Еще блокнот

Пустыни, пустыни. Песчаные, глинистые (такыр), камни, песок. Все скорбно и ждет милости небес. Упадет капля – через два часа травинка. Сам испытал. Возил в первые приезды с собой кипятильник, ибо как русскому, тем более вятскому водохлебу, без чая? Выплеснул из чайника остатки воды и заварку под куст под окном. Вечером вернулись из поездки – около куста, там, куда попала влага, крохотная клумбочка травки. Двести миллиметров в год осадков. Приехал раз в апреле. «Не было давно дождей», – сказали. В следующий раз к осени будущего года приехал, и знакомый сказал, что с тех пор опять не было дождей. Как живут? Ночные туманы, утренние росы, подземные реки, есть же они у Господа. Вспомнишь тут наши грибные дожди, тихие, ласковые.

Понял я, что можно здесь верить немногим плодам. Маслины (оливки) и финики. Почему? У них корни по нескольку десятков метров. Те, чьи корни в верхних слоях, плодоносят в зависимости от полива. А он может быть и химический для взбадривания роста и досрочного созревания. То есть для продажи, дохода, а значит, тут качество продукта в расчет не принимается.

Красные маки, так оживляющие склоны гор, обочины дорог, как капельки крови Христа. Цветут не каждый год, ждут условий. Значит, и год, и два сидят в каменистой, прокаленной земле, но сохраняют жизненные силы.

Мощь пустыни подвластна только Богу. Уходили отшельники, надеясь только на Его помощь. Без этого – смерть. Хочешь доказать, что выживешь сам? И не пытайся.

Даже и не мечтаю. Вспоминаю пещеры наших лавр, похожи они очень на здешние. Не утерплю, запишу, пока вспомнил: в Египте обогнал я группу своих, когда поднимались к пещере Антония Великого, оглянулся – намного обогнал. Поднялся, протиснулся в нее. Даже робость овладевает, это же метров восемь в расщелину входишь. Тесно, страшно, мысли о змеях. Идешь в полную темноту, сам собой заслоняешь проникающий свет. Оступился, пополз, щупая пол и стены руками. Еще вниз, вверху ощутилось пространство. Нащупал одеяла, загремела канистра. Стоял, молился, привыкал. Чуть забрезжило. Разглядел иконы, успокоился. Решил подождать спутников. Пойдут же они в пещеру. Молился, потом решил примериться к ложу. Лег, замер. Такой тишины мне больше никогда не слышать. Может, сжалился над моими измученными ушами Господь, сподобил ощутить состояние досотворенного космоса, в котором не было ни звуков, ни времени, ни красок. И света не было? Ни света, ничего. Ни-че-го. Нет, не понять. Вопрос: «Что делал Господь до сотворения мира?» Ответ: «Готовил ад для любопытных». Есть же пределы попыткам познания. Слушайся святых отцов: «Знай себя, и будет с тебя».

Монастырь Георгия Хозевита, места пророка Илии, праведного Иоакима. Идти долго. Немного, для начала, пристают владельцы осликов. Но эти все-таки не такие прилипчивые, не как те, с верблюдами, на Синае. Поднимаешься, не отстают, и постоянно: «Кэмел, кэмел! Руськи, велбуд, велбуд». И идут упорно, хотя твердо отказался. Думают, седой, устанет, попросится.

Внизу зеленая нитка водовода еще со времен Ирода. Зеленая от воды, что бежит по желобу. А чуть дальше все опять сухо и выжжено. Пещеры и пещеры по склонам. Имена же отшельников и молитвенников здешних знает только Господь. Даже и у монастыря, как напоминание, висит корзинка, в которой монаху подавали раз в неделю хлеб и воду. И однажды корзинку не утянули вверх. Значит, умер? Да. И пещерка его стала его могилкой. А в корзинке птицы каждый год вьют гнездо. Пищат внутри птенчики.

Горный серый заяц из-под ног. Прямо маленький слоник.

Гид вещает: «Тут жили монахи. Они оставили свой бизнес, предпринимательские подряды, идеологические вопросы и ушли размышлять. Им помогают богатые вдовы, отдают деньги мужа на монастырь».

Внутри дружно и молитвенно поют сербы. Просто одетые, радостные. Уже уходят, но как уходят! Как на смерть.

