Глава 13
КЛЕТКА
«Крепостных стен с надписью “Добро пожаловать, странник ” еще ни разу не возводили».
Дежнев-старший
54
Баранова нервничала. Брови ее сошлись на переносице, ноздри расширялись, но голос сохранял спокойствие.
— Аркадий, — обратилась она к Дежневу, — двигайся прямо, избегая поворотов. Если их не избежать, попробуй компенсировать левый поворот правым, учитывая трехмерное пространство, соответственно вверх-вниз.
— Сами создадим путаницу, — отреагировал Дежнев.
— Она неизбежна. Конечно, мы не способны двигаться прямо, как по линейке, но зато избежим круговых движений и спиральных. В результате рано или поздно доберемся до клетки.
— Пожалуй, — проговорил Дежнев, — если бы мы немного увеличились в размерах, то…
— Нет, — безапелляционно отрезала Баранова.
— Погоди ты. Небольшое увеличение позволит нам пройти меньшее расстояние. Мы станем больше, а расстояние между кровеносным сосудом и нейроном уменьшится, — Он нетерпеливо всплеснул руками, — Понимаешь?
— Но, увеличившись, мы с трудом протиснемся между тканями. Ведь нейроны мозга хорошо защищены. Мозг — единственный человеческий орган, полностью заключенный в кости. А нейроны — самые непредсказуемые частицы организма — прекрасно себя чувствуют в межклеточном веществе. Посмотри сам. Лишь приняв объемы молекулы глюкозы, мы стали свободно проходить сквозь окружающие коллагены, не нанося никакого вреда мозгу.
В этот момент Конев как-то странно повернулся в своем кресле в сторону Барановой. Его глаза будто случайно встретились с глазами Калининой:
— Не думаю, что придется передвигаться вслепую, наугад…
— О чем ты, Юрий? — удивилась Баранова.
— Нейроны обязательно обнаружат себя. Каждый нейрон испускает нейроимпульсы определенной продолжительности. А импульсы обнаруживаются при помощи приборов.
Моррисон нахмурился:
— Но ведь нейроны изолированы.
— Изолированы аксоны, а не клеточные тельца.
— Зато именно в аксоне импульсы сильнее.
— Нет, как раз нет. Самые сильные импульсы в синапсе, слава богу, не изолированные. Синапс должен излучать импульсы постоянно, а мы попробуем их уловить.
Моррисон не успокаивался:
— Нам не удалось это сделать в капилляре.
— Тогда мы приблизились не к той стенке капилляра. Перестаньте спорить со мной. Рискните обнаружить излучения, идущие от мозга. Ведь вы для этого здесь. Не так ли?
— Меня похитили и вынудили к участию в этом балагане, — с трудом произнес Моррисон. — Вот почему я здесь.
Баранова глянула на доктора:
— Оставим эти разговоры на потом, мне думается, предположение Юрия вполне разумно. Юрий, зачем ты все время нарываешься?
Моррисон вдруг почувствовал прилив злости. Он не мог понять почему. Ведь в действительности предложение Конева не было лишено смысла.
Внезапно доктор осознал, что просто боится этих испытаний. На карту была поставлена его теория. Он находился у самой границы клетки мозга, которая сейчас, по сравнению с ним, громадных размеров. В любой момент его могли попросить включиться в работу. А вдруг он не прав, и всегда был не прав? И вся его работа, которой он отдал столько сил и энергии, окажется ошибкой? Как смыть позор? Да и злился он не на грубияна Конева, а потому, что чувствовал себя крысой, загнанной в угол. Конев сверлил его недобрым взглядом.
Наконец Моррисон произнес:
— Если я уловлю сигналы, то они будут идти со всех сторон. Не считая капилляра, который мы только что покинули, нас окружает огромное количество нейронов.
— Да, множество, но одни — ближе, другие — дальше. Но один-два где-то здесь, совсем рядом. Неужели вы не способны уловить, с какой стороны идут самые сильные импульсы?
— Принимающее устройство не в состоянии определять направление сигналов.
— Ну надо же! Получается, что и американцы работают с приборами-недоделками, непригодными в экстремальных ситуациях.
— Юрий! — рявкнула Баранова.
Конев поутих:
— Ты опять обвинишь меня в неучтивости. Сама скажи ему, пусть что-нибудь придумает.
— Пожалуйста, Альберт, попытайтесь что-либо сделать, — попросила Баранова. — Иначе мы обречены бродить по коллагеновым джунглям в надежде, что это продлится не целую вечность.
— А мы и сейчас двигаемся наугад, — почти весело заявил Дежнев, — И впереди все та же картина.
С неутихающим раздражением Моррисон включил компьютер, настроил его на режим, принимающий волны мозга. Экран ожил. Шум был незначительным, хотя и более насыщенным, чем в капилляре.
До этого в экспериментах Моррисон всегда использовал провода, подсоединяя их под микроскопом к нервам. А сейчас? Куда присоединить их сейчас? У него не было нервного волокна. Вернее, он сам находился внутри мозга, и мысль о присоединении к нерву казалась ненормальной. Может, просто поднять провода вверх и развести в стороны, как антенну? Но при теперешнем размере они слишком малы и едва ли будут эффективны, хотя…
Он смыкал и размыкал провода. Скрученные в петли, они напоминали большое насекомое. Затем доктор сфокусировал и усилил прием. Вдруг мерцание на экране превратилось в резкие тонкие волны, но лишь на секунду. Потом все исчезло. Непроизвольно Моррисон вскрикнул.
