец наш небесный, слава Тебе за великую милость, дарованную Америке, которой Ты позволил за последние десять лет построить величайшую цивилизацию в истории человечества. Слава тебе, Боже, что Японии было позволено стать одним из счастливых получателей американской щедрости. Слава тебе за то, что наш народ получил дар свободы, позволивший ему восстать из пепла руин и возродиться вновь. Да благословит Господь всех членов этого сената».

 

 

Сенатор от штата Вирджиния А. Уиллис Робертсон встал и заявил, что «ошеломлен и в то же время вдохновлен» тем, что человек, которого «мы пытались убить атомной бомбой, пришел в сенат и, вознося хвалу общему для нас Богу, поблагодарил его за великое духовное наследие Америки, а затем попросил Его благословить всех членов сената».

 

За день до атомного взрыва власти Хиросимы, опасаясь бомбардировок зажигательными боеприпасами, отправили сотни школьниц помогать сносить дома и расчищать пожарные полосы. Они были на улице, когда взорвалась бомба. Выжили немногие. Из тех, кому это удалось, многие получили сильные ожоги, из которых позже развились уродливые келоидные рубцы на лице, руках и кистях. Танимото вернулся из второй поездки в Штаты и через месяц основал в Центре мира новую программу — курсы изучения Библии для примерно десяти жертв бомбардировки. Он называл их «Обществом келоидных девиц». Он купил три швейные машинки и дал девушкам возможность работать в мастерской на втором этаже еще одного своего детища — пансионата для военных вдов. Он попросил у городского правительства денег на пластические операции для «келоидных девиц». Ему отказали. Затем он обратился в Комиссию по изучению последствий атомных взрывов — её открыли для изучения того, что люди, принявшие решение о бомбардировке, оказались совершенно не в состоянии предвидеть. Комиссия напомнила ему, что занимается исследованиями, а не лечением. (По этой причине хибакуся были очень недовольны комиссией; они говорили, что американцы держат их за подопытных морских свинок или крыс.)
Женщина по имени Сидзуэ Масуги приехала в Хиросиму из Токио. Ее образ жизни был совершенно нетипичным для японки того времени. Журналистка, в молодости она вышла замуж и развелась, затем поочередно была любовницей двух знаменитых писателей, а еще позже снова вышла замуж. Прежде она писала рассказы о горькой любви и женском одиночестве, а теперь вела колонку для женщин с разбитым сердцем в большой токийской газете Yomiuri Shimbun . Перед смертью она станет католичкой, но предпочтет быть похороненной на территории дзен-буддистского храма Токэйдзи. Его в 1285 году основал монах, который жалел женщин, страдающих от жестокости мужей, и постановил, что любая, принявшая убежище в его храме в качестве монахини, может считать себя разведенной. Во время поездки в Хиросиму Масуги спросила Киёси Танимото, что в первую очередь стоит сделать для женщин-хибакуся. Он предположил — пластическую операцию для «келоидных девиц». Масуги начала кампанию по сбору средств в Yomiuri Shimbun, и вскоре девять девушек попали в Токио на операцию. Позже еще двенадцать девушек привезли в Осаку. К их огорчению, газеты называли их «гэмбаку отомэ», что в переводе буквально значит «Девы атомной бомбы».
В октябре 1952 года Великобритания провела первое испытание атомной бомбы, а Соединенные Штаты — водородной бомбы. В августе 1953 года за США последовал Советский Союз.

 

 

