Глава 5
КОМА
«Жизнь приятна. Смерть спокойна. Беспокоен лишь переход».
Дежнев-старший
19
— Это, — сказала Наталья Баранова, — мой кабинет в Гроте.
Женщина уселась в потертое кресло, в котором, подумалось Моррисону, ей было очень удобно, так как за долгие годы оно приобрело очертания ее тела.
Он расположился в другом кресле, поменьше и попроще, с атласным сиденьем, не таким уютным, как казалось на первый взгляд. Бегло осмотрел обстановку и вдруг затосковал по дому. Что-то здесь напоминало его собственный кабинет. У Барановой, правда, было богаче, чем у него, — советский стиль тяготел к вычурности. Моррисону на какое-то мгновение стало интересно, и он увлекся разглядыванием обстановки.
Тот же самый беспорядок в куче распечаток, тот же специфический запах чернил, и те же старомодные книги, разбросанные среди кассет. Моррисон попытался прочесть название одной из них, но она лежала слишком далеко и так истрепалась, что буквы стерлись. Ему даже показалось, что одна из них на английском языке. Его это нисколько не удивило. У него в библиотеке тоже имелись труды русских классиков для того, чтобы изредка освежать в памяти язык.
Баранова заговорила:
— Мы одни. Нас здесь не подслушают, и никто не помешает. Скоро сюда принесут обед.
— Вы очень любезны, — язвительно ответил Моррисон.
Баранова пропустила колкость мимо ушей.
— Доктор Моррисон, я не могла не заметить, что Аркадий стал обращаться к вам по имени. Он, конечно, невоспитан и слишком много на себя берет. Но, несмотря на способ, которым вас сюда заманили, наши отношения вполне могут стать дружескими и неофициальными.
Моррисон проговорил неуверенно:
— Что ж, зовите меня Альбертом. Но скорее для удобства, чем в знак становления дружбы. Я не забыл, что меня похитили.
Баранова улыбнулась:
— Я пыталась убедить вас приехать добровольно. Если бы не крайняя необходимость, мы бы не пошли на похищение.
— Если вас обуял стыд за содеянное, верните меня в Штаты. И я обещаю, что забуду о прискорбном инциденте и не наябедничаю своему правительству.
Баранова медленно покачала головой:
— Сами знаете, что этому не бывать. Необходимость превыше наших желаний. Вы скоро поймете, что я имею в виду. Но как бы там ни было, Альберт, давайте поговорим серьезно, как представители всемирного сообщества ученых, которые выше национальных вопросов и прочих искусственных различий между людьми. Итак, теперь вы признали реальность минимизации.
— Должен признать. — Моррисон покачал головой почти с сожалением.
— И понимаете наши проблемы?
— Слишком велик расход энергии.
— Но если мы резко снизим расход энергии, то сможем осуществить минимизацию, просто воткнув штепсель в розетку, затратив энергии не больше, чем для приготовления тостов.
— Но пока выхода нет. Или, во всяком случае, ваши люди не могут уменьшить расход энергии. Почему вы предпочитаете секретность? Почему не опубликуете открытия и не пригласите других ученых? Секретность наводит на мысль, что Советский Союз планирует использовать минимизацию в качестве какого-то орудия, достаточно сильного, чтобы ваша страна смогла разрушить взаимопонимание, благодаря которому на земле в течение двух последних поколений воцарились мир и сотрудничество.
— Это не так. Мы не хотим мирового господства.
— Надеюсь. Но если Советский Союз засекречивает открытия, невольно понимаешь, почему его подозревают в неблаговидных замыслах.
— Но ведь и у Штатов есть свои секреты, не так ли?
— Не знаю. Американское правительство мне не докладывает. Если у него есть секреты — а я полагаю, это так, — я их одобряю. Скажите, зачем они? Что случится, если минимизацией мы будем заниматься вместе? Или ее осуществят африканцы, если уж на то пошло? Мы, американцы, изобрели самолет и телефон, и все этим пользуются. Мы были первыми на Луне, но вы получили свою часть лунных поселений. С другой стороны, вы первые разрешили проблему получения солнечной энергии и строительства солнечных станций в космосе, и мы теперь равноправно участвуем в этом.
Баранова ответила:
— Все, что вы говорите, — правильно. Тем не менее на протяжении более ста лет весь мир считает бесспорным превосходство американской технологии над советской. Это нас постоянно раздражает, и хотелось бы хоть в чем-то фундаментальном и абсолютно революционном доказать явное лидерство Советского Союза.