— Что случилось? — уставилась на него Баранова.
— Я что-то перехватил. Мгновенная вспышка, значит, сигнал был. Но сейчас уже все…
— Попробуйте еще.
Моррисон обвел всех взглядом:
— Послушайте, можно потише? Работать с этим прибором неимоверно трудно. Требуется полностью на нем сконцентрироваться. Понятно? Никакого шума. Не отвлекайте меня.
— Что это было? — тихо спросил Конев.
— Что?
— Вы сказали — вспышка, что-то похожее на вспышку. Что это было?
— Не знаю, что я уловил. Сделаю еще попытку. — Моррисон повернулся к Барановой. — Наталья, я не наделен полномочиями приказывать, это ваша обязанность. Прошу вас, попросите всех присутствующих, особенно Юрия, чтобы мне не мешали.
— Молчим, молчим. Продолжайте, Альберт. Юрий, замолкни, — обратилась она к Коневу.
Моррисон резко повернулся влево, почувствовав легкое прикосновение к плечу. Калинина с восхищением смотрела на него и улыбалась. Она шептала одними губами, он с трудом смог разобрать: «Не обращайте на него внимания. Покажите ему! Покажите!»
Глаза ее блестели. Моррисон улыбнулся в ответ. Вероятно, ее охватило желание отомстить Коневу, мужчине, который при-
чинил ей боль. Но, помимо всего прочего, Моррисон почувствовал ее поддержку и готовность прийти на помощь. Боже, сколько лет назад женщина с гордостью и восхищением смотрела на него? Внезапно на него нахлынуло чувство жалости к самому себе. Моррисон с трудом взял себя в руки. Он вернулся к компьютеру, попытался забыть обо всем, абстрагироваться. Все мысли только о работе, о едва различимых колебаниях электромагнитного поля, возникающих из-за ударов ионов натрия и калия о мембрану нейрона.
Экран еще раз вспыхнул; на нем появилась линия, напоминавшая невысокую горную цепь. Осторожно, едва касаясь пальцами клавиш, Моррисон ввел в компьютер задачу. «Горная цепь» на экране поплыла влево и стала удаляться за его пределы. На единственном оставшемся отрезке Моррисон заметил небольшое колебание.
«Идет запись сигналов в память», — пронеслось в голове Моррисона. Сказать вслух он ничего не смог, поскольку даже думать об этом боялся. Его пугало, что поток собственных мыслей, окажись он чуть интенсивнее, способен все разрушить.
То небольшое колебание, или скептические волны, как он их называл, переместились из центра на задний план.
Моррисон не удивился. Вполне вероятно, он улавливал поля сразу нескольких клеток, не совпадавшие между собой. Видимо, сказался пульсирующий эффект пластиковых стен корабля. Да и броуновское движение молекул не стоило списывать со счетов. Могли повлиять и заряды атомов даже за пределами минимизированного поля.
Исключительность создавшейся ситуации была в том, что ему' вообще удалось уловить волны. Он чуть дотронулся до антенны, провел пальцами вверх-вниз. Сначала одной рукой, затем — другой. Потом обеими руками вместе, затем так же, но в разных направлениях.
После этого Моррисон слегка согнул антенну в одну сторону, в другую. Изображение скептических волн улучшилось, но потом опять стало расплывчатым. Чем это было вызвано, Моррисон не знал.
В одном месте график волны был особенно четким. Моррисон пытался унять дрожь в руках.
— Аркадий, — сказал он.
— Слушаю, — отозвался Дежнев.
— Поверните влево и немного вверх. Молча.
— Мне придется огибать ткань.
— Поворачивайте медленно. Иначе потеряется ориентир.
Моррисон боролся с желанием взглянуть на Калинину. Даже мимолетная мысль о ее прелестях может оказать разрушающее воздействие на экран.
Дежнев медленно вел корабль через арку коллагенов, а Моррисон осторожно настраивал антенну, время от времени бормоча под нос:
— Вверх и вправо. Вниз. Немного влево… — Наконец выдохнул: — Прямо по курсу.
Моррисон надеялся, что будет легче, когда они приблизятся к нейрону. Но он не сможет расслабиться до тех пор, пока собственными глазами его не увидит. Сейчас же они пробирались сквозь мрачную чащу коллагенов. Концентрироваться на одной мысли становилось все труднее и труднее. Приходилось думать о чем-нибудь еще, но обязательно нейтральном, без эмоций. И поэтому он стал размышлять о своей распавшейся семье. Он так часто об этом думал раньше, что сейчас у него не возникало никаких чувств. Как будто он разглядывал фотографию — помятую и пожелтевшую, которую можно в любой момент спрятать и вернуться к делу, к анализу скептических волн. Затем внезапно, без предупреждения явилась другая мысль. Им завладел образ Софьи Калининой: моложе, красивее и счастливее, чем она всегда казалась ему. Тут же накатило тоскливое ощущение собственного одиночества.
Моррисон не был уверен ни в одном из собственных чувств. Кто знает, какие подсознательные мысли и эмоции прячутся в тебе, Калинина? Вдруг он действительно влюбился? Так сразу? Или это просто результат ненормального напряжения, навалившегося за время этого фантастического путешествия?
