Босфор закрыт

Вот и новость – Босфор закрыт. Мало молимся. Но как без искушений? Вскоре все одно к одному: сломались, стоп, машина. Остановились часов на пять, что-то ремонтировали. Стоять плохо – жарища переходит в духотищу, покачивает, подташнивает.

Нет, Босфор закрыт не совсем, только проход ограничен, прокладывают какой-то кабель. Может, пропустят. Какой с нас барыш, мы не торгаши, ничего не купим, не продадим, и не военные, пригрозить не можем. Говорят, пропустят в последнюю очередь.

Да, как начали терять время при отплытии, вместо восьми вечера отчалили в полночь, так и тянется. Должны были Босфор проходить в семь утра, потом сказали: в шестнадцать, сейчас сообщают: в восемнадцать. Опасность от опоздания в Хайфу угрожает тем, что можем не попасть в Иерусалим, вот оно. Заказанные автобусы могут уйти или взвинтить плату за ожидание. Но уж как Бог даст.

Ручка отказывает от жары? Скорее оттого, что записывать нечего: вода кругом, шум воды, купание в воде, обливание водой, значит, и вода (иносказательно) течет в блокнот.

Шум тревожимой воды стал так привычен, что даже в полусне, ворочаясь среди мокрых скомканных простыней, ловишь его слухом. Он уже начинает успокаивать – движемся.

Как же много дряни в воде: пластик, клочья чего-то, банки, бутылки, торговые лотки. А сколько утонуло. Дно апостольского моря устилается отходами цивилизации. За нее погибали?

Когда стояли, стали обрастать выбрасываемым мусором. За это целый день не видели дельфинов.

На окне лежала сумка с едой, взятой еще из Москвы и Новороссийска. От жары уцелели только печенье и сушки, остальное пошло на корм рыбам. Но это все-таки не мусор. Съедят за милую душу.

Еще видел маленькую зеленую птичку. Очень бойкая, бегает по палубе, забежит в тень, отдохнет и опять бегает, ищет еду.

Ну вот и изжога. Ну вот и живот. Все по грехам.

Второй день к вечеру. Да, давно хотел записать фразу: главное счастье – это причастие, а просто счастье – не видеть московского телевидения. Забыл, а изжога напомнила.

Переползаю с койки на диван, покрытый синтетическим ковром. Не содрать – прибитый. Синтетика – это символ демократии, она удушающа.

Между Азией и Европой

Земля! Подняли турецкий флаг. Зачем? Оказывается, так полагается – турецкие воды. Дельфинов в турецких водах что-то не видно.

Пробуждение от дневного сна как всплытие из теплой мутной воды – хватаешь воздух, а сам еще в мареве влажного тумана. Потом только соображаешь, что видел сон и сон еще не отпускает. Видел кресты на могилах. Ведь я собирался ехать на родину, устанавливать кресты дедушкам и бабушкам, а тут, как с неба позвонили, Святая Земля. Во сне я спрашивал женщину, через которую заказывал кресты: хватило ли денег, что я посылал. Она выговаривает: «Это у вас в Москве за все дерут, в Вятке все даром. А у деда твоего, – ощущение, что по маме, – уже мраморный памятник».

Ужин. Изжога вроде соскочила. Не жарко, берег в дымке. Именно в дымке, а не в тумане. Огромные танкеры слева и справа. Ползут, будто черепахи. Вспомнил стих чей-то: «Я готов был кричать: ”Любовь!“ как кричат моряки: ”Земля!“» Но эта земля теперь не святая. А была! Была, и рядом с нею, готовые взять ее обратно, стоял флот Ушакова и войска Суворова. Тогдашние либералы сделали все, чтобы не допустить возвращения Стамбулу имени равноапостольного Константина. Детству моему и юности досталась великая песня «Летят перелетные птицы». «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна», – искренне пели мы. Но берега-то эти были православными до 1453 года. Не глупее нас были Леонтьев, Достоевский, Тютчев, Горчаков, считавшие, что русский флаг над Босфором и Дарданеллами спасет и Азию, и Европу.

Высится над границей меж материками, частями света, церковь Святой Софии, но без креста, взятая под стражу четырьмя минаретами, как азиатскими штыками. Музей?

Паки и паки слава Богу за местечко на корабле, за каюту. Мала, да отдельна. Как представлю русских паломников, неделями живущих на палубе корабля, в лапоточках, с сухариками в мешке, с молитвою на устах – вот им было каково? Маялись, сердечные. Не то что мы, баре, с баром, с бассейном, с охладительными душами.

