Глава 6
РЕШЕНИЕ
«Мы всегда уверены, что принятое нами решение неверно».
Дежнев-старший
23
Моррисон поднялся. Ноги плохо держали его — то ли от выпитой с непривычки водки, то ли от нервного напряжения или же виной тому стало последнее откровение Натальи. Он осторожно потоптался на месте, словно проверяя свою координацию, и прошелся по комнате.
Глядя в лицо Барановой, он хрипло произнес:
— Одно дело уменьшать кролика, на нем эксперименты могут и не сказаться. Но вы поймите, мозг человека — сложнейшая система, до конца не изученная. И там, где другие примитивные системы выживают, человеческий мозг чаще всего гибнет.
— Я понимаю, — бесстрастно заметила Баранова, — но исследования доказали, что минимизация не оказывает ни малейшего влияния на внутренние процессы, происходящие в уменьшаемом объекте. Теоретически нет никакого пагубного воздействия на человеческий мозг.
— Теоретически! — презрительно передразнил ее Моррисон. — Как можно, опираясь исключительно на одну теорию, проводить эксперимент на Шапирове, великом ученом, интеллект которого вы так воспевали? И теперь, когда несчастный профессор в коме, когда минимизация человека потерпела фиаско, у вас хватает наглости предложить мне участие в вашем сомнительном, бесчеловечном мероприятии. Желаете за счет меня восполнить потери? Но ведь и меня ожидает участь Пита. Потому я категорически отказываюсь.
Дежнев возразил:
— Не говорите чепухи. Никакое это не безумие, мы действовали правильно. Вся вина лежит на Шапирове.
— В какой-то мере, да, — поддержала его Баранова. — Шапиров натура эксцентричная. Я знаю, у вас его называли «Crazy Peter», и это недалеко от истины. Он одержим экспериментом по минимизации. Говорил, что старость не за горами и не собирается уподобляться Моисею, достигшему Земли обетованной, но так на нее и не ступившему.
— Но ведь можно было запретить ему ставить на себе опыты.
— Кому? Мне? Запретить Шапирову? Вы это серьезно?
— Ну не вы, так правительство. Если уж Советский Союз дорожит этой своей минимизацией…
— Шапиров грозился вовсе прекратить работу над проектом, если мы не сделаем так, как он хочет. Пришлось уступить. Да и у правительства нынче не столь длинные руки, как раньше, когда оно расправлялось с неугодными учеными. После всего, что было, оно теперь прислушивается к мнению мировой общественности, также, впрочем, как и ваше правительство. Такова цена международного сотрудничества. Не мне судить, хорошо это или плохо. Короче говоря, Шапирова минимизировали.
— Абсолютное безумие, — пробормотал Моррисон.
— Не совсем, — возразила Баранова, — мы соблюли все предосторожности. Несмотря на то что каждый эксперимент по минимизации стоит огромных денег (от чего бросает в дрожь членов Центрального координационного комитета), мы настояли на постепенном проведении. Дважды подвергали минимизации шимпанзе и дважды возвращали их в нормальное состояние, не отмечая при этом никаких изменений ни в поведении, ни в показаниях энцефалографа.
— Шимпанзе — все же не человек, — заметил Моррисон.
— Мы в курсе, — помрачнела Баранова. — И тем не менее следующий эксперимент провели на человеке. Нашелся доброволец. Юрий Конев, если говорить прямо.
— Пришлось пойти на это, — заметил Конев. — Именно я доказывал, что мозг не пострадает. Я нейрофизик, выполнял для проекта все необходимые расчеты. Не просить же кого-то рисковать здравомыслием, доказывая верность моих расчетов. Жизнь — черт с ней. Рано или поздно все там будем. Здравый смысл гораздо важнее.
— Какие мы храбрые, — прошептала Калинина, разглядывая свои ногти, — поступок настоящего советского человека.
Ее рот скривился, на лице нарисовалась кривая усмешка.
Глядя в упор на Моррисона, Конев проговорил:
— Да, я — советский гражданин, но патриотические соображения ни при чем. Мне кажется, в данном случае они не совсем уместны. Я сделал это из соображений порядочности и научной этики. У меня была уверенность в точности расчетов, но чего она стоит, если я не в состоянии проверить свою теорию на практике? Правда, речь шла и о более личных мотивах. После того, как минимизацию навечно занесут в историю, меня назовут первым человеком, подвергшимся ее воздействию. Это даже затмит подвиги моего великого прадеда-генерала, громившего фашистов во время Великой Отечественной войны. Я прославлюсь. И вовсе не из тщеславия, а потому, что мирные завоевания в науке ценю превыше любых военных побед.
Баранова прервала его:
— Ладно, отложим речи об идеалах и вернемся к фактам. Так вот, мы подвергали Юрия минимизации дважды. В первый раз уменьшили в два раза, после вернули в обычное состояние. Потом он был минимизирован до размеров мыши и снова успешно вернулся в норму.
— И после взялись за Шапирова? — спросил Моррисон.