— А как насчет мирового сообщества ученых, на которое вы ссылаетесь? Вы являетесь его членом или вы — просто советский ученый?
— И то и другое, — рассердилась Баранова. — Если бы я могла принимать решения, я, возможно, открыла бы миру наши достижения. Однако я не обладаю подобным правом. Им наделено мое правительство, а я обязана хранить ему верность. Кроме того, вы, американцы, сами толкаете нас на это. Ваши постоянные громкие заявления об американском превосходстве заставляют держать оборону.
— А разве приглашение американца, такого, как я, помочь в решении проблем не уязвляет советскую гордость?
— Что ж, да, это действительно горькая пилюля. Но, по крайней мере, она дает возможность Соединенным Штатам участвовать в открытии, за что мы вам будем признательны, Альберт. Вы проявите себя как настоящий американский патриот и восстановите свою репутацию, если поможете нам.
Моррисон горько улыбнулся:
— Подкуп?
Баранова пожала плечами:
— Если мои слова вы воспринимаете именно так, я не могу вам запретить этого. Но давайте поговорим по душам и посмотрим, что из этого выйдет.
— В таком случае поделитесь информацией. Сейчас, когда я вынужден поверить в существование минимизации, вы должны мне рассказать, на чем она основана с точки зрения физики. Удовлетворите любопытство ученого собрата.
— Вы прекрасно знаете, Альберт, что вам опасно знать слишком много. Тогда под вопросом окажется ваше возвращение. Кроме того, хоть я и умею управлять процессом минимизации, ее основные принципы мне неизвестны. Владей я этой информацией, наше правительство вряд ли рискнуло бы отправить меня в Соединенные Штаты.
— Вы хотите сказать, что мои соотечественники смогли бы похитить вас так же, как вы меня?
— Абсолютно уверена в этом, когда овчинка стоит выделки.
— А кто же действительно знает принципы действия минимизации?
— Эти имена вам тоже ни к чему. Но немного приподнять завесу таинственности я могу. Петр Шапиров — один из них.
— Сумасшедший Петр, — сказал с улыбкой Моррисон, — Я не удивлен.
— Еще бы. Уверена, вы пошутили, сказав «сумасшедший», но именно он первый разработал разумное объяснение основ минимизации. Конечно, — задумчиво добавила она, — для этого требуется некоторое безумие или по крайней мере определенный образ мысли. Шапиров также первый предложил метод достижения минимизации с наименьшим расходом энергии.
— Как? Превращение деминимизации в электромагнитное поле?
Баранова скорчила гримасу:
— Я лишь привела пример. Метод Шапирова гораздо сложнее.
— Можете объяснить?
— Только приблизительно. Шапиров заметил, что каждый из двух основных аспектов всеобщей универсальной теории Вселенной — квантовый аспект и аспект относительности — зависит от постоянной величины, ограничивающей их. В квантовой теории — это постоянная Планка, очень маленькая величина, но не равная нулю. В теории относительности — скорость света, которая очень велика, но не бесконечна. Постоянная Планка устанавливает нижний предел величины превращения энергии, а скорость света — верхний предел скорости передачи информации. Шапиров высказал мнение, что обе они связаны. Другими словами, если уменьшается постоянная Планка, то увеличивается скорость света. Если постоянную Планка довести до нуля, скорость света станет бесконечной.
Моррисон внезапно добавил:
— И в этом случае Вселенная станет ньютоновой по своим свойствам.
Баранова кивнула:
— Да. Шапиров считает, что причиной огромного расхода энергии в минимизации является разъединенность двух ограничений, уменьшение постоянной Планка без увеличения скорости света. Если объединить две постоянные, энергия направится от предела скорости света к пределу постоянной Планка во время минимизации. Скорость света во время минимизации будет увеличиваться, а при деминимизации — уменьшаться. Производительность достигнет почти ста процентов. Тогда для минимизации потребуется совсем мало энергии, а восстановление начнется очень быстро.
Моррисон полюбопытствовал:
— Шапиров представляет, как будут проходить процессы минимизации и деминимизации при объединении двух постоянных?
— Говорил, что знает.
— Говорил? В прошедшем времени? Не значит ли это, что он передумал?
— Не совсем так.
— Тогда в чем же дело?
