Кто на море не бывал, тот Богу не маливался

Пора на акафист. Квадратное окно каюты-церкви то окуналось вниз, в синюю воду, то вздымалось в небо, становилось белым.

После причастия стараешься не осуждать, не сердиться, а получается обычно плохо. А здесь, в атмосфере ветра и воды, получается. Тем более по случаю качки, весьма безлюдно. Кто говорит, что пять баллов, кто – шесть, кто успокаивает: четыре. Все равно же шатает. «И мачта гнется и скрипит».

В церкви сегодня пол ходил ходуном под ногами. Точно как в Троицком храме лавры. Это надо объяснить. В лавре я ходил к преподобному и молил его о поездке в Святую Землю. Стоял рядом с мощами, прислонясь к хоругви. И она меня как бы укачивала, успокаивала.

Четырнадцатое число, причастился! Четырнадцатое вообще для меня всю жизнь счастливое число. И каюта у меня 653, в сумме 14. В юности писал в дневнике: «О, как медленно идет время! Только еще 14 сентября, а пора бы уже быть 14 октября». Всегда торопился жить. Это уже потом узнал о библейских четырнадцати родах. «Всех же родов от Авраама до Давида родове четыренадесяте: и от Давида до преселения Вавилонскаго родове четыренадесят: и от преселения Вавилонскаго до Христа родове четыренадесяте» (Мф. 1, 17). Теперь жить уже не тороплюсь. Сейчас уже само «время гонит лошадей» (А. С. Пушкин).

Кстати, и тринадцать очень счастливое число: Иисус Христос и двенадцать апостолов. А у нас дикари боятся числа 13. А еще завели моду на день смеха, 1 апреля. А это обычно, во‐первых, Великий пост, во‐вторых, через неделю Благовещение. Память зрения тут же воскрешает храм Благовещения в Назарете.

Какая же вода-водичка ненаглядная! Глядишь, глядишь и не наглядишься. Перегнешься через спардек, заглянешь со страшной высоты на нос, который прет на волну, – чудо! Вода кипит, стелется на стороны белым живым ковром, волны добавляют своей вспененной белизны, схлестываются, откатываются, расстилаются, колышутся, поглощаются новым накатом очередного вала.

– Ну, доплеснись, доплеснись, – говоришь волне.

И опять взираешь вдаль. Все до горизонта волнуется и сверкает, особенно в стороне заката.

Пятый день моря

Вчера еще прошел, пусть малолюдный, крестный ход по кораблю, «освящения ради водного». Сегодня молебен о плавающих. «Раньше не сообразили», – это батюшка замечает. Весь молебен в благоухании кадильного дыма. Сущие мы в море и уже далече-далече.

Море, по молитвам нашим, поуспокоилось. Ночью, несмотря на волнение водное, вставал, поднимался на палубу. Темень, как в осеннем лесу. Завалы канатов, стволы мачт. Вверху редкие звезды, и те испуганные, примеркшие. Где восток, куда молиться?

Но четко сообразил: теперь уже не надо стороны света искать, надо молиться прямо по курсу. Идем же в Святую Землю, с пути же не сбились.

Прорезалась Большая Медведица. Крестил родных и близких, и Вятку, и Москву, и – размашисто – всю Россию.

Сердце рвется пополам – улетает к родным и тянется в Святую Землю. Еще остро и нежно вспоминал Духовную академию, молился за студентов своих, за владыку ректора, преподавателей. О здравии молюсь и множество имен называю.

Попробовал спать на сырых простынях, как же! Но, видно, все-таки забылся, ибо очнулся – в каюте светло. А который час? Часов-то нет, выкинул, дурак, часы. Жертвы языческой захотелось. Не жалей: примета есть – вернусь. Хорошо бы. Да с женой, да с деточками, да с внуками.

Я все ною, что жарко, что качает и т. п. А каково было праотцу Ною? Не ныл. Трудности наши – это такие пустяки по сравнению с трудами русских паломников. Их-то как мучило в волнах на суденышках. Не вредно вспомнить и другие корабли, в которых «от качки стонали зэка́, обнявшись, как ро́дные братья. И только порой с языка слетали глухие проклятья». Но молился же кто-то из них.

Сегодня пишу убористей, экономней, в качку буквы тоже раскачиваются, валятся через край строки.

Оказывается, я себе вредил, когда плескал на пол и всюду развешивал мокрые полотенца, плавки не выжимал после бранспойта – все хотелось прохлады. Завесил даже влажной тряпкой горячую картину «Караван в пустыне Сахара». Но все это, сказал врач, вредно для легких.

Глядит врач на решетку вентиляции на потолке: «А почему не работает?» – «Да я всяко крутил». – «Зачем крутить, надо включить».