Только сейчас Моррисон заметил, что экран полностью потух. Не успел он попросить Дежнева отключить двигатель, чтобы попытаться снова уловить колебания, как тот сам сделал все необходимое. Моррисон радостно воскликнул:
— Смотри, Аркадий, вот она! Ты привел нас, как гончая, прямо к дичи. Поздравляю!
— Да, — откликнулась Баранова, — поздравляю и Юрия. Именно ему пришла в голову эта гениальная идея, и он убедил Альберта последовать ей.
Напряжение покинуло Конева, он расслабился.
Дежнев недоуменно спросил:
— Да, но как нам теперь попасть внутрь?
55
Моррисон завороженно уставился на картину, открывшуюся их взорам. Прямо перед ними находилась стена. Вся в складках, она простиралась вверх и вниз, влево и вправо, ровно настолько, насколько свет прожектора выхватывал ее из темноты. Складки плавно переходили в огромные наросты. Вблизи стенка напоминала шахматную доску, каждый квадрат которой слегка выдавался вперед. Эти неровные выпуклости, похожие на толстые и короткие канаты, напоминали изорванную в клочья ткань.
Моррисон догадался, что эти выпуклости и есть окончания молекул, образовывавших клеточную мембрану. Со страхом он представил себе трудности, которые уготовил им теперешний размер с молекулу глюкозы. Клетка была громаднейших размеров. Для них она простиралась на несколько километров.
Конев, также разглядывавший клеточную мембрану, пришел в себя быстрее, чем Моррисон.
— Я не уверен, — произнес он, — что это клетка мозга или хотя бы нейрон.
— А что же это может быть? — возразил Дежнев. — Мы находимся в мозгу, перед нами его клетка.
Конев не скрывал неприязни и раздражения:
— В мозгу существует множество клеток. Одной из самых | важных является нейрон, главная составляющая часть человеческого разума. В мозгу их миллиарды. В десятки раз больше глиальных клеток, которые выполняют опорную и защитную функции. Они намного меньше по размеру, чем нейроны. Десять к одному, что это глия. Мыслительные импульсы идут от нейронов.
Баранова подвела итог:
— Мы не можем полагаться на удачу. Определись, не касаясь статистики, что перед нами — нейрон или глия?
— Все, что я сейчас вижу, — это небольшая часть клеточной мембраны. Сейчас одна клетка похожа на другую. Нам нужно немного увеличиться, чтобы получить полный обзор и сравнить. Я предлагаю процесс деминимизации, Наташа. В конце концов, мы уже выбрались из коллагеновых джунглей.
— Если необходимо, то пожалуйста, — ответила Баранова, — но имей в виду, увеличение в размерах — процесс более долгий и рискованный, чем уменьшение. При нем вырабатывается тепло. Неужели мы не можем придумать что-нибудь другое?
Конев резко заметил:
— Разве что использовать прибор Альберта. Альберт, вы способны определить, откуда точно исходят скептические волны?
Моррисон не спешил с ответом. За секунду до того, как экран погас и все увидели клетку, перед его глазами стоял образ Калининой, и ему очень не хотелось расставаться с ним. Но ничего не поделаешь. Моррисон неуверенно произнес:
— Не знаю.
— Попробуйте, — настаивал Конев.
Все члены экипажа с ожиданием смотрели на него.
С внутренним содроганием Моррисон вновь включил компьютер. Спустя некоторое время заявил:
— Я уловил волны, но они не настолько сильны, как во время проникновения сюда.
— А волны, идущие с других сторон, они сильнее этих?
— Идущие сверху — не намного, но я еще раз предупреждаю: способность моего прибора определять направление волн весьма примитивна.
— Угу, как и корабль, который вы столь настойчиво критикуете. А по мне, Наталья, произошло следующее: приближаясь сюда, мы уловили и зафиксировали нейрон, находящийся прямо над глией. Глия перед нами. И своими размерами она закрывает от нас нейрон. Поэтому волны мыслей улавливаются весьма слабо.
— В таком случае, — вставила Баранова, — следует пробраться через глию к нейрону…
— Тогда, — продолжил Конев, — я еще раз повторяю, нужно увеличиться в размерах. При наших размерах молекулы глюкозы расстояние, которое придется преодолеть, измеряется сотней километров. Если мы увеличимся в десять раз, допустим, до размеров и массы небольшой белковой молекулы, расстояние уменьшится соответственно до десяти — пятнадцати километров.
И тут раздался голос Калининой, бесстрастный и тихий:
— Не следует менять размер, если мы хотим попасть в нейрон.
Воцарилась тишина. Конев выдержал паузу:
— Конечно. Добравшись до нейрона, мы изменим свой размер до нужной величины.
Баранова вздохнула, казалось, она никак не могла принять решение.
Конев с несвойственной ему мягкостью продолжал:
— Наталья, мы временно изменим размеры. Нельзя оставаться размером с молекулу глюкозы.
— Меня беспокоит перспектива деминимизации чаще, чем это требуется, — возразила Баранова.
— Но мы просто обязаны, пойми! Мы не можем упускать несколько часов, огибая клетку. А деминимизация на данном этапе немного изменит абсолютные затраты энергии.
— А что, если, начиная процесс деминимизации, мы тем самым спровоцируем взрывоопасную, не поддающуюся контролю ситуацию? — поинтересовался Моррисон.
— С интуицией у вас все в порядке, — заметила Баранова. — Не многое зная о теории минимизации, вы попали в яблочко. Если процесс пошел, то лучше его не останавливать. Всякая попытка остановки несет в себе определенный риск.