— Да, следующим стал Шапиров. К тому времени он вышел из-под контроля. Отстаивал до хрипоты право быть первым минимизированным человеком. После первого рискованного опыта на Коневе едва удалось уговорить его подождать следующей попытки, более серьезной. Профессор стал невыносим. Он припугнул, что бросит работу над проектом и вообще покинет страну, возобновив исследования по минимизации за границей, если мы не минимизируем его до самых маленьких размеров. Он не оставил выбора. Представляете, «Сумасшедший Питер» болтал об эмиграции!.. Правительство не могло допустить такого позора. Пришлось пойти на поводу у Шапирова и минимизировать его до размера клетки.
— И это убило его?
— Вовсе нет. У нас не было причин для беспокойства. Когда пришло время деминимизации, мы на одной из стадий допустили оплошность. Деминимизация проводилась чуть быстрее, чем нужно, хотя температура тела повышалась слишком медленно. Эффект высоких температур. Он не убил его, но нанес непоправимый ущерб его мозгу. Если бы можно было сразу оказать ему помощь… Но до окончания процесса нет никакой возможности вмешиваться в ход эксперимента. Время было безвозвратно утеряно. Результат — трагедия… Последний шанс — спасти его мысли.
— Но, уменьшая меня, вы снова можете ошибиться!
— Да, — согласилась Баранова. — Это так. Не отрицаю. Наука познала и неудачи, и ошибки. Нет нужды напоминать о гибели как советских, так и американских космонавтов. Но печальный инцидент не помешал созданию поселений на Луне и освоению космоса как новой среды обитания человека.
— Возможно, но космос осваивают добровольцы. Никого еще не запускали на орбиту против воли. А я не горю желанием занять место кролика.
Баранова не отступала:
— Вам нечего бояться. Сделано все возможное, чтобы свести опасность к нулю. И вы, между прочим, будете там не один. Конев и Шапиров пошли по одиночке, беззащитные, как кролики, потому что подверглись миниатюризации в открытом пространстве. Вы же будете находиться в корабле, подобном усовершенствованному батискафу. Он, в свою очередь, без всякого риска способен подвергаться как уменьшению, так и увеличению. Минимизация с неодушевленным объектом обходится несколько дешевле, потому что позволяет с большей легкостью переносить повышение температуры.
— Наталья, мне абсолютно все равно, один ли я буду участвовать в эксперименте или в компании со всей Армией СССР…
Баранова проигнорировала ехидную реплику.
— В корабле, — продолжала она, — нас будет четверо: я, Софья, Юрий и Аркадий. Потому вас и познакомили. Мы все будем участниками этой величайшей экспедиции. Нам не придется пересекать океан или углубляться в безвоздушное пространство. Вместо этого мы окажемся в микроскопическом мире и проникнем в человеческий мозг. Вы способны устоять перед такой великолепной возможностью, вы, нейрофизик?
— Да. Устою. Запросто. Я отказываюсь…
Баранова не спешила сдаваться:
— Но ваше программное обеспечение! Ваша бесценная программа! Когда вас доставили сюда, она находилась в вашем кармане. На борту корабля установлен компьютер такой же модели, как и в вашей лаборатории. И отправимся мы ненадолго. Опасность для каждого из нас одна. Вы произведете анализ при помощи компьютера, зафиксируете свои сенсационные открытия, после этого нас сразу же деминимизируют, и ваша миссия завершится! Скажите, что вы поможете нам! Дайте согласие!
Моррисон, сжав кулаки, упрямо повторял:
— Нет, нет и нет!
Баранова печально вздохнула:
— Сожалею, Альберт, но такой ответ нам не подходит, отказ неприемлем…
24
Сердце Моррисона громко стучало. Явно назревала нешуточная борьба характеров и оппозиций. Он вряд ли сумеет противостоять этой особе, она из тех, что мягко стелют да жестко спать. Более того, за ее плечами мощь СССР, а он одинок и беспомощен в их стране. Однако он бросился в атаку с отчаяньем смертника:
— Надеюсь, вы понимаете, что ваша затея не более чем романтическая фантазия. Откуда вы знаете о взаимосвязи между постоянной Планка и скоростью света? В вашем арсенале лишь утверждения Шапирова. Вы уверены в правильности его предположений? Он ознакомил вас с деталями? Предоставлял доказательства? Обоснования? Математический анализ… Я слышал одни голословные утверждения. Не правда ли?
Моррисон надеялся, что его аргументация прозвучит убедительно. В любом случае, если бы Шапиров сообщил им нечто уникальное, они не стали бы ввязываться в авантюру с копанием в его мозге. Доктор с трудом отдышался, приготовившись услышать ответ.
Бросив взгляд на Конева, Баранова нехотя заявила:
— Как и раньше, будем с вами говорить прямо и откровенно. Кроме нескольких высказываний Шапирова, в нашем распоряжении ничего не имеется, ваша догадка верна. Профессор был скрытен, предпочитал не разглашать свои мысли до тех пор, пока досконально не изучит проблему. Только тогда вываливал на головы слушателей поток информации со всеми выкладками. В этом отношении Шапиров ребячлив. Возможно, из-за эксцентричности — или гениальности… Или из-за всего, вместе взятого.