Операции девушек в Токио и Осаке не были полностью успешными, и во время визита в Хиросиму друг Киёси Танимото Марвин Грин поинтересовался, нельзя ли отправить некоторых из них в Америку, где пластическая хирургия была более развита. В сентябре 1953 года Норман Казинс приехал в Хиросиму вместе со своей женой, чтобы передать средства на «моральное усыновление». Танимото познакомил их с несколькими девушками и рассказал об идее Марвина Грина. Им она понравилась.
После их отъезда в мэрии прошло неловкое совещание, на котором обсуждалось, как распределить средства между сиротами. Казинс принес полторы тысячи долларов, но оказалось, что 200 долларов из этой суммы были отложены на шестерых выбранных им детей, 65 долларов — выделены «хиросимским девам», а 119 долларов — потрачены Танимото в универмаге «Фукуя» на портфели, которые Казинс отправил в подарок директорам шести детских домов. Таким образом оставалось 1116 долларов, или всего около 2,7 долларов на каждого из 410 сирот. Городские чиновники, которые были убеждены, что именно они стоят у руля всего предприятия, пришли в ярость от расчетов Танимото. В отчете об этой встрече Хиросимская газета Hiroshima Chugoku сообщала: «Преподобный Танимото ответил: „Я следовал указаниям мистера Казинса, а не собственным желаниям“».
Понемногу Танимото стал привыкать к критике. Его долгие отлучки из церкви во время поездок в Америку принесли ему прозвище «Служитель атомной бомбы». Хиросимские врачи хотели знать, почему «дев» не оперировали в Хиросиме. И почему только девушки? Почему не юноши? Некоторым казалось, что имя Киёси Танимото слишком часто появляется в прессе. Да и громадный «кадиллак» ему тоже припоминали, хотя вскоре стало очевидно, что это просто груда металла, которую Танимото пришлось отправить на свалку.
1 марта 1954 года рыболовецкое судно «Счастливый дракон номер 5» попало под радиоактивные осадки, образованные в результате американских испытаний на атолле Бикини.

 

 

Норман Казинс уехал в Нью-Йорк прорабатывать план с операцией для девушек, и в конце 1954 года доктор Артур Барски, заведующей отделениями пластической хирургии в больнице Маунт-Синай Бет-Изрейель, и доктор Уильям Хитциг, терапевт из Маунт-Синай и личный врач Казинса, прибыли в Хиросиму, чтобы отобрать пациенток с наибольшими шансами на удачное преображение. Из множества обезображенных девушек в городе на осмотр явились только 43. Врачи отобрали 25.
5 мая 1955 года Киёси Танимото вылетел с девушками из аэропорта Ивакуни американским военным бортом. Пока их расселяли по домам в окрестностях Нью-Йорка, Танимото отправили в фандрайзинговое турне по Западному побережью. Среди прочих остановок его маршрут предусматривал визит вечером среды 11 мая в лос-анджелесскую студию NBC — Казинс дал ему понять, что телевизионное интервью не будет лишним для их начинания.
Танимото сидел, слегка обескураженный, перед камерами и софитами в студии, похожей на гостиную. Ральф Эдвардс, американский джентльмен, которого он видел первый раз в жизни, сверкнул улыбкой, развернулся к объективам и обратился к примерно сорокамиллионой американской аудитории: «Добрый вечер, дамы и господа, и добро пожаловать в This is your life . Тиканье, которые вы слышите, — это обратный отсчет до восьми часов пятнадцати минут утра 6 августа 1945 года. А рядом со мной сидит джентльмен, чья жизнь изменилась с последним движением стрелки этих часов. Добрый вечер, сэр. Не могли бы вы назвать нам свое имя?»
— Киёси Танимото.
— А чем вы занимаетесь?
— Я священник.
— Откуда вы?
— Хиросима, Япония.
— А где вы были 6 августа 1945 года в восемь пятнадцать утра?
Танимото не успел ответить. Тиканье становилось все громче и громче, следом загрохотали литавры.