Баранова медлила.
— Альберт, — сказала она почти с мольбой, — вы слишком торопитесь. Я хочу, чтобы вы подумали. Вы знаете, что минимизация действует. Вы знаете, что она возможна, но непрактична. Вы знаете, что она принесет пользу человечеству, и, уверяю вас, она не принесет вреда и не будет использоваться для военных действий. Как только мы восстановим пошатнувшееся превосходство нашей державы, гриф секретности будет тут же снят.
— Правда, Наталья? Вы и ваш народ поверили бы Соединенным Штатам, будь ситуация противоположной?..
— Поверьте! — вздохнула тяжело Баранова. — Любому нелегко прийти к этому. Слабость человечества в том, что мы постоянно видим худшее в других. Кто-нибудь должен поверить первым, иначе хрупкий мир сотрудничества разрушится и мы вернемся назад в двадцатый век, с его дикостью и ужасами. Если Соединенные Штаты так сильно уверены в том, что американцы великая и самая передовая нация, почему бы им первым не рискнуть?
Моррисон развел руками:
— Я не могу ответить на ваш вопрос. Я — один из граждан и не представляю весь народ.
— Как один из граждан вы способны помочь нам, зная, что не принесете вреда своей стране.
— Одного вашего слова недостаточно, чтобы поверить. Вы представляете ваш народ так же, как я — свой. Но не в этом дело, Наталья. Как я могу сделать минимизацию практичной, если ничего не знаю о ней?
— Потерпите. Давайте лучше пообедаем. Дежнев и Калинина к этому времени закончат деминимизацию Катеньки и присоединятся к нашему обществу, заодно приведут с собой еще одного человека. С ним вы должны встретиться. Затем, после обеда, я отведу вас к Шапирову.
— Что-то я сомневаюсь, Наталья. Вы только что сами сказали, будто для меня представляет опасность знакомство с теми, кто действительно разбирается в минимизации. Я могу слишком много узнать, что затруднит мое возвращение в Штаты. Почему же я должен рисковать, встречаясь с Шапировым?
Баранова грустно ответила:
— Шапиров — исключение. Обещаю, вы поймете это, когда увидитесь с ним. Кроме того, поймете, почему мы обращаемся к вам.
— Этого, — убежденно воскликнул Моррисон, — я никогда не пойму.
20
Обед проходил в комнате, ярко освещенной электролюминесцентными стенами и потолком. Баранова с явной гордостью демонстрировала это достижение, но Моррисон удержался от обидных сравнений с Соединенными Штатами, где электролюминесценция была явлением обычным.
Он также не выразил удивления, что, несмотря на электролюминесценцию, в центре потолка висела маленькая, но красивая люстра. Ее лампочки не прибавляли света, но бесспорно придавали комнате менее больничный вид. Как и предупредила Баранова, к ним присоединился еще один человек. Юрий Конев.
— Нейрофизик, как и вы, Альберт, — сообщила Баранова. Конев, отличающийся в свои тридцать с лишним лет какой-то мрачной красотой, производил впечатление застенчивого молодого человека. Он пожал руку Моррисону с подозрительной осторожностью и произнес на хорошем английском с явным американским акцентом:
— Рад познакомиться с вами.
— Полагаю, вы были в Соединенных Штатах? — тоже по-английски осведомился Моррисон.
— Провел два года в аспирантуре Гарвардского университета. Это дало мне великолепную возможность изучить английский.
— Однако, — заметила Баранова по-русски, — доктор Альберт Моррисон очень хорошо говорит на нашем языке, Юрий, не будем лишать его возможности попрактиковаться в нем.
— Конечно, — ответил Конев по-русски.
Моррисон на самом деле почти забыл, что находился под землей. В комнате отсутствовали окна, но света было предостаточно. За столом не наблюдалось особого оживления. Аркадий Дежнев ел с молчаливой сосредоточенностью, а Софья Калинина казалась отрешенной. Она изредка посматривала на Моррисона и полностью игнорировала Конева. Баранова наблюдала за всеми, но говорила мало. Казалось, она даже обрадовалась тому, что инициативу в разговоре взял на себя Конев.
— Доктор Моррисон, должен сказать вам, что внимательно следил за вашей работой.
Моррисон, с удовольствием поглощавший густые щи, поднял голову и улыбнулся. Первый раз с тех пор, как его обманом доставили в Советский Союз, упомянули о его работе.
