Катамон

Тут все связано с Симеоном Богоприимцем. Узнал, что он не сразу поверил в то, что «Дева во чреве приимет», решил проверить. Бросил кольцо в Нил, он тогда в Египте был, бросил и сказал: «Если предсказание – правда, то пусть это кольцо будет у рыбы, которую я поймаю, когда вернусь домой». Вернулся, ловил рыбу в Иордане, поймал, вскрыл – в рыбе его кольцо. И жил долго-долго, пока не был приведен Духом Святым в Иерусалимский храм. А уж тогда: «Ныне отпущаеши…»

Украшения у царских врат вышили русские царские дочери.

Литургия. Греческий патриарх. Много наших батюшек. Поём и по-русски. Лавровые цветы. Цветущие кусты алоэ. Горлицы в ограде. Голубенькие цветочки на колючих ветках – розмарин. Запах!

Чаял получить просфору. Мне сурово: «Только бату́шкам и мату́шкам».

Меня в группе прозвали босяком, потому что хожу босиком. Босяк. Только, чур меня, не горьковский.

Горняя

Горняя. Сплошные воспоминания. Тут, у колокольни, жил. Тут и пожар был. Приехали телевизионщики, и загорелось. Не они, конечно, подожгли, но именно загорелось, когда они приехали. Я уже спал. Разбудили – дымно. Так бы и задохнулся, ибо до этого тяжелые дни, мало спал, уснул крепко. Потом долго откашливался, горло колючее накашлял, трудно глотать. Перевели вот сюда, пониже. Потом тут, на втором этаже, жил, один в огромном доме.

И всегда на службах. Отец Феофан. Исповедовался ему. А вот стою у его могилки. Рядышком с мученицами Вероникой и Варварой. Лампадки горят.

Бегал тогда по дороге к госпиталю Хадасса звонить. Это все, и эти склоны, и земля, занятая постройками госпиталя, – все русская земля. Уже никогда не отдадут. Бегал и к пещерке Иоанна Крестителя. Кажется, уже записывал. Раз булькнул в источник с рыбами вместо незамеченной купели.

И вот уже и мобильник, и никуда бежать не надо.

Обидел девочку с автоматом, сказавши ей приветливо: «Сабах аль хайр», то есть по-арабски поздоровался. А надо было говорить «шолом», ибо девочка с автоматом – еврейка. Но могла и палестинка быть с автоматом. Такая у них ситуация, такая юность. Упрекаю себя: уж пора бы различать. Но зеленая форма всех обезличивает.

Монахини Варвара и Вероника Горненские

Хеврон

В Хевроне двести евреев, четыреста солдат их охраняют. В гробницы праотцев не пустили, и никогда в них не попадал. Крепко помнят палестинцы, что в здешней мечети стрелял в них еврей.

В Иерихоне плюс пятнадцать, в Хевроне снег. На велосипеде можно доехать. Да, анекдот к случаю. Еврей: «У меня отпуск на двадцать дней, наконец-то объеду Израиль на велосипеде». Ему: «А остальные девятнадцать дней что будешь делать?»

В Хевроне так же, как и в Храме Воскресения, ночные службы.

Въезд в Хеврон завален горами старых машин. Издалека именно горы.

Храм необыкновенно мощно и красиво смотрится, организуя все пространство. Поём, молимся, прикладываемся. Всё, как всегда. Неужели это все скоро закончится?

Позади храма пещеры. Желающие влезают и вылезают.

У дуба – араб. «Двадцать детей, не считая девочек». Прямо беда, нигде их не считают, а они могут даже голову выплясать. Араб продает желуди («Бэби от дуба»), показывает на цветной фотографии начала пятидесятых деточек со стадом коз у тогда еще зеленого дуба. Показывает на мальчика в длинной рубашке и показывает на себя. Это он в детстве.

Просим батюшку сняться с ягненком. Помним же снимок патриарха Алексия II с ягненком. Батюшка соглашается. И ягненок смиренно сидит на руках.

С сыном араба играют наши паломницы, дарят ему конфеты и какие-то игрушки. Когда мы садимся в автобус, начинает плакать, просится с нами. Проворно пролезает сквозь ограждающие дуб прутья, срывает там листики, несет нам.

«Чем больше ухаживали за дубом, тем быстрее он погибал». Это матушка вспоминает чьи-то слова. Да, усердно пичкали удобрениями, огораживали, поддерживали железными стояками, а дуб засыхал. Рос бы вольно. Но опять же засыхал-то по нашим грехам. Ну, даст Бог, вот эти деточки Авраам и Сарра вырастут.

У арабов головной убор – куфия черный с белым, у иорданцев – белый с красным.

Сказал на утренней службе женщине из нашей группы: «Перейдите на женскую сторону», – а потом всю службу переживал. Да и женщин вскоре подвалило изрядно. Лучше никому ничего не говорить. Да ведь всегда так – дергает бес за язык. Да, изо всех лишений: слуха, зрения, осязания, вкуса, – лишился бы я говорения. Не мое это дело.

В группе всегда есть причины для обид. Кто-то занял чье-то место, кто-то отстал, кто-то убежал вперед (это я часто), кто-то что-то кому-то сказал. Но это и есть испытания, искушения для смирения. И всегда группа сдруживается к концу поездки, и всегда грустно расставаться. Хотя и меняемся номерами телефонов, вряд ли позвоним – жизнь задавит заботами. Но то, что будем поминать друг друга в молитвах, это обязательно, и это главное. «Кто кого обидел, – это батюшка, – воздавайте вчетверо по примеру Закхея».

Вообще искушений в святых пределах, конечно, больше гораздо, чем в обычной жизни. Легко ли врагу нашего спасения – ездят и ходят люди больше недели и всё молятся да крестятся.

С православными только-только начинают считаться. А то всегда бывало предпочтение туристам. Те больше чаевых могут дать, может, поэтому. Но и капризничать здоровы́. Православные всё вынесут да еще и радоваться трудностям будут. Помню, на Корфу, у Спиридона Тримифунтского, нас разместили даже не в трехзвездочной гостинице, хотя гарантировали, а в каком-то общежитии. Да и в комнату на троих еще и раскладушку втаскивали. Ужин, завтрак – крупно порубленная капуста, холодные сизые макароны. Светлый чай с черствым хлебом. «У вас же пост». Дело было в декабре. И ничего, живы.

Гефсиманский сад. Засохшая страшная в коростах чернеющей коры маслина. Не разрушается и не живет. Труп дерева, столп соляной. Памятник предательству. А нам завет: «Бдите и молитеся, да не внидете в напасть» (Мф. 26, 41). Бдите и молитесь, разве много?

Читаем благодарственные молитвы после причащения, обратясь к Золотым воротам. Далее – Евангелие, место о молении и предательстве в Гефсиманском саду. Только представить: читаем Евангелие там, где оно родилось. Глушат голос батюшки ревущие меж нами и Старым городом потоки машин.

Хеврон. Пещера патриархов. Похороны Сарры. Гюстав Доре. 1866 г.