И… и включил врач вентиляцию, дорогие братья и сестры! И пошел дальше. О, как я неграмотен технически, невнимателен и неразумен. У меня же прекрасно работает кондиционер! Что ж тогда я умирал от жары всю неделю? Добровольные страдания? Нет, просто глупость.

Сейчас закрыл иллюминатор и повернул рукоятку. И сидел, и дышал. Просто дышал. Входили в меня прохлада и спокойствие. В оправдание скажу, что крышка на кондиционере была вржавлена в корпус. Врач-то здоровенный мужичина, хрясь – и повернул.

Чего ж теперь не жить, жить можно. И нужно.

На море не наглядеться

Близко Кипр. Качает. Минуты не бывает без смены цвета и света. Сегодня в сравнения просились ткани: голубые шелковые, парча с прозолотью, травяное шитье, гладь небесная, легкие пелеринки, подвенечный стеклярус. Плащаница, шитая серебром и бисером. Так и есть, поверхность моря – плащаница, укрывающая тайну.

Да, стоять у борта, смотреть на морскую плащаницу, слушать по трансляции: «Что же ты, моя лучина, не ясно горишь». И уже видишь, что мчится знакомый дельфин и пляшет от радости.

Сидеть и лежать хуже, чем стоять. Ходить лучше, чем стоять.

Неделя почти без берега. И еще вечность до возвращения. А оглядываешься – и жизнь прошла.

Чего-то моторы замолчали. Сломались. Ой не надо бы. И корабль остановился. Побегу узнать.

Оказывается, катание на шлюпке. Велено надеть спасательные жилеты. Надели, побегали с борта на борт, от трапа к спусковому аппарату. А покатали только блатных и белых, а нищих и негров не покатали.

Ну, вроде отвалялся, отдышался, простыл даже под холодной струей.

Что-то, брат, ты многовато собою занимаешься. Сядь-ка ты на казенный стул да поскрипи пером во славу Божию. Не все твои земные задумки свершены, ох, не все.

Не идет работа, не бредет, не едет. Какое-то сонное бессилие. Забытье. Страшный сон – вижу своего ребенка в утробе, и ему угрожает аборт. Он бьется… Ужас!

Очнулся чуть не с криком. Услышал работу двигателя. Вроде пошлепали. Нет, это не чай, это, брат, нервы. Да и детский этот пресс-клуб. Мучили два часа до эфира, потом прямой эфир час. И какой там эфир? В рубку входили, выходили, журналист сзади шипел: «Медленней, медленней!», женщина спереди писала крупно на листке и показывала написанное: «Громче!» Вопросы интервьюеры готовили, сидя на полу. Только разговоришься – прерывают. Время стало поджимать, они торопятся, не слушают меня, слышат только себя. Но ничего, отмучился. Убежал боковыми лестницами, которые уже все изучил.

Гребемся сносно. Носом расталкиваем кружевное жабо из белой пены.

Да, страшный сон. Много видел, но этот! Убивают ребеночка, и ничего не могу изменить. Ребеночек лежит, шевелит ручками, ножками, глазки закрыты, боюсь, что откроет, запомнит меня и подумает, что убийца его я. Чей-то голос: «Иди, ползи, умоляй, бейся перед ней, – перед кем? – на коленях». Но чую, что бесполезно.

Как же надо грешить, чтоб заслужить такой сон.

Луна вновь тонюсенькая, но уже, сказали бы на ридной Украйне, трохи побильше, вже як скибочка. Луна крохотуля, а лунная дорога от нее по волнам – целый шлях, переметаемый поземкой пены.

«Титаник» погиб не отчего-то, а от греховности его пассажиров. Видел я их списки. Одних русскоязычных банкиров на нем были сотни. И наш «Нахимов» затонул не просто, на нем пели, пили и плясали при выходе в море. В море пошли без молитвы, это как?

Море – символ чистоты. Кровь наша соленая.

Дорога с Казанского вокзала до Новороссийска тридцать шесть часов тянулась нескончаемо, а на корабле неделя мелькнула как птичка. День похож на день. Вроде тянется-тянется, вдруг раз – и вечер, тут и ночь, звезды, свежесть.

В каюте тихо. Слух уже привык отфильтровывать все шумы, кроме шума морского. Шелестящий набегающий и отбегающий целебный плеск волны. Будто поздоровалась и простилась. И следующая спешит с приветом.

Грустно немного почему-то, хотя душа спокойна. Грустное предчувствие вот почему: вдруг в Святой Земле все будет бегом и бегом? Знаю, как гоняют туристов да и паломников израильские гиды. Уж хотя бы нам досталась монахиня из Горней.

Ночь. Читал правило. Думаю, что страшный сон был из-за того, что вчера правило на ночь не читал. Так мне и надо.