III. Воин земного царя

<…> К сроку отбывания воинской повинности Михаил вернулся в Петербург. На военной службе он быстро пошел вперед. Скоро научился [письменной] грамоте (читать он умел), надо было сдать экзамен, который он сдал на «5». <…> Очень он был способный, аккуратный и быстрый. Скоро произвели его в унтеры и взводного.

Все свободное время проводил он за чтением Св[ятого] Евангелия и Апостольских посланий – это было руководство его жизни. Часто, улегшись на свою койку и закрывшись с головой одеялом, чтобы его не видели, тихонько молился. Его спрашивают: «А ты все спишь, Михаил?» – «Да, я такой сонька, все сплю», – отвечал он на насмешки товарищей. Будучи взводным, чтобы отвлечь своих ребят от дурных развлечений, он читал им хорошие книги; иногда они устраивали в складчину себе угощение. Тех денег, что одни в один отпуск тратили, им хватало надолго. Постепенно к ним стали присоединяться и другие солдаты. <…> Срок воинской повинности – 3 года и 8 месяцев – пришел к концу. По окончании этого срока всем солдатам выдавался бесплатный билет домой. Послушно повинуясь указанию виденного под Почаевом старца, Михаил взял билет на Валаам.

IV. Валаамский воин

1-го октября [ст. ст.], в Покров Пресвятой Богородицы, в 1902 году, усердно помолившись за литургией, простился Михаил навсегда с миром и на следующий день на пароходе отплыл в обитель преподобных Сергия и Германа, Валаамских чудотворцев.

Вступил Михаил в монастырь при игумене Гаврииле. До пострига был Михаил 13 лет послушником, ища внутреннего, углубляясь в себя. Выполнял он и разные послушания, усердно и безропотно. Был келейником, работал в хлебной; 6 лет был в Авраамиевском скиту; выполнял разные работы. 7 лет был свечником и певчим на Валаамском подворье в Петербурге, в часовне Бориса и Глеба на Калашниковской набережной. Но главное его стремление было к духовному совершенству.

Из следующего воспоминания видно, какую брань за чистоту и воздержание вел юный инок.

«Господь не терпит ни малейшего пристрастия и увлечения чем-нибудь, – вспоминал Батюшка. – И еще расскажу: когда я был молодым монахом, работали летом на сенокосе; там работали с нами и женщины. В час отдыха одна из них поправляла волосы, распустила их и стала заплетать косы. Взглянул я случайно, проходя мимо, и только подумалось: какое красивое украшение у женщины волосы. Только подумал – и забыл. А когда встал на молитву… Царица Небесная отворачивает Лик Свой от меня… Что это? – подумал я, – что я сделал? И понял, что не любо Ей, что я полюбовался только мимоходом красотой волос. Нельзя и подумать о тленной, мирской красоте тела монаху. И возопил я к Ней: «Не буду, никогда больше смотреть не буду», – обещал я Божией Матери. Тогда Она опять оборотила ко мне Свой Пречистый Лик». И о[тец] Михаил не допускал для себя ничего нарядного, привлекающего взор.

Игумена Маврикия и наместника Иоасафа о[тец] Михаил всегда вспоминал с благодарностью и любовью. Большим его заступником был наместник Иоасаф. Видя, что упорно препятствуют и не хотят ему давать мантию, наместник Иоасаф в конце концов решительно заявил: «Если ему теперь не дадите мантию, то я уеду из монастыря». Другие возражали и спорили с ним – он, мол, и теперь только духовного ищет, а когда получит мантию – и совсем перестанет работать, а нам в монастыре работники нужны. Но наместник и игумен настояли, и через 13 лет послушничества Михаил был пострижен с именем Тимон в честь одного от 70-ти Апостолов (вероятно, это произошло в 1914 году. – Прим. сост.)