— Спасибо за интерес, но Наталья и Аркадий называют меня по имени, так что не будем нарушать традицию. Давайте в тот небольшой промежуток времени, что я проведу у вас, станем обращаться друг к другу по имени.
— Помогите нам, — тихо сказала Баранова, — и вы на самом деле скоро вернетесь домой.
— Безусловно, — также тихо проговорил Моррисон, — я хочу уехать.
Конев проговорил громко, пробуя вернуть разговор в желаемое русло:
— Но должен заметить, Альберт, я не смог продублировать результаты ваших научных наблюдений.
Моррисон сжал губы:
— На то же самое жаловались мне нейрофизики в Штатах.
— Но почему? Академик Шапиров очень заинтересовался вашими теориями и утверждает, что вы, возможно, правы. По крайней мере, в чем-то.
— Но Шапиров — не нейрофизик, не так ли?
— Да, но у него необыкновенное чутье. Обсуждая что-то, он говорил: «Кажется, это правильно», — и оно оказывалось верным хотя бы частично. Шапиров считает, что вы, возможно, находитесь на пути создания интересного ретранслятора.
— Ретранслятора? Не знаю, что он имеет в виду.
— Эти слова я однажды услышал от него. Без сомнения, он высказывал личные соображения. — Конев бросил проницательный взгляд на Моррисона, словно ожидал замечаний.
Моррисон не обратил внимания.
— Все, что я сделал, — пояснил он, — так это установил новый тип анализа импульсов головного мозга и перешел к более подробному исследованию особой схемы, находящейся внутри мозга и занимающейся творческим мышлением.
— Здесь, наверное, вы немного преувеличиваете, Альберт. Сомневаюсь, что ваша схема действительно существует.
— Результаты ясно на это указывают.
— На собаках и обезьянах. Неизвестно, насколько мы можем экстраполировать подобную информацию к гораздо более сложной структуре человеческого мозга.
— Признаюсь, не анатомировал человеческий мозг, но тщательно проанализировал импульсы человеческого мозга, и результаты, по крайней мере, не противоречат моей гипотезе творческой структуры.
— Именно это у меня вышло продублировать, как и у американских коллег.
Моррисон опять проигнорировал выпад.
— Необычайно трудно провести адекватный анализ импульсов мозга на пятеричном уровне. Ведь никто годами не занимался этой проблемой.
— И ни у кого нет специального компьютерного оборудования. Вы разработали собственную программу для анализа мозговых импульсов, не так ли?
— Да.
— И описали ее?
— Конечно. Достигнутые результаты без описания программы ничего не стоят. Кто подтвердит их без эквивалентной компьютерной программы?
— Все же в прошлом году на международной нейрофизической конференции в Брюсселе я слышал, вы продолжили изменять программу и что для подтверждения выводов не хватает сложного программирования, которое давало бы возможность делать анализ Фурье при необходимой степени чувствительности.
— Нет, Юрий, это ложь. Абсолютная ложь. Время от времени я менял программу, но каждое изменение подробно описывал в «Компьютерной технологии». Пробовал опубликовать данные в «Американском журнале нейрофизики», но в последнее время мои научные статьи не проходят. И не моя вина, если кто-то ограничивается лишь чтением «АЖН» и плохо знаком с другими источниками.
— И все же… — Конев сделал паузу и нахмурился, будто сомневался в собственных мыслях. — Не знаю, должен ли сказать вам. Это может вам не понравиться.
— Давайте. В последние годы я привык к замечаниям разного рода — враждебным, язвительным и — хуже всего — жалостливым. Я стал бесчувственным как чурбан. Между прочим, очень вкусная котлета по-киевски.
— Специально для гостя, — сдержанно пробормотала Калинина. — Излишек масла плохо сказывается на фигуре.
— Ха, — громко отреагировал Дежнев — Вредно для фигуры. Чисто американское замечание, не имеющее смысла для русских. Мой отец всегда говорил: «Организм знает, что ему нужно. Поэтому определенные вещи кажутся вкусными».
Калинина закрыла глаза, выражая свое явное неудовольствие.
— Рецепт самоубийства, — заявила она.
Моррисон заметил, что Конев не смотрел в сторону Софьи. Будто ее здесь не было. Поэтому решил к нему обратиться:
— Вы что-то сказали, Юрий? О чем-то, что может мне не понравиться.
