Главным испытанием, которое новая Декларация прав должна была пройти на практике, стал вопрос о народном суверенитете, поскольку он, с одной стороны, был крайне важен, а с другой – имел совершенно конкретные следствия: кто получит право избирать и быть избранным и кто будет участвовать в принятии законов.

К началу Французской революции тезис Жан-Жака Руссо о том, что закон есть выражение общей воли, не подвергался просвещенной элитой сомнению, по крайней мере на теоретическом уровне. Однако именно этот тезис было совершенно невозможно реализовать на практике. В 1791 году для устранения – впрочем, весьма формального – этого противоречия придумали разделение граждан на активных и пассивных, а в 1793 году гражданам дали право отклонять законы, но не составлять и не утверждать их. Создатели новой конституции в очередной раз попытались разрубить этот гордиев узел.

Суверенитет, который, согласно Декларации прав, в 1789 году принадлежал Нации (статья 3), а в 1793 году – народу (статья 25), теперь стал принадлежать гражданам (статья 17). При этом гражданин в обязательном порядке должен был быть налогоплательщиком, поскольку, как заявляли депутаты, уплата налога и есть показатель заинтересованности в делах общества. Если человек ничего не платит, странно было бы, чтобы общество имело по отношению к нему какие-либо обязательства. Хочешь голосовать – пожалуйста, но прежде начни платить налоги.

В своей речи Буасси д’Англа специально подчеркивал, что «бедность неимущих должна пользоваться такой же защитой, как и изобилие богатых». Поэтому из числа граждан исключались лишь те, кто не платил налогов, поскольку «каждый член общества должен принимать участие в его расходах, сколь бы скромным ни было его имущественное положение», и те, кто находился в услужении. «Мы считали, – говорил коллегам Буасси, – что каждый гражданин должен ‹…› быть свободным и независимым, в то время как тот, кто является прислугой, не кажется нам ни первым, ни вторым: по сути, он утратил свою независимость от природы, он обменял часть своей свободы на жалование».

Эти идеи особенно возмутили избранного депутатом Конвента американца Томаса Пейна – участника Войны за независимость США, отсидевшего в тюрьме при диктатуре монтаньяров и вернувшегося уже при Термидоре. Он обвинил депутатов в том, что они пытаются изменить сам идейный фундамент Революции, поместив в его основу не принципы, как это было с 1789 года, а обладание собственностью. Пейн исходил из того, что это народ должен учить утратившие здравый смысл элиты тому, как правильно заниматься политикой, а не наоборот; элиты же не имеют никакого права отстранять народ от решения политических вопросов под предлогом его бедности или необразованности.

Тем не менее коллеги Пейна не поддержали и даже внесли в конституцию положение о том, что через несколько лет от граждан потребуется умение читать и писать, а также овладение какой-либо профессией. С одной стороны, собственность с самого начала Революции считалась базовым правом, зафиксированным в текстах и 1791, и 1793 годов, с другой – собственность виделась термидорианцам одной из немногих основ устойчивости режима: ведь люди небедные, как правило, являлись противниками дальнейшего перераспределения имуществ, а значит, и продолжения Революции. Термидорианцы не без оснований полагали, что собственники поддержат только то правительство, которое гарантирует им стабильность. Они не пойдут ни за монтаньярами с их эгалитарными тенденциями, ни за сторонниками монархии – из страха перед возвращением эмигрантов. Следуя той же логике, предусматривался имущественный ценз для депутатов, но впоследствии было решено сохранить его только для выборщиков, то есть для тех людей, которые депутатов избирали.

Однако дело было не только в собственности. При Термидоре была предпринята одна из первых попыток внедрить ту систему, которая впоследствии, уже ближе к концу XX века, будет именоваться меритократией (от лат. meritus – «достойный» и греч. κράτος – «власть»), то есть властью достойных. Она не исключала ни выборов, ни элементов демократии, но делала ставку на то, что управлять должны наиболее достойные. «Нами должны управлять лучшие», – говорил Буасси д’Англа. И пояснял:

От принятия законов народ был отстранен: для членов Конвента было очевидно, что большинство граждан не имеет ни достаточной квалификации, ни свободного времени для того, чтобы обсуждать каждый законопроект. К тому же значительная часть населения оставалась неграмотной, и даже текст конституции в обязательном порядке зачитывался вслух. Вместо этого избирателям предлагалось голосовать за выборщиков, а тем потом предстояло избирать двухпалатный Законодательный корпус. Совет пятисот – нижняя палата, куда выбрали граждан, достигших 30 лет, – разрабатывал законы, а Совет старейшин – верхняя палата, в которую избирали достигших 40 лет и к тому же женатых или вдовцов, – утверждал их.

Как говорил еще один творец новой конституции, Пьер Клод Франсуа Дону, день за днем отвечавший на бесконечные вопросы депутатов по предложенному проекту, «в Совете пятисот, составленном из молодых людей, обуреваемых желанием прославиться, будут делать много предложений, часто неосторожных», в то время как «Совет старейшин, составленный из людей опытных, более мудрых, станет умерять излишний пыл другого совета».

Создать две палаты предлагали еще в начале Революции, но тогда на это не решились, слишком уж было похоже на английскую модель. Однако система, сконструированная в 1795 году, напоминает скорее американский, нежели английский вариант: депутаты различных палат в ней не представляют различные социальные группы, противопоставленные друг другу. Это своего рода предохранительный клапан, встроенный в политическую машину для того, чтобы, с одной стороны, Законодательный корпус не предавался плохо продуманным экспериментам, какие порой случались во времена Конвента, а с другой стороны – чтобы воспрепятствовать доминированию какой-либо одной политической группировки: воспоминания о диктатуре монтаньяров были еще очень свежи.

Осудив слишком слабую исполнительную власть в Конституции 1793 года, Комиссия одиннадцати тем не менее не решилась выступить с предложением учредить пост президента, вверив управление страной пяти Директорам. Но даже такое решение потребовало отдельного обоснования:

Впрочем, предложить избрание исполнительной власти всем народом Комиссия также не рискнула, посчитав, что тогда ее легитимность будет выше легитимности депутатов, каждого из которых избирает лишь департамент: постановили, что избирать ее будет Законодательный корпус, но далее она будет от него независима.

В конце конституции было закреплено несколько положений, очерчивающих пределы того компромисса, на который был готов Конвент. Франция должна была жить по новому революционному календарю. Всем гражданам гарантировались свобода печати и свобода совести, неприкосновенность собственности и жилища. Одновременно фиксировался запрет на возвращение эмигрантов и гарантии собственникам национальных имуществ. Чтобы новому Законодательному корпусу не захотелось изменить по своему желанию творение термидорианцев, пересмотр конституции был максимально затруднен: на это требовалось минимум 9 лет.

Проект конституции прошел в Конвенте два чтения и был принят в окончательном виде 5 фрюктидора (22 августа). Затем, как и в 1793 году, конституция была вынесена на референдум. А 1 вандемьера (23 сентября) об одобрении конституции народом было торжественно объявлено с трибуны Конвента. Она получила название Конституции III года Республики.