Время и вечность

Трудно выучить и запомнить афонские службы. Но надо усвоить главное – их молитвенность. Готовишься к исповеди, стараешься прочитать в промежутках меж службами правило ко Причастию, потом слушаешь его же из уст монаха, и уже воспринимаешь совершенно иначе, и стоишь в очереди к духовнику, соблюдая очередность: иеросхимонахи, иеромонахи, схимонахи, монахи, послушники, трудники, наконец, мы, грешные паломники, – и вспоминаешь всю свою жизнь и в тревоге думаешь: это же невозможно все вывалить на духовника. Вот это надо сказать обязательно, с этим сам справлюсь, это стыдно сказать, но надо. Стоишь, течет в уши покаянное моление приготовления ко Причастию, как-то отрешаешься от всего мирского, поднимаешь иногда взгляд на горящие свечи и лампады, на мерцающее золото и серебро окладов и умиляешься: ты – на Афоне!

А на Афоне ты над собой не властен. В трапезной сядешь не на облюбованное тобой место, а на то, которое укажут. Но отовсюду слышен голос чтеца, повествующего жития святых на сей день, ибо каждый день освящен подвигами святых, омыт их кровью. И в храме не встанешь где захочешь, а там, куда поставят. И без благословения никуда не пойдешь. И вернешься тогда, когда тебя благословят вернуться.

И что считать, сколько идет служба, если она все равно закончится, когда закончится, а не раньше. Пять, шесть, девять часов… Молись и стой. Стой во славу Божию, во имя Господне, во свое же спасение. И дни недели бесполезно считать и наблюдать. Раздают коливо после службы – значит, суббота, поминовение усопших. Поют «Воскресение Христово видевше…» – значит, воскресенье. А остальное и знать не надо. Раздаются удары молота в деревянное било – вспоминай ковчег праотца Ноя, вспоминай корабль нашего спасения, Церковь Христову, и радуйся.

Идешь с молитвой по тропе. И так тихо, так благолепно, так отрадно! Вспоминается строчка из канона молебного ко Пресвятой Богородице: «…Начальника тишины Христа родила еси». А из акафиста Иисусу Сладчайшему: «Иисусе претихий, монахов радосте».

Покой в душе, радость в сердце чувствуешь на Афоне. Сказано нам: свет монахов – ангелы, а свет человеков – монашеское житие. Какая древняя и какая верная пословица! Медленно вращается малое суточное колесо монашеской молитвы. Внутри недельного колеса, внутри годового. То озаренное солнцем, то освещенное лампадами и свечами, это колесо движется в вечность. Оно знает туда дорогу. Оно прошло такие времена, такие эпохи, видело такие события, и оно неостановимо, это молитвенное колесо. Оно не из дерева, не из железа, оно из Духа Святого. А это крепче всего.

Афон, Афон, гора святая… Как стыдно пред тобою за нашу грешную жизнь! За что нас отмаливать, таких неблагодарных, ленивых, преданных заботам о нуждах плоти? Но этот стыд лечит и спасает. Целебно, в нужное время, приходит память о тебе и отвращает от падения. Все вспоминается: и карта Афона в гостиничной комнате, и сцены прохождения мытарств на стене монастырской трапезной, и вразумляющая картина монаха, распятого на кресте. Вспоминаются стены Старого Руссика, с которых вниз, в прошлую жизнь полетели царские одежды и остриженные волосы святого Саввы, означающие его уход от царского престола к Престолу Небесному. Тут же, во дворе, три дерева, три брата, как их называют, выросшие сами по себе над колодцем, в который или турки, или паписты бросили трех иноков. Всегда в памяти зрения и слуха чистые ручьи и родники предгорий, и цветы в конце ноября, и цветение миндаля в феврале, и вообще постоянный ладанный запах воздуха Афона. Вспоминаются колокола во дворе скита святого всехвального апостола Андрея Первозванного. Огромные, когда-то самые большие в монашеской республике. «Дар Святой Горе от купцов Бакулевых. Город Слободской Вятской губернии».

И, конечно, всегда будет помниться скит «Богородица», Ксилургу, откуда пошло русское присутствие на Афоне. Самая старая по времени церковь, покрытая будто бы седым от времени деревянным лемехом, но это плоские камни. Необычайно молитвенное здесь место – костница. Когда долго стоишь, молясь, глядя на черепа, понимаешь, что монахи видят тебя, вопрошают, жалеют, братски упрекают, благословляют. Говоришь с ними как с живыми, им даже не стыдно пожаловаться на свою слабость, повиниться в своих малых трудах противостояния нападкам сатаны на Святую Русь. «Милые, родные, потщитеся помочь нам, погибаем!»

И постоянно согревая сердце, живет в уголочке его незабываемое место у берега Иверского монастыря – там часовня, отмечающая место выхода Божией Матери на Святую Гору. Внутри – источник. Как свежеет голова, как легко дышится, когда пьешь из него и умываешься его целебной влагой! А монастырские огороды! Трудно представить, что это не женские руки созидали такие ровные грядки, сажали, как по линеечке, всевозможные огородные культуры. Сады, оливковые рощи, каштановые леса, кипарисы. Очень ценные породы. Но их большой враг – плющ. Обвивает стволы, питается соками, вытягивая их сквозь кору. Деревья – это мы, а плющ, убивающий нас, – наши грехи.

Тихо, тихо. Память слуха хранит афонскую тишину. Только море шумит ночью и вторящий ему колыбельный шум ветра в ветвях кипарисов, дубов, кленов, лавров. Здесь ветер носит над землей не сигаретный дым, не бранные слова, а все те же молитвы. Сам воздух здесь стал молитвой.

Корабли Афона, паром «Достойно есть». Все-все вспоминается. Афон трогательно мал размерами, но велик значением для мира. Он – в сердце всех любящих Господа и Божию Матерь.

«Дух Твой благий наставит мя на землю праву» – здесь это воспринимается уже как на «правой» земле. «Человек, яко трава дние его, яко цвет сельный» (Пс. 102, 15) – это тоже чувствуется иначе. Серьезнее.

И всегда вспоминается сама Гора Афон. Она царствует над пространством. И всегда разная. При заходе солнца пятнами снега отражает закатные лучи и становится пестро-розовой. В бессолнечный вечер она серо-серебристая, в солнечный день летом кажется горячей, зимой – резко очерченная. И всегда молитвенная.

Еще с улыбкой вспоминаются афонские коты. О, это личности! Помнятся огромный кот Шерхан, по-тигриному полосатый, и его сподвижник, огромный, недоверчивый Боксер. «Отец Иннокентий любил животных, – рассказывают мне. – Они это чувствовали. Он и осам на окно приносил меду, у него они даже в машине гнездо свили. А машина у него была – первая советская машина на Афоне, ГАЗ‐51. Так осы с ним и ездили. И змея в машине жила. И ее кормил. А машина у него не только ездила, но и летала и плавала. Летала в ущелье и плавала, когда сорвалась в море с крутого берега. Так вот, Боксер сам его выбрал. Недоверчивый, злой. А привязался к отцу Иннокентию, и даже морда стала другая, добрая. А когда отца Иннокентия не стало, он опять ни к кому не подходит».