— И после всего вышесказанного вы беретесь утверждать, что его предположение имеет под собой какие-то основания?
— Если академик Шапиров заявляет: «Чувствую, что здесь, мол, все сложится так и эдак», то его предположения практически всегда подтверждаются.
— Сомневаюсь. Всегда ли?
— Почти всегда.
— А, «почти»… Может, перед нами то самое исключение?
— Вполне возможно.
— Кроме того, если его предположение и имеет под собой основания, где уверенность, что оно не превратилось в прах в разрушенной части мозга?
— Да, и это звучит убедительно.
— Или же… Мысли его находятся в нетронутом состоянии, но где гарантия, что мне удастся их интерпретировать?
— Все возможно.
— Следовательно: предположение Шапирова, во-первых, может оказаться просто ошибкой, во-вторых, оказаться вне пределов досягаемости, или же я не смогу его интерпретировать. С учетом вышесказанного, каковы наши шансы? Стоит ли подвергать жизнь опасности ради предприятия, заранее обреченного на провал?
— Если отнестись к вашим выкладкам объективно, — ответствовала Баранова, — то шансы весьма незначительны. Но если отказаться от любых действий, то шансы будут равны нулю. Голому нулю. Если же рискнем и пойдем на эксперимент, то шансов на успех тоже немного… При сложившихся обстоятельствах риск оправдан. Несмотря на призрачную надежду.
— Что касается меня, — не сдавался Моррисон, — риск слишком велик, а шансы на успех ничтожны.
Баранова положила руку на плечо Моррисона:
— Уверена, вы еще не все обдумали.
— А я уверен как раз в обратном.
— Подумайте хорошенько. Подумайте, что это значит для Советского Союза. Подумайте о пользе для Америки, которая станет гордиться вами. Подумайте о глобальной науке и о собственной славе и репутации. Все говорит «за». «Против» — одни страхи. Они обоснованны, но путь к славе всегда преграждают препятствия.
— Мое решение непоколебимо.
— В любом случае у вас есть еще время до утра. А это целых пятнадцать часов. Но большего предоставить мы не в силах. Взвешивать за и против, опасаясь неприятностей, можно всю жизнь, а нам дорога каждая минута. Бедняга Шапиров в коме может протянуть еще лет десять, но где уверенность, что ценные идеи уцелеют в сохранившейся части его мозга?
— Я не могу и не хочу брать на себя решение чужих проблем.
Баранова будто не слышала его. Она продолжала увещевать, вкладывая в голос всю мягкость и страсть:
— Завершим пока нашу беседу. Вы расслабитесь, перекусите. Если хотите, можете глянуть головизионные программы, полистать книги, подумать, поспать… Аркадий проводит вас до отеля. И если возникнут еще какие-нибудь вопросы, он на них ответит.
Моррисон кивнул.
— Но, помните, Альберт, завтра вы должны на что-то решиться.
— Мое решение неизменно.
— Так не пойдет. Вы обязаны согласиться… И всем станет легче, если вы сделаете это добровольно и с радостью…
25
За ужином Моррисон был спокоен и задумчив, но почти не притронулся к еде. Дежнев, казалось, наоборот, никогда не страдал отсутствием аппетита. Его компаньон энергично поглощал пищу, не переставая молоть языком. Травил байки про своего выдающегося отца, наслаждаясь обществом нового слушателя. Моррисон рассеянно улыбнулся парочке шуток, но не потому, что они его рассмешили, просто в кульминационных моментах Дежнев срывался на хохот.
Их обслуживала Валерия Палерон, как и во время завтрака. Видимо, она здесь работала целый день, то ли за дополнительную плату, то ли согласно графику. Каждый раз, подходя к столику, она бросала на Дежнева сердитые взгляды, возможно не одобряя его историй, определенно неуважительных по отношению к советскому режиму.
Не особенно вдохновляли Моррисона и собственные мысли. С одной стороны, он придумал, как отвязаться от назойливых русских и убраться восвояси. Но в то же время его одолело любопытство. Доктор поймал себя на мыслях о минимизации, ее использовании для доказательства собственных теорий, о возможной победе над ограниченными дураками, которым так приятно было бы надрать задницу. Он вдруг понял, что из всех аргументов Барановой его тронул только личностный аспект эксперимента. Все ссылки на великие научные цели, на благо для человечества — пустая риторика. Для него имело значение только собственное место в науке. Им овладевали исключительно эгоистичные помыслы.
Когда официантка вновь проходила мимо их столика, он решился спросить:
— Сколько же времени вы проводите на работе, милая девушка?
Официантка окинула его недобрым взглядом:
— Да вот, приходится торчать здесь до тех пор, пока такие великие графья, как вы, не соизволят накушаться.
— Не спешите, — проговорил Дежнев, опустошая стакан. Его речь стала слащавой, а лицо раскраснелось, — Мне так нравится товарищ официантка, что я, кажется, мог бы сидеть тут вечно.