«Это — Хиросима, — сказал за кадром Эдвардс, пока на экранах зрителей вырастал ядерный гриб, — и в ту роковую секунду 6 августа 1945 года миру явилось новое представление о жизни и смерти. И главная тема сегодняшнего вечера — вы, преподобный Танимото! — который, ничего не подозревая, оказался внутри этого представления… Мы вернемся к тому, что происходило в вашей жизни в этот момент, преподобный Танимото, сразу после речи Боба Уоррена, нашего диктора, который хочет сказать что-то особенное нашим зрительницам».
Судьбоносный ход часов судного дня, теперь уже неслышный, отметил еще шестьдесят секунд, пока Боб Уоррен пытался снять лак марки Hazel Bishop с ногтей белокурой девушки — безуспешно, хотя он прибег к помощи металлического скребка, которым до этого счистил ржавчину со сковороды.
Киёси Танимото оказался совершенно не готов к такому. Он сидел в оцепенении, весь в поту и не в силах промолвить ни слова, пока его жизнь выводили быстрыми росчерками — как это было заведено в This is your life. В студии появилась мисс Берта Спарки, пожилая миссионерка-методистка, которая в юности рассказывала ему о Христе. Следом — его друг Марвин Грин, поделившийся анекдотом из жизни в семинарии. Затем Эдвардс указал среди зрителей, находившихся в студии, на нескольких прихожан Танимото, которые оказались под его попечением сразу после рукоположения — во время недолгого пастырства в японо-американской церкви Голливуд индепендент чёрч.
А потом произошло нечто шокирующее. Вошел высокий, тучный американец, которого Эдвардс представил как капитана Роберта Льюиса, второго пилота бомбардировщика «Энола Гэй», выполнявшего миссию в Хиросиме. Дрожащим голосом Льюис рассказал о полете. Танимото сидел с деревянным лицом. В какой-то момент Льюис замолчал, закрыл глаза и потер лоб, и 40 миллионов зрителей по всей стране, должно быть, подумали, что он плачет. (Но он не плакал. Он был пьян. Много лет спустя Марвин Грин рассказал молодому журналисту Родни Баркеру, который писал книгу о «хиросимских девах», что Льюис страшно напугал продюсеров, не явившись в тот день на репетицию, где должны были быть все участники телешоу, кроме Танимото. Судя по всему, он рассчитывал на хороший гонорар за участие в передаче, а когда узнал, что его не предполагается, то отправился в поход по барам. Грин сказал, что нашел его как раз вовремя, чтобы влить в него чашку кофе перед эфиром.)
Эдвардс: «Записали ли вы тогда что-нибудь в свой журнал?»
Льюис: «Я записал: „Боже мой, что мы наделали?“»
После этого жена Танимото, Тиса, поспешила на сцену мелкими шажками: она была в кимоно, хоть и не одевалась так в Японии. Ей дали два дня на то, чтобы собрать себя и четверых детей и добраться до Лос-Анджелеса. Там их всех заперли в гостинице, строго-настрого запретив связываться с Танимото. Впервые за эфир выражение его лица изменилось — на удивленное, — похоже, что радость стала чем-то чуждым для него. Затем две «хиросимские девы» — Тоёко Минова и Тадако Эмори — появились перед телезрителями в качестве силуэтов за полупрозрачным экраном, и Эдвардс призвал жертвовать деньги на операции. И, наконец, четверо детей Танимото — десятилетняя дочь Коко, которая во время бомбардировки была младенцем, семилетний сын Кен, четырехлетняя дочь Дзюн и двухлетний сын Син — выбежали и бросились на руки к отцу.
Входящая телеграмма: Не подлежит разглашению
Из: Токио
Кому: государственному секретарю
12 мая 1955 года
Посольство и ЮСИС разделяют озабоченность Вашингтона возможным негативным публичным освещением проекта «Хиросимские девы».
На Танимото здесь смотрят как на своего рода охотника за общественным вниманием. Вполне может попытаться воспользоваться поездкой, чтобы собрать средства для Хиросимского мемориального центра мира, своего детища. Не верьте, будто он красный или симпатизирует им, однако он легко может стать источником пагубной огласки.
Дипломатической почтой: Секретно
Преподобный Танимото представляется человеком, настроенным антикоммунистически и, вероятно, искренним в своих попытках помочь девушкам. Однако желая повысить собственный престиж и значимость, он может — по незнанию, невинно или целенаправленно — поддаваться или последовать левацкой линии.