— Но то же самое можно сказать и о наших размерах с молекулу глюкозы. Оставаться дольше, чем это нужно, — рискованно, — сказал Конев.
— Верно, — кивнула Баранова.
— Тогда, может, поставить вопрос на голосование и прийти к действительно демократическому решению? — предложил Дежнев.
Баранова вздрогнула, в ее глазах вспыхнул противоречивый огонек. Она плотно сжала губы и сказала:
— Нет, Аркадий. Вся ответственность за принятие решений лежит на мне. Мне решать, увеличить размеры корабля или нет. — И затем, уже без пафоса, продолжила: — Лучше пожелай мне ни пуха ни пера.
— С радостью, — ответил Дежнев. — Удачи нам всем!
Баранова склонилась над контрольными приборами. Моррисон внимательно наблюдал за ее действиями, но вскоре это ему надоело. Обзор был идеальный, но он абсолютно ничего не понимал. К тому же от постоянного напряжения заболела шея. Он повернулся и заметил, как Конев через плечо бросает на него вопросительные взгляды.
— Кстати, насчет улавливания скептических волн… — обратился к нему Конев.
— Что насчет улавливания скептических волн? — не понял Моррисон.
— Когда мы пробирались сквозь чащу коллагеновых зарослей… — Он замялся.
— Да-да, и что же?
— У вас, как бы это… у вас не возникло никаких образов? Моррисон вспомнил нежный образ Софьи Калининой. В данный момент ничего подобного не происходило. Как ни пытался он представить себе ту сладкую картину, ответного чувства не возникало. По-видимому, образ действительно родился под влиянием концентрированных скептических волн. Однако Моррисон не собирался делиться впечатлениями ни с Коневым, ни с кем-нибудь еще. Он помедлил с ответом:
— А почему, собственно говоря, у меня должны были возникнуть образы?
— Потому что происходил анализ скептических волн нормальной интенсивности.
— Вы полагаете, подобный анализ во время минимизации увеличивает их интенсивность? Что, в свою очередь, влияет на мощность возникновения образов?
— Это весьма логично предположить. Так появлялись ка кие-нибудь образы в вашем воображении или нет?
Моррисон выдохнул:
— Нет.
Конев продолжая сверлить его взглядом, вселяя неловкость, и затем тихо сказал:
— А у меня — да.
— У вас? — Глаза Моррисона вылезли на лоб от удивления. Он переспросил: — И что же вы видели?
— Не много. Подумал, что вы это почувствуете более отчетливо. Ведь именно вы управляли и манипулировали компьютером, который более адаптирован к вашему мозгу, чем к моему.
— Так что, что вы видели? Вы можете описать?
— Что-то похожее на яркое видение. Оно появилось — и тут же исчезло. Мне показалось, что я видел человеческие фигуры, одна была выше остальных.
— Как вы это объясните?
— Видите ли, у Шапирова есть дочь, которую он обожает. А у дочери двое детей, которых Шапиров боготворит. Я представил, что, находясь в коме, он, возможно, думает о них или вспоминает. А может, у него были галлюцинации. Кто знает, что происходит с человеком, когда он в коме.
— Вы знаете его дочь и внуков? Вы узнали их?
— Видел смутно, будто через полупрозрачное стекло в сумерках. — Конев казался расстроенным. — Я надеялся, вы рассмотрите их лучше меня.
Размышляя над услышанным, Моррисон ответил:
— Нет, я не то что не видел, но даже не почувствовал ничего.
— Вероятно, когда мы будем в самом нейроне, ощущения обострятся. В любом случае, хорошо бы не только улавливать образы, но и пытаться услышать слова, — продолжал Конев.
— Но я никогда за все время исследований не слышал ни единого слова, — произнес Моррисон.
— Конечно, вы ведь ставили опыты на животных. А они, как известно, не разговаривают, — усмехнулся Конев.
— Правда, однажды мне удалось провести парочку опытов на человеке. Но я никогда никому об этом не говорил. Так вот, тогда я тоже ничего не услышал и не увидел, — ответил Моррисон.
Конев сделал вид, что не слышит. А Моррисон продолжал:
— Вообще, в данной ситуации нет ничего странного в том, что сознание Шапирова занято мыслями о семье. А с чего вы, собственно говоря, взяли, что в такой момент его мысли будут крутиться вокруг развития теории минимизации?
— Он физик. И его семья всегда была для него на втором плане. Уверен, если нам удастся извлечь слова из этих скептических волн, они будут касаться физики.
— Вы так думаете?
— Да, именно так.
Собеседники умолкли. Несколько минут стояла тишина. Затем Баранова спросила:
— Я деминимизировала корабль до размера белковой клетки, сейчас процесс приостановлен.
Немного спустя раздался напряженный голос Дежнева:
— Все в порядке, Наташа?
Баранова улыбнулась:
— Если ты все еще способен задавать дурацкие вопросы, значит, все прошло удачно. Процесс деминимизации остановлен без осложнений.
Наталья улыбалась, но лоб ее был покрыт испариной.
56
По-прежнему, в пределах видимости, все заполняла собой поверхность глиальной клетки. Прожектор корабля выхватывал из тьмы лишь отдельные участки. Но характер ее несколько изменился. Складки и бугры выровнялись, превратившись в ровную гладкую поверхность. Толстые канаты и наросты трансформировались в тонюсенькие ниточки, почти невидимые, поскольку корабль двигался очень быстро.