— Глаза б мои вас не видели, — презрительно пробормотала Палерон.
Моррисон, наполнив стакан Дежнева, поинтересовался:
— Что вы думаете о мадам Барановой?
Дежнев, осоловело уставившись на стакан, решил сделать небольшой перерыв. Пытаясь придать голосу серьезность, он проговорил слегка заплетающимся языком:
— За журавлями не гоняется, как говорят, но отличный админис… министратор. Жесткая, решительная и совершенно неподку… подкупная. Прямо гвоздь в заднице, я бы сказал. Если администратор непод… кристально честен, он слишком усложняет жизнь в мелочах. Шапиров боготворит ее, а она считает его неподкуп… нет, непостижи… нет, непостижимым. Вот.
Моррисон не совсем понял последнее слово:
— Вы имеете в виду его правоту и авторитет?
— Именно. Если он намекнул, что знает, как удешевить процесс минимизации, то она полностью уверена в окончательном результате. Так же, впрочем, как и Юрий Конев. Еще один из восторженных поклонников. Но в мозг Шапирова вас посылает именно Бара… Баранова. Так или иначе, она добьется своего. У нее есть различные способы. Что касается Юрия, маленького сопляка, он — единственный настоящий ученый в группе. И блестящий, скажу я вам.
Дежнев важно кивнул и осторожно, маленькими глотками влил в себя очередную порцию.
— Меня интересует Конев, — сказал Моррисон, глядя на руку Дежнева со стаканом, — и эта девушка, Софья Калинина.
Дежнев бросил на него хитрый взгляд:
— Лакомый кусочек.
И добавил, печально качая головой:
— Но чувство юмора у нее совершенно атрофировано.
— Она замужем, по-моему?
Дежнев решительно затряс головой, что выглядело нелепым.
— Нет-нет.
— Она сказала, что у нее ребенок.
— Да, крошечная девочка. Беременеют не от штампа в паспорте. Подобные эксперименты проводятся в постели, без различия — замужем вы или нет.
— И как ваше пуританское правительство смотрит на подобные штучки?
— Оно не одобряет, но, с другой стороны, и у него никто не просит благословения. — Он расхохотался. — Кроме того, как ученая Малограда, она пользуется особыми привил… вилегиями. Правительство относится к нам иначе.
— Меня удивляет, — продолжал Моррисон, — что Софья так интересуется Коневым.
— Тоже заметили? А вы проницательны. Сразу приходит на ум, что ребенок появился в результате сотрудничества с Юрием, после вышеупомянутых экспериментов в постели.
— О-о?
— Но отнекивается. Слишком решительно. Ситуация комична и одновременно печальна. При том, что он вынужден работать с ней. Никого нельзя теперь вывести из проекта, и ему остается делать вид, будто ее не существует.
— Я заметил, он никогда не смотрит в ее сторону, но ведь когда-то они, должно быть, очень дружили.
— Дружили… Глядя на нее, можно в такое поверить? Если и да, то, видимо, скрывали отношения. Да и какая разница? Зарплата у нее высокая. А в детском саду с нежностью и заботой воспитывают ее дочурку. Конев для Софьи что-то значит только в области чувств.
— Что же их рассорило?
— Кто знает? Любовники всегда воспринимают ссоры всерьез. Я никогда не позволял себе влюбляться… в возвышенном смысле. Если девчонка нравится, я с ней позабавлюсь. Если надоест, брошу. Фортуна мне пока улыбалась: женщины, с которыми я до сих пор имел дело, праг… прагматичны. Хорошее слово, да? Как и я, не портят себе нервы из-за пустяков. Как говаривал мой папаша: «У женщины, избегающей ссор, нет недостатков». Иногда, правда, я надоедал им раньше, чем они мне… Ну и что такого? Если она от меня устала, значит, не так уж и хороша. Ну и ради бога, на ней свет клином не сошелся!
— Подозреваю, Юрий проповедует такие же взгляды.
Дежнев опорожнил стакан с выпивкой, но отвел руку Моррисона, пытавшегося наполнить стакан заново.
— Достаточно!
— Достаточно не бывает никогда, — спокойно возразил Моррисон. — Вы рассказывали о Юрии…
— А что тут рассказывать? Он не тот человек, который перелетает от женщины к женщине, но я слышал…
Дежнев взглянул на Моррисона мутными глазами:
— Сами знаете, слухи — один сказал одному, а тот — другому- Концов не найдешь. Так вот, ходят слухи, что когда Юрий был в Штатах, обучаясь в ваших хваленых университетах, то познакомился с американкой. В его сердце поселилась прекрасная иностранка и вытеснила несчастную Софью. Возможно, все Дело в этом. Конев вернулся другим человеком и, возможно, продолжает вздыхать о неразделенной любви.
— Не поэтому ли Софья нетерпима к американцам?
Дежнев поднял стакан с водкой и сделал небольшой глоток.
— Наша Софья, — изрек он, — американцев никогда не любила. Ничего удивительного.
Он наклонился к Моррисону, обдав его ядреным запахом водки.