Ральф Джей Блейк,
генеральный консул США, Кобе

 

 

Вернувшись после шоу на Восточное побережье, Роберт Льюис, уволившийся из ВВС и работавший в отделе кадров кондитерской фабрики Henry Heide в Нью-Йорке, был вызван в Пентагон и получил серьезную взбучку от министерства обороны.

 

Вся семья Танимото оставалась в Соединенных Штатах до конца агитационного тура Киёси, в рамках которого он побывал в 195 городах в 26 штатах. Телевизионное шоу принесло около 50 тысяч долларов, и он собрал в турне еще десять тысяч. Тиса Танимото и дети провели чудесное лето в гостевом домике на ферме Перл Бак, в округе Бакс, штат Пенсильвания. Шестого августа, в десятую годовщину бомбардировки Хиросимы, Танимото возложил венок к Могиле неизвестного солдата на Арлингтонском национальном кладбище. В тот день в самой Хиросиме, далеко от него, стартовало настоящее японское движение за мир, оседлавшее гнев, вызванный инцидентом со «Счастливым драконом». Пять тысяч делегатов приняли участие в первой Всемирной конференции против атомной и водородной бомб.
В декабре Танимото вернулись в Японию.

 

Киёси Танимото оказался выброшен на обочину. Во время американских гастролей он демонстрировал удивительную для хибакуся энергию, выступая каждый вечер и без устали повторяя одно и то же. В действительности уже несколько лет его несло бурное течение, насыщаемое дикой энергией Нормана Казинса. Тот подарил ему головокружительные переживания, питавшие тщеславие священника, но теперь также лишил Танимото контроля над его собственными делами. Танимото начинал всю эту затею для «дев», но обнаружил, что, хотя деньги, собранные с помощью This is your life, покроют расходы на операции, всё, кроме одной из десяти тысяч, собранных во время турне, также будет контролироваться Нью-Йорком.
Казинс пренебрег проектом Центра мира в Хиросиме и предпочел иметь дело с городским правительством; Танимото умолял передать проект морального усыновления под крыло Центра, но его роль ограничилась закупкой портфелей. Последний удар был нанесен, когда прах девушки Томоко Накабаяси, умершей под наркозом в Маунт-Синай, вернули ее родителям в Хиросиму, а его даже не пригласили на похороны, которые проводил его старый друг, отец Кляйнзорге. А после того как все «девы» вернулись домой и, к своему удивлению, оказались в центре не только общественного любопытства, но и зависти со злобой, они воспротивились его попыткам объединить их в свой «клуб Сиона» и отдалились от него.
Ему не было места и в японском движении за мир, поскольку в критические моменты его становления он находился за пределами страны, и, кроме того, в силу своего христианского мировоззрения с подозрением относился к радикальным группам на переднем крае антиядерной деятельности. Пока он был в последней поездке, в Японии возникла национальная организация «Нихон Генсуйкё», японский совет по борьбе с атомными и водородными бомбами, и развила бурную деятельность, призванную принудить парламент обеспечить хибакуся медицинской помощью. Как и многих хибакуся, Танимото отталкивала всё большая политическая окраска этих деяний, и он держался подальше от массовых митингов в Парке мира в последующие годовщины.
15 мая 1957 года Великобритания провела свое первое испытание водородной бомбы на острове Рождества в Индийском океане.

 

 

Коко, дочь Танимото, в младенчестве пережившая бомбардировку, почти каждый год проходила медицинский осмотр при американской Комиссии по изучению последствий атомных взрывов. В целом со здоровьем у нее все было в порядке, хотя, как и у многих хибакуся, которые во время бомбежки были младенцами, она определенно медленнее росла. Теперь, будучи подростком в средней школе, она отправилась туда снова. Как обычно, она разделась в кабинке и надела белый больничный халат. Когда она прошла серию тестов, ее отвели в ярко освещенную комнату, где находился подиум, а позади него стена с ростомером. Ее поставили к стене, направив в глаза столь яркий свет, что она ничего перед собой не видела; она слышала голоса на японском и английском. Кто-то велел ей на японском снять платье. Она повиновалась и стояла так, казалось, целую вечность, а по ее лицу текли слезы.
Коко была так напугана и травмирована этим переживанием, что не могла никому рассказать о нем в течение 25 лет.

 

Однажды в конце августа 1959 года в корзине перед алтарем церкви Киёси Танимото оставили маленькую девочку. В записке, прикрепленной к пеленке, были указаны имя ребенка — Канаэ — и дата рождения, 28 апреля, и далее говорилось: «Боюсь, я не могу оставить ее себе в данный момент. Благослови ее Господь. Вы позаботитесь о ней вместо меня?»
Летом на ферме Перл Бак дети Танимото играли с дюжиной сирот, в основном с Востока, которых американская писательница взяла под опеку. На семью произвела впечатление щедрость миссис Бак, и теперь они решили оставить и вырастить вверенного им ребенка.
13 февраля 1960 года Франция испытала ядерное оружие в Сахаре. 16 октября 1964 года Китай провел свое первое ядерное испытание, а 17 июня 1967 года взорвал водородную бомбу.