Все внимание Моррисона было приковано к компьютеру. Ему требовалось подтверждение, что интенсивность скептических волн не снизились. Правда, иногда он оглядывался на товарищей. Время от времени в клетках наблюдались дендритические изменения, хотя это были всего-навсего вспомогательные глиальные клетки. Они ветвились во все стороны, словно голые ветви дерева, беря начало в клеточной мембране.
Но даже при теперешних увеличенных размерах корабля дендриты выглядели огромными. Они напоминали стволы деревьев, сужавшиеся кверху. В отличие от твердых хрящевых тканей, они плавно покачивались на волнах, вызванных движением корабля по межклеточной жидкости. Коллагеновые ткани в примыкающем к клетке пространстве попадались значительно реже и благодаря увеличенным размерам корабля были значительно тоньше.
Однажды Дежнев проморгал неясные очертания впереди корабля или не обратил на них внимания, и они на полном ходу напоролись на непонятный предмет. Моррисон чуть было не вылетел из кресла, но для корабля все окончилось благополучно, он не получил повреждений. Оказалось, они впилились в коллагеновую ткань. Та от удара вогнулась, а затем все же оторвалась и, свободно покачиваясь, проплыла мимо них. Моррисон провожал ее взглядом до тех пор, пока она совсем не исчезла из поля зрения.
Баранова тоже наблюдала за происходящим и в конце взглянула на Моррисона:
— Причин для беспокойства нет. Триллионы таких фибр бродят в человеческом мозгу. Одной больше, одной меньше, без разницы. Процесс заживления происходит тоже довольно быстро. Даже в таком большом мозгу, как у Шапирова.
— Мне кажется, — сказал Моррисон, — что, не имея никакого права, мы вторглись в очень хрупкую структуру.
— Разделяю ваше беспокойство, — проговорила Баранова, — но, видите ли, все созданное на Земле в результате биологических и химических процессов едва ли предназначено для вмешательства человека. Тем не менее человек только и делает, что наносит Земле ущерб. И делает это вполне осознанно. Кстати, я хочу пить. А вы?
— Да, я тоже не откажусь, — ответил Моррисон.
— Внизу, справа от вас, в нише есть чашка. Подайте, пожалуйста.
Она налила всем пятерым, сказав:
— Воды много, если кто-то захочет еще, пожалуйста.
Дежнев с презрением глянул на чашку, продолжая следить за контрольными приборами. И недовольно фыркнул:
— Как говаривал мой отец: «Лучшими напитками, проясняющими мозги, можно назвать воду и алкоголь».
— Да уж, Аркадий, — подхватила Баранова, — твой отец наверняка не раз прояснял мозги с помощью алкоголя, но здесь, на корабле, тебе придется обойтись водой.
— Ну что ж, всем нам приходится время от времени терпеть лишения. — Он залпом выпил воду и поморщился: — По-моему, подошло время обеда, но мы вполне можем обойтись без него, хотя все-таки…
Баранова хитро глянула на него.
— Что все-таки? — переспросил Дежнев, — Не повредила бы тарелочка горячего борща со сметанкой?
Баранова продолжала, не обращая внимания на ехидство Дежнева:
— В обход всех правил и запретов я тайно прихватила с собой плитку шоколада — настоящего и высококалорийного.
Калинина отбросила салфетку, которой только что вытерла руки, и изрекла:
— Шоколад портит зубы.
— Не факт, — возразила Баранова, — кроме того, если прополоскать рот водой, налета не останется. Кто желает?
Никто не отказался.
Моррисон с удовольствием взял свой кусочек. Доктор вообще был любителем шоколада и сейчас, стараясь продлить удовольствие, медленно его посасывал. Вкус шоколада внезапно навеял воспоминания о детстве, проведенном на окраине Мюнси.
Шоколад был почти съеден, когда Конев негромко обратился к Моррисону:
— Вы что-нибудь ощутили, когда мы проходили сквозь глиальную клетку?
— Нет, — ответил Моррисон, он действительно ничего не почувствовал. — А вы?
— Мне вдруг послышались слова «зеленые поля».
— М-да… — невольно вырвалось у Моррисона.
Затем они оба замолчали.
— Ну и?.. — нарушил молчание Конев.
Моррисон пожал плечами:
— У каждого человека в голове постоянно находятся какие-то мысли. Иногда какие-то фразы ни с того ни с сего приходят на ум. Ты, возможно, их слышал раньше, но не придал никакого значения. А теперь они всплыли в сознании. Или же это просто слуховые галлюцинации.
— Но это пришло мне в голову, когда я, сконцентрировавшись, уставился на ваш компьютер.
— Вам очень хотелось что-то уловить, и вы что-то услышали. То же самое можно сказать про видение.
— Нет, это было на самом деле.
— Как вы можете это узнать, Юрий? Я никогда не ощущал ничего подобного. Вы думаете, кто-то еще чувствовал то же самое?
— Нет, у них не получится. Они не пытались сосредоточиться на компьютере. И возможно, что ничей мозг, кроме вашего, не способен улавливать импульсы.
— Гадания на кофейной гуще. А что, по-вашему, означает эта фраза?
— «Зеленые поля»? У Шапирова есть домик за городом. И наверное, он вспомнил это место.
— Вполне возможно, что у него в голове возник лишь образ. А вы дополнили образ словами.
Конев нахмурился, помолчал минуту, затем добавил с неприкрытой враждебностью:
— Почему вы сопротивляетесь любой вероятности получения какой-либо информации из мозга?