— Американцев сложно любить, не в обиду будь сказано…
— Без обид, — заметил Моррисон спокойно.
Голова Дежнева склоняясь все ниже и ниже, замерла на руке, а дыхание становилось более хриплым.
Моррисон посмотрел на него с минуту, затем подозвал официантку.
Она, покачивая роскошными бедрами, быстро приблизилась к их столику. И, глядя на бесчувственного Дежнева, не смогла сдержать презрительную усмешку:
— Желаете, чтобы я подогнала подъемник и с его помощью переправила нашего принца в уютную кроватку?
— Пока не стоит, мисс Палерон. Вы знаете, что я американец?
— Все об этом знают. Вы и пары слов не произнесли, как сидящие за столиками переглянулись и, кивнув друг другу, проговорили: «Американец».
Моррисон поморщился. Он всегда гордился своим знанием языка, но эта дамочка снова посмеялась над ним.
— В любом случае, — продолжил он, — меня доставили сюда против воли. Я уверен, советское правительство не в курсе, иначе бы оно не допустило досадного инцидента. Эти люди — и прежде всего доктор Баранова, которую вы назвали Царицей, — действовали на свой страх и риск. Необходимо сообщить правительству. Не сомневаюсь, после этого меня сразу же отправят в Штаты во избежание международного скандала. Вы со мной согласны?
Официантка, уперев руки в боки, насмешливо заявила:
— Кому какое дело, здесь вы или в Штатах, согласна я или нет? Я что — дипломат? Я что — возродила дух царя Петра, великого выпивохи?
— Вы можете, — замялся Моррисон, — немедленно сообщить о произволе кому следует?
— Ишь что удумал, паршивый америкашка! Неужто, по твоему мнению, стоит мне только обратиться к своему любовничку из Президиума, как тебя тут же и облагодетельствуют? Какие у меня могут быть дела с правительством? Заявляю со всей ответственностью, товарищ иностранец, я не потерплю, чтобы вы продолжали со мной беседу в таком духе. Сколько ни в чем не повинных моих сограждан было безнадежно скомпрометировано иностранными пустобрехами! Сейчас же доложу товарищу Барановой, что вы себе позволяете.
Она удалилась, злющая как мегера. Моррисон с ужасом глядел ей вслед. И вдруг… подпрыгнул от изумления, услышав голос Дежнева:
— Альберт, Альберт… Поделом схлопотали, мой бедный друг? Дежнев приподнял голову. Голос звучал вполне трезво, хоть глаза и покраснели.
— А я все удивлялся, что это вы так озабочены состоянием моего стакана, щедро наполняя его до краев. Напоить меня до полной отключки — мысль, конечно, интересная, но забавная.
— Так вы не пьяны? — удивился, в свою очередь, Моррисон.
— Не скрою, приходилось бывать и трезвее, — заметил Дежнев, — но голова абсолютно ясная. Трезвенников всегда подводит извращенное представление о том, сколько может выпить закаленный советский человек. Вот тут-то и кроется главная опасность.
Моррисон никак не мог поверить, что попытка наладить контакт с официанткой бесславно провалилась:
— Вы же говорили, она — сотрудница разведки.
— Я? — Дежнев пожал плечами. — Всего лишь предположение, скорее всего ошибочное. Кроме того, меня она знает лучше, чем вы, мой миленький. И не питает иллюзий относительно моих возможностей. Ставлю десять рублей против копейки, она прекрасно знала, что я все слышу. И что вы ожидали от нее после этого?
— Ну-у… — перевел дыхание Моррисон, — проинформировала бы ваше правительство о моей ситуации. А оно, во избежание международного скандала, спровадило бы меня домой.
Дежнев расхохотался:
— Попусту растрачиваете слова, мой коварный интриган. Ваши представления о нашем правительстве более чем романтические. Конечно, у вас есть шанс вернуться на родину, несмотря на все трудности, но не раньше, чем вы примете участие в нашем проекте.
— Не могу поверить, что, зная о моем похищении, власти безмолвствуют и потворствуют вам!
— Может, и не знают… Потом малость поплюются ядом и поскрипят зубами. Делов-то? Правительство вложило в проект слишком много денег, чтобы позволить вам просто так свалить, не окупив потраченных средств. До вас дошло? Вы не находите, что это логично?
— Не нахожу. И не собираюсь помогать вам.
Моррисон снова почувствовал неуверенность.
— Я не хочу подвергаться минимизации.
— Ну, это решать Наташе. В конце концов, она впадет в бешенство и утратит к вам всякую жалость. Ваше несогласие навлечет немилость на всех создателей проекта. Некоторым после провала придется покинуть науку, и слава богу, если им дадут спокойно жить. И это — плата за нашу доброту и откровенность?
— Вы доставили меня сюда обманным путем.
— Но весьма деликатно. Вам причинили боль? С вами невежливо обращались? И вы после этого так нас подводите? Наталья заставит вас заплатить по счету.
— Насилием? Пытками? Наркотиками?