В те годы Валаам посещало огромное количество богомольцев, братии было до 1500 человек. Приезжала туда со сбором тайная монахиня Серафима (Марфа). Она была известна своей высокой духовной жизнию. Жила всегда на Кавказе (город Адлер) у крестьянина. Не пропуская ни одного случая напитаться у духовно-опытных, о[тец] Тимон много беседовал с Серафимой. <…>

<…> Многим поделилась с ним она от своего опыта, и о молитве Иисусовой много говорила. На его вопрос об иеромонашестве она сказала: «Ты иеромонашества не ищешь – хорошо делаешь, но нет наказания, которое тебе подошло бы за отказ от него, когда оно придет». И это время пришло; тогда уже о[тец] Тимон был в сане диакона, через три года после пострига (1917). Как перед получением мантии некоторые правящие отцы всячески препятствовали, так и теперь старались не допустить о[тца] Тимона до сана иеромонаха. Несмотря на все эти возражения и споры, неожиданно пришли бумаги от епископа; упорствовать больше не могли, сделали, как обычно бывает, экзамен и… «Господь все совершил», – добавил старец. <…>

V. Уединение в скиту пр[еподобного] Сергия

Ища тишины и уединения для неразвлеченной молитвы, о[тец] Тимон, живя в скиту преподобного Сергия, задумал построить себе в отдалении келейку. Скит был расположен на гранитных скалах, покрытых вековым хвойным лесом. Местами скалы совсем отвесно спускались в воды проливов, образуя обрывы в несколько сажен вышиной. Зима была суровая, оттепель сменили морозы, скалы и камни были покрыты льдом. Избушка-келейка, которую строил себе о[тец] Тимон, была почти готова. Чтобы ее закончить, пошел он искать по берегу недостающий материал.

«Не знаю, – рассказывал старец, – как оступился на самой скале, упал вниз на лед прямо головой. Потерял сознание. Когда очнулся, пришел в себя, ничего не помню и не понимаю: смотрю, смотрю – не узнаю места, не понимаю, где я, зачем тут, почему на льду. Спрашиваю себя: что же я должен делать, куда идти? Ничего не знаю и не понимаю… все забыл… Вот в какое состояние пришел… Встал и пошел тихонько, не знаю сам куда, и не понимаю, кто я и сам-то. Поднял глаза на скалу, вижу – стоит избушка, думаю, какая красивая келейка, и тут-то и вспомнил, что это моя келейка». Пошел отец Тимон к своему старцу и все ему рассказал, что с ним случилось. Старец, выслушав, сказал: «Смотри, не указание ли это тебе – тебе рано еще жить отшельником, вернись лучше в монастырь». О[тец] Тимон так и сделал.

Говоря о послушании как об основе монашеской жизни, отец Тимон, однако, предостерегал и здесь.

Во всем должно быть внимание и рассуждение… Случилось в его жизни однажды, что пошел он против «послушания».

Пробыв довольно долгое время на Валаамском подворье в Петербурге, свечником и певчим на Калашниковской набережной в часовне св[ятых] Бориса и Глеба, о[тец] Тимон очень этим тяготился. Когда его опять назначили в Петербург, он был в большом горе, шум и суета были ему несносны. Однако он не решился возражать. «Пошел к вечерне с тяжелым сердцем, – вспоминал старец. – Стою, молюсь, вдруг вижу огромную пасть, такую огромную, как устье Невы, где Шлиссельбург… Вот-вот эта пасть откроется и поглотит меня… Шея длинная у этого страшилища, как до Петербурга от Шлиссельбурга. И слышу – голос мне говорит: “Ослушайся, откажись, не поезжай!” Ну, думаю, это вражеское искушение – это я сам ехать не хочу. Стою, молюсь… “Поди, откажись”, – слышно ясно опять… страшно стало, думаю – еще постою, помолюсь, пройдет. Нет, опять слышу: “Иди сейчас же!” Задрожал я, пот выступил… стою, упорно молюсь – слышу строгий голос: “Если ты сейчас же не пойдешь отказаться – тебя на руках вынесут!” Дрожу я, плачу, слезы льются, иду из церкви, пошел к духовнику – не застал его, и это было по воле Божией, потому что духовник ни за что не позволил бы идти против послушания. Пошел к игумену, все ему рассказал. “Хорошо, – говорит, – я посоветуюсь и подумаю”». Все было готово к отъезду, но на утро решение отменили, и о[тец] Тимон остался в обители.

«Вот, – прибавил батюшка, – нужно большое внимание к себе и рассуждение: может быть и в “послушании” большое искушение, которое легко погубит многие труды многих лет».