Моррисон ответил в том же духе:
— Потому что однажды я уже обжегся на так называемом восприятии чужих чувств и мыслей. Теперь дую на воду. Я стал посмешищем, и раскаяние не проходило довольно долго. Так что теперь проявляю осторожность. Образ женщины и двух детей не говорит нам ни о чем. Так же, как и фраза «зеленые поля». Как вы смогли отличить их от своих собственных образов и мыслей? А сейчас, Юрий, что бы мы ни услышали или ни увидели, все это хотя бы косвенно должно соответствовать квантовой теории и теории относительности. Лишь в этом случае мы сможем о чем-то заявить во всеуслышание. Пока этой взаимосвязи нет, никто нам не поверит. Только высмеют. Говорю, исходя из собственного опыта.
— Хорошо, — согласился Конев. — Но если вам удастся уловить нечто существенное, не имеющее непосредственного отношения к нашему проекту, вы умолчите сей факт?
— Почему же? Если я уловлю что-либо, касающееся физики или теории минимизации, я ведь один ничего не смогу понять, самостоятельные попытки лишь заведут меня в тупик. Если нам удастся получить существенный результат, то только благодаря моей компьютерной программе и теории. Почти все лавры достанутся мне. К чему что-то скрывать? Моя личная заинтересованность и честь ученого не позволяют скрытничать. А вы? Как поступите вы?
— Расскажу обо всем. Точно так, как только что это сделал.
— Я не имею в виду фразу «зеленые поля». Это чепуха. Допустим, вы узнаете что-то очень важное, а я нет. Если вам вдруг покажется, что это представляет государственную тайну, как, например, сама теория минимизации? Скажете вы мне что-нибудь? Или побоитесь прогневить ваш великий Центральный координационный комитет?..
Хотя они и говорили шепотом, Баранова уловила последние слова:
— Политиканствуете, джентльмены? — холодно спросила она.
— Мы обсуждаем возможность использования компьютера, Наталья, — отозвался Конев. — Альберт думает, что если я получу какую-нибудь важную информацию из скептических волн Шапирова, то обязательно утаю это от него, мотивируя, что это государственная тайна.
— Вполне возможно, — согласилась Баранова.
— Но нам нужна помощь Альберта, — осторожно сказал Конев. — Это его машина и его программа. Уверен: только он сделает нашу работу более эффективной. Если же он засомневается в нашей честности, мы рискуем остаться ни с чем. Я лично готов сообщать ему любую информацию, которую нам удастся получить, в обмен на то же самое с его стороны.
— Но комитет не одобрит этого, и Альберт это понимает, — не согласилась Баранова.
— Ну и пусть. Мне плевать, — отрезал Конев.
— Я докажу тебе свою преданность, Юрий, — шутливо отозвался Дежнев. — Буду держать рот на замке.
Калинина поддержала Конева:
— Наталья, я тоже думаю, мы должны быть откровенны с Альбертом в обмен на ответную открытость. Он быстрей нас получит интересующую нас информацию. Принцип «услуга — за услугу» более выгоден нам, чем ему. Так ведь, Альберт?
Моррисон кивнул:
— Я думал абсолютно так же и собирался сказать об этом, если бы вы вдруг стали убеждать меня, что политика государства всему причиной.
— Ну и хорошо. Зачем торопить события, — сказала Баранова, пытаясь сгладить ситуацию.
Моррисон продолжал думать о своем, изредка обращая внимание на ситуацию за бортом корабля, когда Дежнев вдруг произнес:
— Впереди другая клетка. До нее один или два километра. Она больше, чем предыдущая. Это нейрон, Юрий?
Конев, отвлекшись от своих дум, внимательно вгляделся в появившиеся очертания:
— Альберт, что говорит ваш компьютер? Это нейрон?
Моррисон помолчал, включаясь.
— Должно быть, да, — ответил он. — Потому что я никогда ранее не получал такого четкого изображения скептических волн…
— Прекрасно, — обрадовался Дежнев. — Дальнейшие действия?..
57
Калинина сосредоточенно вглядывалась в поверхность клетки:
— Наталья, уменьшаемся до размеров молекулы глюкозы. Аты, Аркадий, осторожно проходишь между дендритами вниз к поверхности клеточного тельца.
Моррисон тоже разглядывал поверхность клетки. Дендриты здесь были по своему строению сложнее, чем на глиальной клетке. Самый ближний имел множество разветвлений и походил на лист папоротника. К тому же он был очень длинным. Даже луча прожектора не хватало, чтобы разглядеть его конец. Другие дендриты были меньших размеров, но волокнистые. Моррисон полагал, что волокнистость является отчасти результатом броуновского движения. Возможно, каждая конечная ниточка разветвлений соединялась с себе подобной веточкой другого нейрона самой плотной и неразрывной связью, которая и называлась синапсом. Колебания этих разветвлений не настолько сильны, чтобы нарушить образовавшийся контакт. Иначе мозг дал бы сбои в работе.
Дежнев вел корабль к поверхности клетки и медленно огибал ближайший дендрит. Моррисон снова отметил, как ловко Дежнев управляет кораблем. В этот момент ему показалось, что поверхность нейрона меняется. Конечно, ведь корабль снова уменьшался в размерах. Складки на поверхности клетки стали более заметными и постепенно переходили в борозды. Между фосфолипидными бороздами поверхность была ворсистая.