Дежнев закатил глаза:
— Вы плохо ее знаете. Она на такое не пойдет. Я — запросто, а она — нет. У нее нежное сердце, прямо как и у вас, мой несчастный Альберт. Но она умеет заставлять.
— Да? Но как?
— Не знаю. Никогда не понимал, как ей это удается. Но она всегда добивается своего. Сами увидите.
Улыбка Дежнева напоминала волчий оскал. Посмотрев на физиономию Дежнева, доктор понял, что спасения нет и не будет.
26
На следующее утро Моррисон и Дежнев вернулись в Грот. Они вошли в огромное помещение без окон, с верхним освещением, где Моррисон еще не бывал. Этот кабинет не принадлежал Барановой и был нарочито пуст.
За массивным столом восседала сама Баранова. На стене, за ее спиной висел портрет Генсека, буравящего пространство суровым взглядом. В левом углу стоял кулер с питьевой водой, справа — шкафчик для микрофильмов. На столе, кроме небольшого диктофона, ничего не было.
Входя, Дежнев начал:
— Вот, привел. Наш шалун пытался вчера завербовать красотку Палерон, чтобы с ее помощью плести за нашей спиной интриги с советским правительством.
— Да, я получила докладную, — Баранова спокойно показала бумажку. — Пожалуйста, оставь нас, Аркадий. Хочу поговорить с профессором Моррисоном наедине.
— А это не опасно, Наташа?
— Думаю, нет. Альберт, по-моему, не похож на насильника. Я права, Альберт?
Моррисон безмолвствовал все утро.
— Хватит играть в кошки-мышки, — поморщился он, — Что вам надо?
Баранова властным жестом указала Дежневу на дверь. Тот вышел. Когда дверь закрылась, она обратила свой взор на собеседника:
— Чем вы объясните свой поступок? Зачем вам потребовалось вступать с ней в контакт? Считаете ее секретным агентом? Неужели мы так плохо с вами обращались?
— Да, — зло ответил Моррисон, — плохо. Неужели кому-то может понравиться, если его крадут и тайно переправляют в Советский Союз? С чего бы вам ждать от меня благодарности? Благодарить за то, что не проломили мне при этом голову? Но вы не погнушались и насилием, если бы я не требовался вам целым и невредимым.
— Вы правы. Нам необходима именно ваша голова. В целости и сохранности. И вы это прекрасно знаете. И отдаете себе отчет, почему именно вы нам необходимы. Вам объяснили все предельно ясно, и простой отказ я бы поняла. Но спланированное вами бегство могло бы нанести непоправимый ущерб проекту и свалить на наши головы кучу неприятностей. Надеетесь, что правительство не в курсе и признает наши действия противозаконными? Как думаете, что бы с нами сделали, если бы дело обстояло так?
Моррисон, крепко сжав губы, угрюмо смотрел на Баранову.
— Я не видел другого способа вернуться домой. Вы говорите, вами движет необходимость. Мною тоже.
— Альберт, мы испытали на вас все возможные способы убеждения. Мы не применяли силу, не угрожали вам, не делали ничего плохого. Разве я лгу?
— Возможно.
— Возможно? Но ведь это действительно так. И все равно вы отказываетесь помочь нам.
— Да, отказываюсь. Настаиваю на отказе.
— Тогда против своего желания я вынуждена предпринять следующий шаг.
Страх холодными щупальцами сдавил горло Моррисона, сердце бешено заколотилось. Собравшись с силами, он постарался придать голосу смелость:
— Это какой же?
— Если наши доводы окажутся неубедительными, вы вернетесь домой.
— Вы серьезно?
— А вы удивлены?
— Да, удивлен, но принимаю ваши условия и ловлю вас на слове. Так когда же я смогу улететь?
— Как только договоримся, что мировая общественность узнает об этой истории.
— В чем проблема? Расскажите правду.
— Несколько затруднительно, Альберт. Мы поставим в неловкое положение правительство, которому придется отрицать причастность к делу. На меня свалятся серьезные неприятности.
— Какую же легенду вы предлагаете?
— Что вы прибыли по своей воле, намереваясь помочь в осуществлении проекта.
Моррисон неистово замотал головой:
— Мне это принесет такие же неприятности, как вам признание в похищении. Возможно, времена сейчас и прогрессивные, но старые привычки слишком живучи в умах обывателей. И американская общественность с большим недоверием отнесется к американскому ученому, отказавшемуся помочь Советскому Союзу. Старая конкуренция сохраняется, мне боязно за свою репутацию.
— То, что вы сказали, не лишено логики, — согласилась Баранова, — но пусть лучше проблемы будут у вас, а не у меня.
— Ну, этого-то я не допущу… Неужели вы предполагаете, что я не выложу всей правды с мельчайшими подробностями?
— Альберт, — спокойно заметила Баранова, — неужели вы думаете, что кто-то вам поверит?
— Конечно. Американскому правительству известно, что вы просили меня приехать в Союз, но я отказался. И поэтому вам пришлось пойти на крайние меры.
