Новые дороги

Едем. Прозевал, с каким святым произошло чудо, когда змея выпила отравленное вино и его изрыгнула в кувшин, и этим вином отравились сами отравители. Да, гид оправдывает и священника, и левита, которые не могли, оказывается, по своим убеждениям, помочь раненому меж Иерихоном и Иерусалимом путнику. Тут, тут где-то было это евангельское событие. Голо, пыльно, бедуины.

На самой вершине Сорокадневной горы – метеостанция. Туда уже не пускают, там солдаты. Хорошо, успел побывать раньше. Сказали, что место русское, но купчая то ли утеряна, то ли украдена. Тут суды и разбирательства идут десятилетиями. Скольких же юристов и чиновников кормят наши деньги!

Жаркая вершина горы. Развалины стен, фундаменты. Куда ни повернись – нет преград для взгляда. Меж морей, на водах, стоит Иерусалим. Дрожит в жарком воздухе спичка колокольни – Русская свеча.

Было землетрясение, дорога не для автобусов. Пересаживаемся на маршрутки. Платили за четыре, подпрыгало три. Спорить, доказывать бесполезно. Набиваемся поплотней. На ухабах и рытвинах нас утрясает, и едем в давке, будто так и надо. Для смирения хорошо. Эти дороги как дороги моей родины из моего детства.

Цыганистые деточки. Монахиня сурово: «Гоу ту скул». Но им же с нами интереснее, чем в школе. Пугаются только при слове: «Хамас!»

Паломница Ирина о другой паломнице: «Ну не могу я ее полюбить. Со всеми ссорится, на молитве, будто нарочно, шуршит пакетами. Все время громко дает всему свою оценку, будто кому интересно. Смиряю себя, говорю ей: ”Сядьте, вы устали“. Она так резко: ”Надо говорить, когда вас спрашивают, а вас не спрашивают“. Я поставила задачу – полюбить ее за эту неделю».

Восток – дело уже давно не тонкое, а толстое. Военные машины. Веселые солдаты. Внутри легковых машин натолкано изрядное число детей. Худые жены, папы с животами. На рыночке общий шланг с льющейся из него струей воды. Передают из рук в руки. Купил на доллар клубники. Продавец изображал точное взвешивание, потом, показывая щедрость, подбросил две ягоды. Я тоже помыл их из шланга.

Муэдзин кричит. На фоне его крика батюшка читает Евангелие.

Пробки, пятница, подростки. Проносятся то кричащие велосипедисты, то трещащие мотоциклисты. В Иерусалиме у перехода терпеливая толпа хасидов.

В автобусе еще один батюшка – монах, подсевший по пути; поет давнюю песню «Паломнички идут». Хотел от него записать, но он выскочил у поворота.

Об иконе Иерусалимской. Писала русская монахиня, мать Сергия. При игумении Тавифе. Долго молилась, готовила доску, краски. Проснулась – стоит готовая икона.

Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас. Агиос офеос, Агиос исхирос, Агиос афанатос, елейсон имас. Так ли записал, не так ли, но так выучил на службах у греков. Бывало, и по очереди поют. То они, то мы.

Пальмовая роща у стен Старого города – тоже русская земля.

На армянской литургии в гробнице Божией Матери в девяносто девятом прорвало канализацию. Грязь выгребали трое суток наши монахини. «Это была радость, – рассказывает монахиня, – Божией Матери послужили».

За храмом равноапостольной Марии Магдалины монахиня катит тяжелую тачку. Помочь не дает: «Не надо, я же русская».

Часть лестницы, по которой ходил Иисус. Пещера, в которой были в ночь предательства апостолы. Камень, на который как белый голубь спустился пояс Богородицы. Да, не всяким посетителям монастыря покажут все это. Берегут.

Греюсь на солнышке. Нежусь прямо. Как-то там заметенная снегами родина? И вскакиваю, чего это я? Надо же глядеть, видеть, торопиться впитывать впечатления. Впечатления – впечатывать в память. Нет, слабеет память, вся надежда на сердце.

Лютая зима в Иерихоне – плюс пятнадцать.

От кашля – зеленый лук со сливочным маслом.

Сорок семь лет поливал Лот сухие палки. Крест Христов сросся из кипариса, сосны, кедра (монастырь Креста). Помню женщину из Ангарска, тут служила. Чуть ли не в одиночку годами охраняла огромные пространства монастыря. Где она? Спросить некого. Могила Шота Руставели. Был тут монахом. Написал себя на иконе, но из скромности маленького размера, у ног святителей. Вот грузины, лучше бы свой бывший монастырь у греков выкупили.