Конев решился:
— Это правда, Альберт, что вы предоставили своему коллеге программу, но, даже введя ее в свой компьютер, он не смог повторить ваших результатов?
— Правда, правда, — ответил Моррисон. — Во всяком случае, этот мой коллега, довольно способный человек, так мне позже сказал.
— Подозреваете, что он солгал?
— Нет. Просто результаты наблюдений столь неуловимы и кратковременны, что скептическая попытка их отыскать действительно и привела к неудаче.
— Вы примете возражение, Альберт? Ведь, с другой стороны, ваша уверенность в успехе и привела к тому, что воображение нарисовало вам удачное завершение эксперимента?
— Допускаю, — согласился Моррисон. — Мне часто указывали на это в прошлом. Но в данном случае это утверждение не проходит.
— Еще один слух, — продолжал Конев. — Мне неприятно вспоминать о нем, но важно внести ясность. Принадлежит ли вам утверждение, будто, анализируя испускаемые человеческим мозгом импульсы, вам иногда удается расшифровать мысли?
Моррисон решительно покачал головой:
— Я никогда не делал таких заявлений в печати. Просто раз или два рассказал коллеге, что, когда сосредотачиваюсь на анализе импульсов, иногда чувствую, как мой собственный разум заполняется различными мыслями. Я пока не нашел способа определить, мои ли это собственные мысли или же сигналы, идущие от моего мозга, резонируют с импульсами испытуемого.
— А такой резонанс возможен?
— Предполагаю, что да. Эти колебания способны порождать небольшие переменные электромагнитные поля.
— А! Так вот что, видимо, побудило академика Шапирова бросить эту фразу о ретрансляторе. Волны, распространяемые головным мозгом, всегда порождают переменные электромагнитные поля независимо от того, подвергаете вы их анализу или нет. Вы не резонируете — в обычном смысле этого слова — с мыслями другого человека, как бы интенсивно он в этот момент ни мыслил. Резонанс появляется, только когда вы углубляетесь в изучение волн при помощи специальной программы компьютера. Компьютер, по-видимому, и выполняет роль ретранслятора, усиливая волны, распространяемые мозгом испытуемого, проецируя их на ваш мозг.
— У меня нет доказательств. Только промелькнувшее несколько раз ощущение. Но его недостаточно.
— Все впереди. Человеческий мозг — самая сложная из всех известных систем.
— А как насчет дельфинов? — спросил Дежнев с полным ртом.
— Пустые надежды, — поспешил с ответом Конев.
— Они понятливые, но их мозг полностью подчинен существованию и выживанию, в их головах не остается места для абстракций, присущих человеку.
— Никогда не занимался дельфинами, — равнодушно заметил Моррисон.
— К черту дельфинов, — нетерпеливо бросил Конев. — Давайте сконцентрируем внимание на факте, что компьютер после введения в него специальной программы может действовать как ретранслятор, передавая мысли наблюдаемого в ваш мозг. Если это действительно так, то вы, Альберт, необходимы нам как никто другой на свете.
Нахмурившись и отодвигая свой стул, Моррисон возразил:
— Даже если я и читаю чужие мысли при помощи компьютера — кстати, никогда этого не утверждал и фактически отрицаю, — никак не могу взять в толк, какое это имеет отношение к минимизации?
Баранова поднялась и бросила взгляд на часы.
— Пора. Пойдемте навестим Шапирова.
Моррисон заметил:
— Мне абсолютно все равно, что он скажет.
— Сами увидите, — произнесла Баранова голосом, в котором послышались железные нотки, — он не проронит ни слова и одновременно будет чрезвычайно убедителен.
21
Моррисон держал себя в руках. Русские обращались с ним, надо отметить, как с дорогим гостем. Если бы знать причину, по которой его сюда притащили, то жаловаться было бы не на что. Куда они клонят? Одного за другим Баранова представляла своих сотрудников — первым Дежнева, затем Калинину, потом Конева. Но Моррисон терялся в догадках. Снова и снова Баранова намекала на необходимость его присутствия, ничего при этом не объясняя. Вот и Конев завел с ним разговор, но не внес ясности.