— Боюсь, такой расклад не устроит американское правительство. Неужели оно признает, что советским спецслужбам удалось утащить американца из комфортабельного номера отеля, провести его через полмира, и американские спецслужбы ведать не ведали о столь сложной операции? Учитывая достижения современных технологий и хваленую бдительность вашей разведки, кое у кого могут зародиться подозрения в некомпетентности или предательстве. Думаю, американское правительство предпочтет согласиться с вашим «добровольным» приездом в Союз. Кроме того, оно ведь настаивало на вашей поездке в Союз, не так ли?
Моррисон промолчал.
А Баранова продолжала:
— Они хотели как можно больше узнать о минимизации. А вы собираетесь поведать всему миру, что отказались принять участие в эксперименте. Единственное сообщение, которые вы доставите им, расскажет об эксперименте с кроликом, похожем со стороны на обычное мошенничество, фокус-покус. Они укрепятся в мысли, что вас просто ловко провели. И вы, таким образом, не смогли выполнить их задание.
Моррисон подумал и сказал:
— Вы намерены выставить меня шпионом и предателем? В этом и заключается ваш «следующий шаг»?
— Не совсем, Альберт. Мы честно расскажем все, что можем. В действительности нам не хочется причинять вам серьезные неприятности. Мы объясним всем, что наш великий ученый Петр Шапиров находится в коме, что незадолго до этого несчастья он дал высокую оценку вашей нейрофизической теории. После этого к вам обратились с просьбой на основе ваших исследований попытаться вывести его из этого состояния. Вы не станете возражать против такой подачи? В глазах мировой общественности вы предстанете великим гуманистом. Американское правительство, в свою очередь, постарается закрепить свое мнение о вас. Это спасет их от скандала, так же как, впрочем, и наше правительство. И все это будет почти правдой.
— А что вы сообщите о минимизации?
— Здесь придется избегать честных признаний. Мы просто не станем о ней упоминать.
— Но как вы удержите от честных заявлений меня?
— А мы и не станем. Вам никто не поверит. Вы сами не допускали возможность минимизации до тех пор, пока не увидели все своими глазами. А вашему правительству также не захочется разглагольствовать о достижениях Советского Союза в данной области. К чему будоражить общественность без доказательств. К тому же они могут и сами к тому времени достичь определенных успехов в этом вопросе. Теперь о вас, Альберт. Мы придумаем безобидную легенду. В ней ни слова не будет о минимизации. Это позволит избежать неприятностей и вашей стране и нашей и освободит вас от всяких подозрений в предательстве. Вы удовлетворены?
Моррисон в нерешительности смотрел на Баранову, ероша редкие волосы.
— Но как вы объясните причину, по которой меня отослали назад? Ее ведь тоже придется обосновать. Вы не сможете сказать, что Шапиров выздоровел с моей помощью, пока он действительно не поправится… Даже нельзя сообщить, что он умер до моего прибытия, до тех пор, пока он действительно не умрет. В противном случае придется объяснять, как он оказался в коме и почему. Не сможете же вы скрывать сложившуюся ситуацию вечно?
— Это как раз та проблема, которая мучает нас, Альберт. Только такой умный человек^ как вы, сумел ее разглядеть. Подумайте, мы отсылаем вас всего через пару дней после вашего приезда. Но почему? Логика подсказывает единственную причину: вы — обыкновенный шарлатан. Мы возлагали на вас большие надежды. Но, доставив сюда, быстро раскусили, что ваши исследования — чистой воды «липа». Мы горько разочарованы и с печалью высылаем вас обратно на родину. Согласитесь, прослыть шарлатаном все же приятнее, чем шпионом.
— Не разыгрывайте из себя святую невинность, Наталья. Вы так не поступите!
Моррисон впал в бешенство, его душила ярость.
— Но какая правдоподобная легенда, не находите? Никто вас не принимает всерьез. Ваши идеи находят весьма забавными и потешными. Научная общественность радостно подтвердит наши выводы. Конечно, мы будем сожалеть о своей легковерности, ведь мы купились на ваши хваленые теории. Но виной всему Шапиров. А он к тому времени находился на грани апоплексии и умственного расстройства. От гениальности до безумия один шаг, доктор. Поэтому вряд ли стоит его упрекать за увлечение вашими идеями.
У Моррисона задрожали губы:
— И вы посмеете выставить меня на всеобщее посмешище! Втопчете в грязь мою репутацию?
— О какой репутации вы говорите, Альберт? Жена бросила вас. Некоторые думают, что последней каплей, переполнившей чашу ее терпения, стала загубленная карьера. Мы знаем также, что контракт с вами не возобновили и вам не удалось подыскать себе теплое местечко. В любом случае на вас, как на ученом, нарисовали жирный крест. И наша история только подтвердит сложившееся мнение. Возможно, вам удастся найти другой способ существования, не связанный с наукой. Да и без нашего вмешательства вам пришлось бы искать себе другую работу.
— Вы нагло врете! И прекрасно знаете, что врете, Наталья. Как же ваш хваленый кодекс чести? Может ли уважающий себя ученый так измываться над коллегой?
— Вчера вас не затронули наши абстрактные рассуждения, Альберт. Сегодня ваши разглагольствования оставили меня равнодушной.