Так хорошо, так отрадно читать Евангелие под шум разрезаемых волн, обратясь к иконостасику, к востоку и ощущая справа Святую Землю. «…От словес бо своих оправдишися и от словес своих осудишися» (Мф. 12, 37).

Господи, помоги побывать в Святой Земле и вернуться к родным. Так тоскую о них. Самая, видимо, чистая и возвышенная разлука, когда кто-то из семьи в море.

Ох, недаром бьются девичьи и женские сердца при виде морской формы! Тоска о любимых, которые сейчас – среди водной стихии, непрерывна.

Ух, с какой скоростью надвинулся берег! Пишу, стоя у иллюминатора. Берег, зелень и камни, селения, минареты, ржавый корабль, огромный, еле живой, без флага, проходит почти впритирку.

Босфор. Слева – Азия, справа – Европа. Разнокалиберные корабли снуют, суются поперек пути, турки нам машут, мы машем туркам. Ну, народ, прямо под нос лезут!

Ух, сколько минаретов! Спереди надвигается техническое чудо – мост Азия-Европа. Движение машин туда и сюда сумасшедшее. Приближаемся, вот мост близко, укрупняется, всё ближе, уже стремительно проносится над нами. Запрокидываем головы, уже он как самолет пролетает.

Все, отдаляемся.

Ждем храм Святой Софии. На берегу живого места нет, все сплошь застроено. Святая София. Штыки-минареты на страже. Крестимся. Вспоминаем предание о православной литургии в храме. Священник выходил из алтаря со Святыми Дарами для причастия, и в это время в храм ворвалась турецкая конница. И батюшка ушел в стену. Он вернется и закончит литургию, когда над Святой Софией вновь будет православный крест.

Древние стены Византии. Сюда с севера, из Киева, по воде и по суше явилась равноапостольная Ольга; ее мы считаем первой русской паломницей; отсюда на юг, в Иерусалим, отправилась равноапостольная Елена. Тут были послы святого князя Владимира, эти берега вдоль и поперек исходили русские паломники, на них обращали тоскующие взгляды русские эмигранты. А потом долго нас здесь не было, и вот – возвращаемся.

Но как? Челночниками? За дешевым барахлом?

Падает ночь, на юге это быстро, много возникает разноцветных, разной яркости огней. Многие огни движутся, это суда.

Уже и звезды. Милый север!

Мраморное море. Ветер. Качает. Дверка в каюте ходит. Да нет, вроде успокоилась. На палубу!

О, да мы же стоим! Сколько же кораблей на рейде, сотни и сотни! Мы еще быстро проскочили. Хотя ждали долго. Терзали нас турки-таможенники и турки-пограничники.

Зашумела машина, зашумела вода, поехали. Сколько же звезд, сколько же самолетов и вертолетов! Кажется, что и звезды летают. Большая Медведица все ниже. Или так кажется от разлуки? А давно ли уехал? А тоскую. «Ох, побывать бы мне дома, поглядеть бы на котят. Уезжал, были слепые, а теперь, поди, глядят». А ведь долго ли они слепые? Недели две, не больше, а уже тоскливо без дома, вот русское чувство.

Европейский берег весь в огнях, рассиялся, азиатский притух, огоньки редко.

Впереди Дарданеллы, Эгейское море, дальше – просторы Средиземного. Мы сейчас, как в молитве, сущие «в море далече» (Пс. 64, 6). Вспомнишь греков. У нас люди делятся только на живых и мертвых, а у греков еще и на третьих, на тех, кто в море. Отсюда и общемировая застольная здравица: «За тех, кто в море».

У моря свои молитвы, слышу их голос в шуме воды. Укоряет нас пролив: что ж это я не русский? Брать, брать нужно было Босфор и Дарданеллы и все побережье. И не хуже бы жили турки, чем сейчас живут.

Все время какие-то желтолицые строгие чиновники – кто в форме, кто в костюме, а кто и в чалме, поднимаются по трапу, их уводят внутрь, там они ставят какие-то штампы на какие-то документы. Уходят порозовевшие, довольные, с подарками. Ну, Турция!

Опять идем по проливу между частоколами минаретов.

Совсем ночью, в первом часу, стоял на носу в темноте. Прямо по курсу крест-накрест, напомнив крест на андреевском флаге, упали две кометы.

Господи, помоги совершить паломничество! И жара, и остальное преодолимо, преодолеваешь неприятности воспоминаниями о паломниках матушки-России. И я, грешный, в жару сорок пять градусов в тени хаживал. Но моложе был.