«Рецепторы», — подумал Моррисон. Каждый из них предназначался для соединения с определенной молекулой, полезной для нейрона. И молекула глюкозы, конечно же, была такой.
Они уменьшались быстрее, чем деминимизировались. Получать и использовать энергию извне было гораздо проще, тогда как во время деминимизации высвобождающаяся энергия грозила большими неприятностями. Теперь Моррисон это прекрасно понимал.
Калинина вдруг забеспокоилась:
— Не знаю, какие из рецепторов предназначены для восприятия глюкозы. Их слишком много. Аркадий, двигайся медленно. На тот случай, чтобы не оторваться при швартовке.
— Нет проблем, малышка, — отозвался Дежнев. — Если выключить двигатели, корабль тут же остановится. Не очень-то легко пробираться среди гигантских атомов, окружающих нас со всех сторон. Слишком вязко. Поэтому я подключу энергию по минимуму, чтобы протолкнуться через молекулы воды и побродить около рецепторов.
— Как по полю с тюльпанами, — произнес Моррисон и взглянул на Конева.
— Что? — удивился Конев.
— Эта фраза вдруг пришла мне в голову. Есть такая старая английская песенка «Давай побродим вместе по полю с тюльпанами».
— Что за чушь? — разозлился Конев.
— Пытаюсь пояснить, что, если кто-то произносит слово «побродить», у меня тут же в голове появляется словосочетание «по полю с тюльпанами». Ассоциации. Даже если в этот момент я концентрируюсь на компьютере, все равно услышу ее. И передача мыслей скептическими волнами с экрана компьютера здесь ни при чем. Вы меня понимаете?
— Не болтайте ерунду, — огрызнулся Конев. — Оставьте меня в покое.
Но Моррисон с удовлетворением отметил, что сказанное подействовало. Конев прекрасно понял, о чем речь.
Они двигались параллельно поверхности нейрона. Рецепторы плавно шевелились, и Моррисон не мог определить, которые из них уже притянули к себе проплывавшие мимо молекулы. Он пытался разглядеть эти молекулы. То там, то здесь мелькали отблески. Это свет корабля отражался от молекул, но сами молекулы не попадали в поле зрения. Даже поверхность клеточной мембраны казалась размытой, навевая мысли о сюрреализме.
В этих отблесках Моррисону все же удалось разглядеть подобие песчинок, обгоняющих корабль (конечно, это были молекулы воды), а среди них нечто, что напоминало клубок копошащихся червей. Находясь в непосредственной близости от корабля, атомы и молекулы так же точно подверглись минимизации. При этом при выходе из поля они восстанавливались. Число атомов, подвергшихся процессу, было очень велико, но количество высвободившейся энергии, к счастью, не могло спровоцировать нежелательную деминимизацию. По крайней мере, с первого взгляда.
Моррисон отгонял от себя муторные мысли.
Неожиданно Баранова подала голос:
— Не сомневаюсь в твоих способностях, Софья, но, пожалуйста, еще раз проверь адекватность заряда корабля заряду глюкозы.
— Все под контролем, — отозвалась Калинина.
Как бы в подтверждение этих слов корабль резко дернуло. Картина за стенами корабля переменилась.
При нормальных условиях толчок заставил бы всех повылетать со своих мест. Но поскольку масса и сила инерции в данный момент практически равнялась нулю, ощутилось лишь небольшое покачивание, которое могло происходить из-за броуновского движения.
— Мы присоединились к рецепторам нейронов глюкозы, — подытожила Калинина.
— Замечательно, — сказал Дежнев, — Я выключил двигатели. Что дальше?
— Ничего, — ответила Калинина. — Позволим клетке выполнять свою работу. Пришло время ожидания.
Контакт рецептора с кораблем был не совсем полный. Но как раз это и требовалось. Ведь стоит приблизиться вплотную к рецептору, как корабль попадет в поле минимизации и практически исчезнет. Сейчас же имелось лишь притяжение электрических полей рецептора и корабля: положительный заряд к отрицательному, и наоборот. Это притяжение не являлось абсолютным притяжением ионов. Связь была намного свободнее и напоминала водородную. Ее вполне хватало, чтобы удержаться, но было недостаточно, чтобы оторваться, корабль держался словно на резиновых присосках.
Рецептор был неправильной формы, он тянулся во всю длину корабля, обвивая со всех сторон пластиковый корпус. На первый взгляд поверхность корабля выглядела гладкой, без изъянов, но Моррисон был абсолютно уверен в наличии электрического поля в местах, где в глюкопиранозной структуре имелись гидроокисные группы.
Моррисон снова огляделся. Рецептор практически закрыл обзор с одной стороны корабля. Он попытался заглянуть за рецептор, разглядев продолжение нейрона, которому, казалось, не было конца и края. Поверхность немного приподнялась, и Моррисон смог разглядеть кое-какие детали. Наряду со стандартными выпуклостями и складками, а также фосфолипидными молекулами он увидел нестандартные очертания белковой молекулы, которая быстро пробиралась сквозь толщу клеточной мембраны. Рецепторам вменялось в обязанности притягивать именно такие молекулы. Моррисон знал, рецепторы представляют собой пептиды — цепочки аминокислот. Они часть тонкого белкового основания и расположены вовне. Каждый отдельный рецептор состоял из определенной аминокислоты, имел определенный электрический заряд и располагался так, чтобы притягивать к себе противоположные по заряду и форме молекулы. Моррисону почудилось, как рецепторы приближаются к ним. Их было огромное количество. Их число постоянно росло. Рецепторы с притянутыми белковыми молекулами будто проплывали сквозь фосфолипидные молекулы (с тонким слоем холестериновых молекул внизу). Они то открывались, то закрывались.