Еще убежала в этот монастырь паломница. Она хотела быть трудницей в Горней – не взяли, они тоже всех взять не могут, берут специалистов и тех, кто помоложе. Женщина все равно решила остаться и скрылась в монастыре Креста. И ее какая судьба?

Еще лет семь тому был случай: женщина убегала от следствия из Москвы. Ей знакомые израильтяне посоветовали: пока ты выездная, срочно оформляйся. Оформилась, поехала как паломница. На остановке ушла, оставив в автобусе записку на сиденье, как в детективе: спасибо, извините, не ищите, принимаю подданство.

Православное распятие – победа над смертью, католическое – только муки страдания.

Хлеб. Из «города хлеба» – только хлеб. Лепешки, купленные с тележки на улице. Продавцу я изобразил жест восторга, он залез голой рукой в самую сердцевину хлебной горы и вытащил три горячие лепешки. Еще немного воды – вот и завтрак. Какой там шведский стол, одна суета для разбегания глаз. И много съешь, и есть хочется. А тут лепешка, вода – и сыт до обеда. Лепешки с собой. Привезешь в Москву, среди зимы ломаешь к чаю.

Снова счастье, снова стоял на литургии у Вифлеемской звезды. Два часа перед этим спал, а бодр. «Отдо́хнем, когда подохнем», – говорит вятская пословица. В автобусе дреману.

На исповеди много деточек. Суют под епитрахиль враз по две, по три, даже по четыре головенки. Довольнехоньки.

В конце выносят большие подносы с горами кусков белого хлеба. Благоухание в пещере райское. Да, этот хлеб – провозвестник хлеба небесного. О, его бы в мое голодное детство! Но – сразу запишу – пусть голодное оно было, но счастливее его не бывало. Нас уверяли, что Бога нет, а Он нас хранил. Вообще интересно, и эта мысль пришла мне однажды в комсомольскую голову: если Бога нет, так зачем бороться с пустым местом? Но такая борьба была непрерывная, так хорошо оплачиваемая. «Классики о религии» – таких книг было море. Маяковский, Бедный. И все ведь крещеные. Неужели Бога не боялись? Так наперли враги Христа, что многие считали, будто сами так искренне думают. А! Но ведь может же быть такое вновь? Увы, может. Но не для стада Христова. Будь в нем и ничего не бойся.

В Святой Земле все не важно, кроме святости. Ну и что, что не знаю, не запомнил названия, высоты, ширины, глубины, какая когда погода бывает и так далее. Да, интересны и костюмы, и кухня, и архитектура, но это все этнография с географией. Это все третьестепенное. Главное – здесь прошли стопы Его! Эти очертания гор видели Его глаза, в это небо вознесся Он с Елеонской горы.

Очередь ко Гробу. Даже и ссоры. Женщина: «Я тут стояла». Ей мужчина в богатой куртке: «Гоу отсюда!»

Священник: «Был я молодой, первый раз служил у Гроба. И в Пасху. И возглашают как-то жиденько. А стоят одни наши. Я и не вытерпел, и в паузу со всего духа: ”Христос Воскресе!“ Как весь храм грянул: ”Воистину Воскресе!“ Грек на меня злобно глянул, думаю, отстранят, но архиерей ему что-то сказал одобрительно, и он мне в следующий раз рукой махнул, мол, давай. А то и радости не было».

Автобус стелется сквозь белизну цветения вишен, яблонь, миндаля, каштанов.

Участок в Яффе. Праведная Тавифа была набожна, ходила пешком в Иерусалим, во дворе у себя сделала холмик, установила на нем крест, звала Голгофой. Сохранилась. Вокруг бродят цесарки, это такие пестренькие курочки, много индоуток. И попугаи. Откуда-то сбежали, тут прижились. То ли ссорятся, то ли у них хор такой, очень громко кричат. На своем языке.

В море, вверху, парашюты как паруса: они приспособлены таскать за собой водных лыжников. Дешевле, чем катером. Ветрено. Залез, русский все-таки. Даже и заплыл. А с вышки что-то кричат. Но понятия не имел, что мне. Я же не за волнорез заплыл. Выхожу – ждут. Штраф. Нет, буду права качать: ничего не нарушил. На русском языке требуют штраф. Силы неравны. Я мокрый, в плавках, они в шерстяной форме. Январь, дни Богоявления. Говорю: «А покажите, где это ваши такие правила, что на пляже нельзя в море заходить. Не война, не карантин». – «Никто не купается». – «Почему никто? Я купаюсь». Так и не пополнил кассу Израиля.