 

 

В 1968 году Коко вместе с отцом уехала в Штаты, чтобы поступить в женский колледж Сентенари в Хакетстауне, Нью-Джерси . Танимото до этого возвращался в Америку в 1964–1965 годах, когда посещал альма-матер, Университет Эмори (а затем отправился домой через Европу), и в 1966 году, когда получил почетную степень в колледже Льюиса и Кларка. В конце концов Коко перевелась в Американский университет в Вашингтоне . Там она влюбилась в американца китайского происхождения и обручилась с ним, но отец ее жениха, врач, сказал, что из-за атомной бомбы она не сможет родить нормального ребенка, и не дал разрешения на свадьбу.
Вернувшись в Японию, Коко устроилась в Токио на работу в нефтедобывающую компанию Odeco. Она никому не говорила, что является хибакуся. Со временем она нашла того, кому могла довериться, — лучшего друга своего парня. В итоге он оказался тем человеком, за которого она вышла замуж. У нее случился выкидыш, который она и ее семья приписали взрыву бомбы. Они с мужем отправились в Комиссию по изучению последствий атомных взрывов на анализ хромосом, и, хотя тесты не выявили ничего аномального, пара решила больше не пытаться завести ребенка. Со временем они усыновили двоих детей.

 

В начале шестидесятых годов в японском антиядерном движении начался раскол. В совете «Генсуйкё» сначала доминировали Социалистическая партия Японии и Сохё, Генеральный совет профсоюзов Японии. В 1960 году он попытался помешать пересмотру американо-японского договора о безопасности на том основании, что тот поощрял возобновление милитаризма в Японии, после чего некоторые более консервативные группы сформировали «Каккин Кайги», Национальный совет за мир и против ядерного оружия. В 1964 году произошел еще более глубокий раскол, когда проникновение коммунистов в «Генсуйкё» вынудило социалистов и торговые профсоюзы выйти и сформировать «Генсуйкин», Японский конгресс против атомной и водородной бомб. Для Танимото, как и для большинства хибакуся, эти споры достигли верха абсурда, когда «Генсуйкин» заявлял, что все страны должны прекратить испытания, в то время как «Генсуйкё» настаивал, что Соединенные Штаты проводят испытания, чтобы подготовиться к войне, а Советский Союз — чтобы обеспечить мир. Раскол так и сохранялся, поэтому год за годом 6 августа обе организации проводили отдельные конференции. Седьмого июня 1973 года Киёси Танимото написал «вечернюю колонку» в хиросимской газете Hiroshima Chugoku::
В последние несколько лет перед 6 августа слышны голоса, сетующие, что в этом году памятные мероприятия вновь будут проводиться расколотым движением за мир. Фраза, начертанная на мемориальном кенотафе, — «Покойтесь с миром, ибо ошибка не повторится» — воплощает страстную надежду человечества. Притягательность Хиросимы не имеет никакого отношения к политике. Когда иностранцы приезжают в Хиросиму, часто можно услышать, как они говорят: «Политики всего мира должны приехать в Хиросиму и размышлять о политических проблемах мира, стоя на коленях перед этим кенотафом».
18 мая 1974 года Индия провела свое первое ядерное испытание.

 

 

Когда приближалась сороковая годовщина бомбардировки, Центр мира в Хиросиме номинально все еще существовал — теперь в доме Танимото. Его основной задачей в семидесятые годы было организовать ряд усыновлений сирот и брошенных японских младенцев, не имевших никакого отношения к атомной бомбе. Приемные родители находились на Гавайях и материковой части Соединенных Штатов. Танимото совершил еще три поездки с лекциями: в материковые Штаты в 1976 и 1982 годах и на Гавайи в 1981 году. Он оставил кафедру проповедника в 1982-м.
Киёси Танимото было уже за 70. Средний возраст всех хибакуся составлял 62 года. Оставшиеся в живых хибакуся были опрошены газетой Hiroshima Chugoku в 1984 году, и 54,3 % из них заявили, что думают, что ядерное оружие будет использовано снова. Танимото читал в газетах, что Соединенные Штаты и Советский Союз неуклонно поднимаются по крутым ступеням сдерживания. Он и Тиса получали пособие на медицинское обслуживание как хибакуся, еще у него была скромная пенсия от Объединенной церкви Христа в Японии. Он жил в уютном маленьком домике с радио и двумя телевизорами, стиральной машиной, электрической духовкой и холодильником, и у него был компактный автомобиль «мазда», произведенный в Хиросиме. Он слишком много ел. Каждое утро он вставал в шесть и отправлялся на часовую прогулку со своей маленькой мохнатой собачкой Тико. Постепенно он становился медлительнее. В его памяти, как и в памяти всего мира, стали появляться белые пятна.

 

Назад: 4 Репей и лебеда [18]
Дальше: ОБ АВТОРЕ

Alianahiz
электронная сигарета в коряжме как отличить настоящий эйкьюди от подделки ------ электронные сигареты в данилове как отличить паленую hqd