— Придет день, и другие ученые докажут правильность моих предположений. Что тогда вы почувствуете?
— Ну, мы можем и не дожить до того судьбоносного дня. Вам ли не знать, как распоряжается насмешница судьба. Франца Антона Месмера, первооткрывателя гипноза, обозвали мошенником и шарлатаном. Зато когда Джеймс Брайд добавил еще одно обоснование гипнозу, все лавры достались ему. Месмера же так и продолжали считать мошенником и шарлатаном. К тому же, возможно, он и впрямь был шарлатан или безумец.
— А вы сомневаетесь?
— Давайте рассуждать здраво. Почему вы отказываетесь от участия в эксперименте, который помог бы вам утвердиться в своих исследованиях и расширил бы познания о мозге? Уж не потому ли, что опасаетесь развенчивания мифов и провала вашей теории? От подобных перспектив способен отказываться мошенник или дурак, не видящий дальше собственного носа. А может быть, вы являетесь и тем и другим одновременно и не хотите, чтобы во время эксперимента подтвердились наши подозрения?
— Не говорите ерунды!
— Неужели мы поверим в ваши страхи перед минимизацией? Что вы отказываетесь от шанса получить известность, славу и доказательства своей правоты после стольких лет презрения и унижений из-за сиюминутного страха? Разве такое возможно, Альберт? Всего лишь явное доказательство вашей несостоятельности и шарлатанства, о чем мы и донесем до сведения мировой общественности.
— Американцы не поверят вашим россказням.
— О, Альберт! Непременно поверят. После того, как мы вас отпустим и объясним что к чему, пресса получит лакомый кусочек на съедение. У вас же самая предприимчивая пресса в свободном мире. Вы же неустанно и с гордостью повторяете, что живете по своим законам. Они гордятся собой и никогда не упустят возможности покрасоваться перед нашей более консервативной прессой. О, как они вцепятся в эту историю: «Американский жулик надул тупых русских»! Я уже вижу, как газеты пестрят смачными заголовками. Альберт, вы можете заработать хорошие деньги, читая лекции на эту тему. Допустим, такие: «Как я уделал русских увальней». Потом перескажете нелепицы, в которых пытались нас убедить, пока вас не раскусили. И публика надорвет животы от смеха…
Моррисон прохрипел полушепотом:
— Наталья, почему вы хотите уничтожить меня?
— Я? Разве это я? Вы сами выбрали этот путь. Нам не удалось убедить вас поверить в минимизацию, придется вас отпустить. А дальше вы не оставляете нам выбора.
— Я не могу вернуться на таких условиях. Я — не самоубийца.
— Да полноте, Альберт, выше нос! Кому до вас есть дело? Равнодушной жене? Детям, забывшим отца? Университету, откуда вас изгнали? Коллегам, открыто смеющимся над вами? Правительству, которому на вас начихать? Наберитесь мужества и признайте: никому вы не нужны. Америка немного поглумится над вами, но через некоторое время оставит в покое и забудет навсегда. Ну, разве что когда умрете, то не напишут вам даже паршивого некролога. Но вам-то будет уже все равно. Разве что какая-нибудь заштатная газетенка вытащит напоследок старый анекдот, словно последний плевок на вашу могилу.
Моррисон покачал головой и произнес тихо:
— Я не могу возвращаться на таких условиях.
— Но вам придется. Мы не можем оставить вас, коль вы не хотите помогать.
— Но вы втаптываете меня в грязь.
— А что, есть выбор?
Моррисон взглянул на женщину, участливо глядящую на него.
— Наверное, есть, — прошептал он.
Баранова не отрываясь смотрела ему в глаза:
— Боюсь ошибиться, Альберт. Поясните вашу мысль.
— У меня два пути, не правда ли? Согласиться на минимизацию или сознательно пойти на крах собственной жизни.
Баранова вытянула губы:
— Ну зачем такие крайности? Я бы сформулировала проблему по-другому. Или вы еще до обеда соглашаетесь на участие в эксперименте, или в два часа дня вас доставляют на борт самолета, вылетающего в США. Что скажете? Сейчас почти одиннадцать. У вас есть час на размышления.
— Зачем? Что изменит жалкий час? Я согласен на минимизацию.
— Мы пойдем на минимизацию. Вы будете не один.
Баранова нажала какую-то кнопку в столе. Вошел Дежнев.
— Ну что, Альбертик? Судя по твоей унылой физиономии, ты согласился помочь нам.
Баранова остановила его:
— Обойдемся без комментариев. Альберт поможет нам, и мы ему за это благодарны. Он принял решение добровольно.
— Кто бы сомневался, — заметил Дежнев. — Как ты уломала его, не знаю, но я ни минуты не сомневался, у тебя получится. И тебе, Альберт, не могу не выразить восхищения. На этот раз Наташенька потратила на уговоры в два раза больше времени, чем обычно.
Моррисон смотрел на них пустыми глазами. У него было чувство, будто он проглотил целиком сосульку и она теперь морозит его изнутри. Его трясло.