И у нас удивительный молебен в пещере пророка Илии. Три девочки, и откуда они? Поют ангельски. Да все в белом. У одной куколка – Малютка Христос. Баюкает.

Паломники, по себе сужу, помнят не все молебны в святых местах, это, думаю, и невозможно, а какие-то те, когда сердце было настроено к молитве. Да нет, монашки знают все.

Молимся. Тут так отрадно! Долго, трудно шли. Жарко. А здесь так благолепно, звук молитвы в пещере прямо обволакивает!

Видимо, для нашего сына мы такие старые! Говорит: «Отец, ну ты, я вижу, сам дойдешь до автобуса, а маму надо на ослика посадить». – «Не согласится». Арабы идут по пятам. Нет, сын уговорил, жена моя садится на ослика и тут же начинает плакать: «Ой, ему тяжело, ой, он такой маленький, ой, отдам деньги, но пойду пешком». Так и не поехала. Араб доллары взял, но честно прошел всю дорогу с нами. Ослик цокал рядом. Надя гладила его по умной, грустной голове. Сели в автобус, поехали, помахали ему рукой.

И еще про жену. Это во всех смыслах русская женщина. Вот доказательство. Я поднимаюсь на Синай, на гору Моисея, четвертый раз, Надя – первый. Еле уговорил. Ночь. Идем. Если бы не приставания погонщиков верблюдов, то и совсем бы хорошо. Но и им жить надо, кому-то и они нужны. Едут же, усевшись меж горбов, не всё же для экзотического фото. Идем. Отбиваемся от араба: «Обязательно надо пешком». Он все равно идет. Молюсь, иду легко. Надя тоже молится, но слаба, еще бы, после Москвы, в отпуске не была две пятилетки, всю семью на себе тащит. «Не могу, упаду». – «Ну, постоим. Давай на камешке хотя бы посидим». Упрямо идет дальше. А впереди еще, от того места, до которого могут довезти на верблюде, еще восемьсот пятьдесят ступеней. Сам не считал, верю, что не меньше. Восемьсот пятьдесят. И не по двадцать сантиметров – по сорок, по полметра. Широкие, еще и по ним идешь. Ветер, тьма, нитки светлячков-фонариков внизу. Как много уже прошли! Но поднимешь голову – далеко-далеко тоже цепи фонариков. И это все надо пройти. «Я умру, иди один. Иди, я тут сяду и подожду». И видно – измучена вконец, лицо бледное, дышит прерывисто, лоб в испарине. «Тогда давай вернемся оба». – «Нет, ты дойди». Молча стоим на ветру под редкими звездами. Слышим вдруг хриплое дыхание, тяжелый кашель. Ползет по ступеням с двумя костылями старик явно старше меня. Подаю руку, он поднимает ногу, ставит ее на следующую ступень и подтягивает другую ногу. «Данке», – выдыхает он. Немец. «Хильфе?» – спрашиваю я. «Найн». Уходит. «Что ты ему сказал?» – «Спросил, не надо ли помочь». И жена – вот это и есть русская православная женщина, – сама еле живая, торопливо говорит: «Надо, надо ему помочь, пойдем. Если и такой человек идет, надо идти, стыдно перед ним». Идем, и я рассказываю, что в предыдущий раз видел, как родители-старики вели на вершину слепого сына.

И дошли. И встретили ликующий рассвет, восход солнца, уход ветра, тепло и сияние наступившего на земле Божиего дня. Обратно, к монастырю святой Екатерины, шли другим путем, более крутым и невозможным ночью. И жена, веселехонькая, прыгала по ступеням, как горная козочка. А я пел: «Хорошо нам с Надей тута: один час – одна минута».

А однажды причастился на Синае. И уже, может быть, и не расскажу подробно. А надо бы. А надо ли? Многие же поднимались. Мне просто повезло, Господь сподобил, что в ту ночь в церкви служили литургию. А обычно церковь заперта и в щелочки железных ржавых дверей ничего не видно. Поднимались, снабженные в дорогу сухим пайком. Но силенок не было даже на еду. Думал: дойду до вершины, там разверну этот харч-пакет. И вот – поднялись, отец Сергий идет радостный, говорит: «Греки служат. Кто не ел с полуночи, давай на исповедь». А как пели греки! «Агиос, агиос, агиос, кирие Саваоф!» И как мы Символ веры и «Отче наш»!

О, как спасает в тяжелые минуты, дни и часы воспоминаниие о таких событиях!