— Что-то происходит, — сказал Моррисон, чуя движение корабля, несмотря на мелкую дрожь инерции, которая соответствовала их незначительной массе.
58
— Нас засасывает, — отметил Конев.
Дежнев кивнул:
— Похоже на то.
— Именно, — подтвердил Конев. — Она будет засасывать нас глубже и глубже, обволакивая со всех сторон, постепенно сужаясь. В конце концов полностью закроется, и корабль окажется внутри клетки.
Он был абсолютно спокоен. Так же, как и Моррисон. Они стремились к этому, и вот свершилось. Рецепторы продолжали смыкаться. Каждый из них удерживал молекулу, настоящую молекулу. Но одна была ложная — молекула-корабль. Поверхность клетки, как и предсказывал Дежнев, полностью сомкнулась, они очутились внутри.
— Итак? — спросил Дежнев.
— Мы внутри клетки, — сказала Калинина. — Кислотность постепенно повысится, и в определенный момент рецептор сам отпустит нас. Затем все рецепторы вернутся к клеточной мембране.
— А наша участь? — не унимался Дежнев.
— Поскольку клетка приняла нас за молекулу глюкозы, нас постараются метаболизировать, расщепить нас на более мелкие частицы и получить энергию, — пояснила Калинина.
В этот момент пептидный рецептор отделился от корабля и уполз прочь.
— А не слишком ли опасно метаболизировать нас? — продолжал расспрашивать Дежнев.
— Не думаю, — уверенно вступил в разговор Моррисон, — Нас притянет к себе соответствующая молекула энзима. Но она быстро поймет, что мы не представляем для нее ценности. Мы не содержим фосфатной группы, и, возможно, она отпустит нас. Ведь мы — поддельная молекула глюкозы.
— Но если эта молекула энзима отпустит нас, где гарантия, что другая не притянет к себе? И так до бесконечности?
— Если уж этот вопрос всплыл, — продолжал Моррисон, потирая подбородок и ощущая появившуюся щетину, — может выйти и так, что нас не отпустят даже первые молекулы, если мы не оправдаем их ожиданий.
— Великолепно, — с возмущением буркнул Дежнев.
Неожиданно он заговорил велеречиво и напыщенно, как всегда в минуты глубокого волнения. Моррисон теперь понимал далеко не все:
— То есть получается, что нам грозит на веки вечные застрять в лапах какого-нибудь энзима или переходить от одной молекулы к другой, словно переходящее красное знамя, и так до конца своих дней. Мой отец в таких случаях говорил: «Если тебя от пасти волка спас голодный медведь, то поверь, повода для радости нет».
— Прошу заметить, — внесла ясность Калинина, — еще ни одна молекула энзима не проявила к нам интереса.
— А почему? — поинтересовался Моррисон, который тоже успел это заметить.
— Все из-за небольших изменений в электрическом заряде. Нам пришлось стать молекулой глюкозы, чтобы проникнуть в клетку. Теперь, когда мы уже в клетке, нет необходимости оставаться глюкозой. Мы можем превратиться во что-нибудь другое.
Баранова уставилась на нее:
— А разве не все молекулы подвергаются метаболическому изменению?
— Как оказалось, нет, — продолжала Калинина. — Глюкоза и любой другой простейший сахар имеют определенную молекулярную структуру в организме, мы называем ее дектрозой. Я же создала ее зеркальное отображение. Мы стали Л-глюкозой, и теперь никакая молекула энзима не станет притягивать нас. Точно так же, как никто из нас не станет напяливать правую туфлю на левую ногу. В результате мы можем свободно передвигаться.
Оболочка, которая окутала корабль при вхождении в клетку, лопнула, и Моррисон отложил все попытки понять, что же происходит вокруг. Частицы молекул поглощались огромными молекулами энзима, которые сначала захватывали жертву в плотное кольцо, а затем подвергали сильному давлению. После этого наступало непродолжительное затишье. Выжатые частицы тут же высвобождались и захватывались другими энзимами.
Все происходящее являлось анаэробным этапом процесса, где не участвовали молекулы кислорода. Действо заканчивалось расщеплением молекулы глюкозы с ее шестью атомами углерода на две трехуглеродные частицы. В результате выделялось небольшое количество энергии, и частицы для дальнейшей обработки и завершения процесса передавались метохондрии, где уже использовался кислород. В качестве катализатора сюда была помещена универсальная энергетическая молекула АТФ. А завершался весь процесс возникновением еще одной молекулы АТФ, с гораздо большим запасом энергии.
Моррисону вдруг захотелось бросить все и заняться изучением метохондрии, маленькой энергетической фабрики клетки. Ведь, по идее, он еще не видел ни одного полностью рафинированного за время метохондрического процесса элемента. Но доктор стоически отогнал от себя эти мысли. Важнее всего в данный момент были скептические волны. Он заставил себя отвлечься от всего остального, отодвинув в дальний угол свою любознательность.
По-видимому, и Конев боролся с похожими чувствами, так как произнес:
— Наконец-то мы внутри нейрона. Давайте, Альберт, хватит строить из себя любопытствующих туристов. Как там поживают наши скептические волны?
