VI. Гефсиманский скит

Самым любимым и дорогим для отца Тимона было его местопребывание в Гефсиманском скиту, где он провел несколько лет уединенного подвига. Скит лежал на дороге в скит Воскресения. С одной стороны дороги был сад, где под навесом была большого размера икона «Моление о чаше», с другой стороны – деревянный храм, чудесный по своей внутренней отделке; он был весь резной – кипарисового дерева, от которого шел всегда особый тонкий аромат. И храм, и келии иноков были под огромной скалой-горой, на вершине которой была часовенка; гора эта называлась Елеон. Любил о[тец] Тимон этот отдаленный на 4–5 километров от монастыря тихий и красивый скит.

Каждый день совершал он здесь Божественную литургию. Не много говорил о[тец] Тимон о своих трудах тех дней, но, вспоминая Гефсиманию, рассказал, как именно здесь злобный враг много раз пытался прогнать его, старался привести его в страх и ужас. «Прихожу раз в церковь служить, она была закрыта; смотрю с удивлением – стоит какой-то человек. “Кто ты и как сюда попал?” – говорю, а он что-то невнятно бормочет в ответ. Почувствовал я недоброе. “Говори, кто ты и зачем здесь?!” Молчит. Опять спрашиваю, а он: “Бл-бл-бл…” Тогда я говорю: “Перекрестись вот так: во имя Отца и Сына…” – не успел договорить я, как он закричит ужасно, и меня так ударил сильно в грудь, что я упал. “Господи!” – говорю… А этот – исчез; это был бес. И второй раз явился в храме; да много раз всячески старались они меня пугать, но милость Божия сохранила». Там-то, служа каждый день литургию, о[тец] Тимон устроил у себя особый столик, покрыл его покровом, украсил цветами; поставил иконы и заготовлял запасные Дары, заготовлял их на этом столе и служил.

Гефсиманский скит

Что его побудило это предпринять еще задолго до смуты разделения, происшедшей в 1926 году, – он умолчал, а духовная дочь, которой он это рассказал, не дерзнула спросить. Одно ясно – и все чада старца Михаила хорошо знали, – что он «по своей воле» ничего никогда не делал, а делал «по воле Божией». Последующее показало всю глубину великого дела, которое ему было задолго ясно, ведомо. В этом факте обнаружилась его прозорливость.

Наступила в обители мрачная пора… тягота, смута, споры, взаимная вражда, разделение на «старый и новый стиль». В 1926 году в угоду интернациональному экуменическому движению Финская Церковь, руководимая Константинопольским Патриархатом, заставила Валаам перейти на западный календарь. Отказавшихся принять новое летоисчисление, введенное в Финской Православной Церкви, судили, запугивали; кого сослали в дальние скиты; как духовника всей обители, старца Михаила (до схимы Маркиан) – на Предтеченский скит. Кого с позором выгнали совсем с Валаама – 25 человек… Старец Михаил – старший – был духовником монастыря до раскола, а о[тец] Тимон был его ближайший ученик. Старец Михаил умер от разрыва сердца в ссылке на Предтеченском острове. После него духовником был отец Тимон – духовником старостильников… <…> Были даже некоторые посажены в тюрьму в Выборге как «нарушители порядка». Кто уехал, не выдержав этой обиды, в Сербию и даже в Советский Союз.

Отца Тимона судили тоже как «ослушника», «преступника» – он был во главе и убеждал других крепко держаться чистоты Православия. Уезжать он не хотел и решил все терпеть до конца в своем монастыре. «Хоть живьем закопайте, – отвечал он своим судьям (правящей партии монастыря), – не отступлю от своих слов, от того, что мне заповедал старец еще до поступления в монастырь».

Тяжелые дни наступили для оставшихся верными чистоте православия. За ними следили, придирались, обвиняли в том, чего они не делали, издевались. Посылали на всякие неподходящие послушания. О[тцу] Тимону приказали оставить Гефсиманский скит и перевели его в монастырский корпус, дали келлию среди других, что ему было очень тяжело после скитской тишины и уединения. Но самое тяжелое было то, что они были лишены храма и богослужения… Тут-то и оказалось необходимым то, что о[тец] Тимон провидел задолго до раскола на Валааме.

