Причастие

Утро. У Вифлеемской звезды, в пещере, только мы, русские. Служат греки, помогают им арабы. И наш батюшка облачился в праздничное. Проскомидия на виду у всех. Архимандрит, быстро и ловко вертя в руках просфору, вынимает частицы, читая записки или слушая диктовку имен. Очень терпелив. Но когда женщина читает имена и минуту, и две, и три, отстраняет ее и слушает следующую. Женщина, отходя, говорит мне: «У меня же еще записки и в другом кармане были». И все ее понимают, всем хочется побольше помянуть родных и близких. Ведь это в таком месте!

Это не высказать. Идет служба, мы стоим в пещере, откуда взошло солнце нашего спасения. Пастухи простыми сердцами умилились и пришли, куда привел ангел. И умных волхвов привела звезда. А ведь волхвам Ирод сказал, чтобы они вернулись к нему и рассказали о царе иудейском. То есть волхвы рисковали, когда решили к нему не возвращаться. Но что бы они сказали? Родился Мессия?

С царством твоим покончено, Ирод. А если бы это спасло Вифлеемских младенцев? Но о казни младенцев волхвы и подумать не могли; они и представить не могли такого. Все было как было.

Стоял на литургии у яселек Богомладенца. Только и думал: «Продлилась бы служба». Женщина-палестинка в черной куртке, простоволосая, вместо хора певчих. По-арабски «Господи, помилуй» похоже на «Я – архаба». Мальчик пробрался к звезде и сел у ног архимандрита, глядя на нас с любопытством. «Отче наш» пели на русском. Батюшка наш в богатой ризе. Пронеслась служба. Причастились. Только бы отложилась и эта литургия в сердце, вернее – на сердце, чтобы защищать его от стрел лукавого.

Много свечей на подставках для них. На круглом блюде с водой – решетка, и в нее вставляют коричневые толстые свечи. Особо со свечами не церемонятся. Некуда свою поставить? Выдергивают любую, гасят – и в ящик: хватит, погорела.

После Причастия запивки нет. Заедаем кусочками вифлеемского хлеба. Хлеб ломают над звездой и щедро раздают. Подхожу за ним дважды. Знаю, как целительно среди московской зимы начать день с крошки такого хлеба, запитого святой водой.

Из пещеры нас выгоняют армяне. Втаскивают свою икону, устанавливают над звездой.

Вернулся. Еще время до завтрака. Вспоминаю Причастия в Святой Земле, сколько их было? Десятки. Но разве важно количество? Истово верующий, однажды приехавший и однажды здесь причастившийся, может, более спасен, нежели аз грешный. А священники в ссылках, тюрьмах, причащавшие кусочками ржаного хлеба, делавшие епитрахили из тюремных полотенец, разве такие причащения не спасительны? Да еще больше!

Все в меру веры. Здесь же, лет одиннадцать назад, вернулись в пасхальное утро из собора Русской миссии, где причащались и разговлялись. Вышли из автобуса у гостиницы «Гранд-отель» и, не заходя в нее, не отдыхая, пошагали в храм Рождества. Шли по пустым улицам и пели: «Воскресение Христово видевше…»

А вот когда поют Херувимскую, в каком бы храме ни был в это время, представляю тут же Троицкий собор лавры. В нем на ранних службах бывал многократно за долгие, счастливые, годы преподавания в Духовной академии. И врезалось в память, как однажды, стоя у алтаря и слушая могучий хор молодых голосов, студентов академии, начавший Херувимскую, я совершенно отчетливо увидел у жертвенного столика преподобного Сергия. Он! В пол-оборота, в серой рясочке, склонясь над столиком, стоял молча, молился. Я боялся шелохнуться. Вышли со Святыми Дарами, заслонили вход в алтарь. Когда запели «Яко да Царя всех подымем, Ангельскими невидимо дориносима чинми…», у жертвенного столика никого не было.

И на Фаворе причащался, на рассвете Преображения, и много раз в Горней, и у гробницы Божией Матери, и, конечно, в храме Воскресения на ночных службах, у Гроба и в самом храме, причащался и уже после где-то записал, на Синае вроде бы. Поднимались на Синай, несли иконы, хоругви. Дали в дорогу и сухой паек. Помню, устал, но есть не хотелось. Сидел на камне, и не было сил даже очистить апельсин. А ведь это Ангел Хранитель оберег от еды. Приползли к вершине. Далеко за полночь. Идет отец Сергий: «Кто с полуночи не ел, давай на исповедь, греки будут служить литургию». Возликовала душа! И та служба! «Агиос, агиос, агиос Кирие Саваоф!», то есть: «Свят, свят, свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля славы Своея!»

Осанна!

И всегда после Причастия была спасительная мысль: «Вот теперь не страшно умереть».

Боль сердца – напоминание о Боге. Болит – молись, исповедуйся, причащайся, и пройдет. Сердце болит у добрых.

Матушку терзают постоянно. Вот она в автобусе, перед остановкой, объяснила, сколько стоим, где можно руки помыть. Выходим. Ее несколько человек обязательно спрашивают: сколько стоим? где можно руки помыть? Терпение с нами нужно ангельское. «Для смирения хорошо, – улыбается матушка. – Лишь бы не потерялись». А у нас одна потерялась. Сама попросилась к Стене плача. Стена рядом с Мусорными воротами. Мы с батюшкой не пошли, глянули издали. Шум, оркестры. Без надетой на голову кипы не пустят. Подскочил русскоговорящий, уговаривает, обещает насовсем кипу подарить. И не картонную, – чуть ли не бархатную. Может быть, эта кипа и есть прообраз ленинско-лужковского кепи? Собственно, и мы носили кепки. Да и чеплашки-тюбетейки восточные носили. В кинофильме «Тимур и его команда» все правильные пионеры в тюбетейках.

Да, женщина потерялась. До того она всегда донимала матушку вопросами о размерах и датах. А какая высота? А сколько километров? А когда построено? Искали, ждали. Поехали. Она же хвалилась, что владеет несколькими языками, не пропадет. Тем более всем сообщены телефоны и матушки, и миссии.

Конечно, нашлась. Очень обижалась. «Меня бросили. Я плакала. И где я плакала? У Стены плача».

У католиков несообразность – ноги Христа прибиты одним гвоздем. Отлично помню, что когда-то во всех почти лавочках Старого города были именно католические распятия. И еле-еле можно было сыскать православное. Сейчас сплошь почти наши, правильные.

Здешние стены бетонные повыше Берлинской стены, которую видел еще до разрушения. Но там стеной был разделен один народ, здесь – два. Хотя все семиты. Все-таки что-то сдвигается в сознании, приходит понимание, что и евреи, и арабы, и эфиопы, ливийцы, ливанцы, сирийцы – одна этносемья. Как тут быть антисемитом? Некультурно.

Одержимость заразительна, как заразная болезнь, грипп например. От чихающего подальше. Так и тут, надо отстраниться. К тому, что группу пытался вывести из себя еще не успокоившийся в Израиле человек. Вежливо, но твердо избавились. А потом как-то лихорадило. Батюшка привел в норму: «Христос Воскресе!»

После ночной службы торопимся по узким темным улочкам. Вдруг в углу у торговых рядов что-то шевельнулось. Серый ежик. Как попал? Выбирайся, братишка. Если осторожно вести по колючкам от мордочки по спинке, то не колется. Помню из детства, отец принес из леса ежика. Ежик, как отец выразился, к вечеру обрусел. То есть стал пить молоко из блюдечка. Но все-таки потом убежал. Кошка очень его ревновала – лишал добычи. Выжила.