Пришел к нему иеромонах Исавр: «Как быть, – говорит, – что делать? Не можем же мы быть без приобщения Св[ятых] Таин. Хоть бы запасные Дары были, чтобы хоть изредка причаститься». – «Приходите хоть все, весь монастырь, всем хватит», – ответил отец Тимон. О[тец] Тимон при помощи некоторых мирян в период раскола сносился с афонскими старцами, но как и почему он задолго до раскола заготовил 10 000 частиц для причастия – это поистине великое чудо, Божие откровение! Вероятно, если бы не это, не выдержали бы и те, кто готов был все претерпеть.

О[тцу] Тимону дали послушание стеречь по ночам фруктовый сад – он таким образом опять обрел некоторое уединение и продолжал непрерывную молитву, часто тайком совершая литургию в дальних часовнях. Но за отцом Тимоном неустанно следили, и скоро стало известно монастырскому начальству об этих ночных богослужениях. Обрушились на него с новой силой, с угрозами: «С лица земли сотрем», – кричали; строго запретили, где бы то ни было служить и написали Владыке Серафиму жалобу на него, как на «непокорного ослушника».

Вспоминал батюшка: «Скорбь моя была так велика, что думал я – не снесу этого испытания, умру. Помню, вышел раз зимой из монастыря, поднялся на кладбище от него, на Серафимову гору… исходил ее вдоль и поперек, всю слезами полил, в голос плакал, молился, стонал, взывая ко Господу: “Что же, Господи, если свои, даже свои, которые должны бы понимать, и те так поступают… и это – за литургию?! Что же тогда делать?” Долго так молился и плакал – легче стало, отлегло от сердца. Пришел к себе и написал письмо Владыке Серафиму: “Ваше преосвященство! После смерти старца моего, который своим терпением, своей любовию и кротостью сдерживал мнимо-праведных фарисеев – дана им власть и свобода, запретили мне служить литургию”. Скоро пришел ответ – не им, а отцу Тимону: “Бог благословит, молись, служи литургию”. После этого, как ни злобствовали враги, отцу Тимону ничего не могли сделать, кроме еще более усиленных досаждений, придирок и клеветы.

Иеромонах Михаил

Пользуясь разрешением Владыки, «старостильники», испросив себе пустое помещение – «глиномятку» (после прекращения [производства] изделий из глины), устроили в ней себе церковь, где совершалась служба в 4 часа утра ежедневно. Многие миряне в те дни посещали Валаам, ища у старцев ответа на волновавший тогда всех вопрос о церковном расколе и о том, что правильно и чего надо держаться.

О[тец] Тимон непрерывно продолжал свой молитвенный подвиг, ежедневно служа литургию тихо, незаметно, стараясь не раздражать своих преследователей; никогда не злоупотреблял он разрешением Владыки. Миряне, за небольшим исключением, чтобы не было лишних толков и разговоров и смущения в обители, не допускались в «глиномятку» на ночные службы и литургию. Желающих и приезжавших к отцу Тимону он приходил в гостиницу исповедовать, в номер, и там же причащал. Быстрый, легкий, как дух, тихо появлялся и так же тихо и быстро уходил…

Сам пек просфоры, сам изготовлял химический уголь для кадила, сам делал вино из изюма, который мы ему доставляли. Все тяжелое и скорбное от своих преследователей нес он молча, терпеливо, без жалоб, скорбя только об ожесточении сердец своих собратий. Постоянно он слышал укоры в том, что принимает мирян. «Да, – отвечал он, – принимаю, им это нужно; а вы не хотите – не принимайте, а я буду».

Так шли годы до войны 1939 г[ода]. Не раз игумен начинал уговаривать его и других «старостильников» выехать из обители, но каждый раз получал отрицательный ответ. <…>