А теперь еще предстоял визит к Шапирову. Пока ясно одно — свидание с ним должно расставить все точки над i. После того, как Баранова впервые упомянула об академике двумя днями раньше, Моррисону почудилось, что дух Шапирова витает здесь, словно сгущающийся туман. Именно он разработал процесс минимизации, именно он обнаружил связь между постоянной Планка и скоростью света. Именно он оценил нейрофизические теории Моррисона и именно он бросил фразу о компьютере в роли ретранслятора. По-видимому, эта фраза и убедила Конева, что Моррисон — и только Моррисон — будет им полезен.
И Моррисону ничего не оставалось, кроме как противостоять уговорам и аргументам, которые станет выдвигать Шапиров. Если он докажет, что не сможет им помочь, то что они сделают? Станут угрожать или пытать? Или решатся на промывку мозгов?
При этой мысли Моррисон содрогнулся. Он не осмеливался отказать им, заявив честно, что просто не хочет с ними связываться. Ему предстоит убедить их, что он не пригоден для столь великих замыслов. Определенно, такая позиция разумна. Ее следует придерживаться. Какое отношение нейрофизик имеет к минимизации? Почему они сами этого не видят? И ведут себя так, словно именно он, который еще сорок восемь часов назад даже не думал ни о какой минимизации, способен оказать им содействие?
Они шли по коридорам довольно долго, пока углубившийся в мрачные мысли Моррисон не заметил, что их стало меньше.
Он обернулся к Барановой:
— А где остальные?
Она ответила:
— У них есть работа.
Моррисон покачал головой. Да уж, болтливыми их не назовешь. Не вытянешь и слова. Держат рот на замке. Наверное, у русских эта привычка выработалась за годы советской власти. А может, связана с работой над секретным проектом: когда ученые не имеют доступа к исследованиям коллег.
Не держат ли они его за американское научное светило? Ведь он определенно не давал для этого никакого повода. По правде говоря, он вообще считал себя узким специалистом, фактически не сведущим нигде, кроме нейрофизики.
«Такова прогрессирующая болезнь всей современной науки», — подумал он об узкой специализации.
Они вошли еще в один лифт, который он разглядел в самый последний момент, поднялись еще на один уровень. Осмотревшись, Моррисон отметил характерные черты, над которыми не властны национальные и культурологические различия.
— Мы в медицинском отсеке? — поинтересовался он.
— В клинике, — поправила Баранова. — Грот — научно-исследовательский комплекс, обеспеченный всеми жизненно важными структурами.
— Зачем мы здесь? Меня что…
Внезапно он осекся, охваченный ужасом промелькнувшей в голове мысли. «Собираются накачивать наркотиками или какими-то препаратами?»
Баранова прошла немного вперед, остановилась и, оглянувшись, спросила раздраженно:
— Ну, что на этот раз вас ввергло в панику?
Моррисон смутился. Неужели выражение липа так выдает его?
— Ничего я не боюсь, — отмахнулся он. — Просто устал от бесполезных хождений.
— Почему бесполезных, с чего вы взяли? Я же сказала, нам нужно увидеть Петра Шапирова. К нему мы сейчас и идем. Мы уже почти пришли.
Они свернули за угол, и Баранова подвела его к окну.
Пристроившись к ней, Моррисон заглянул внутрь. Он разглядел палату, где находилось несколько человек. Вокруг кровати — неизвестное оборудование. Кровать помещалась под стеклянным колпаком, к ней тянулись различные трубочки. Моррисон насчитал в помещении больше десятка человек медицинского персонала, не разбирая, кто врач, кто медсестра, а кто просто санитар.
Баранова указала глазами:
— Это и есть академик Шапиров.
— Который? — не понял Моррисон.
Его глаза поочередно останавливались на каждой фигуре, но ни в одной из них он не узнавал академика, с которым встречался лишь однажды.
— На кровати.
— На кровати? Он болен?
— Хуже. Он в коме. Уже целый месяц. Мы подозреваем, что его состояние уже необратимо.
— Ужасная новость, мои соболезнования. Полагаю, поэтому вы перед обедом говорили о нем в прошедшем времени?
— Да, прежний Шапиров в прошлом, разве что…
— Разве что он выздоровеет? Но вы ведь только что сказали, что процесс необратим.
— Это так. Но его мозг продолжает жить. Определенные нарушения, конечно, есть, иначе он не был бы в коме. Но мозг еще функционирует, поэтому Конев, наблюдавший за вашей работой, считает, что частично его мыслительная деятельность сохранена.
— A-а, — проговорил Моррисон, внезапно прозрев. — Я, кажется, начинаю понимать. Отчего вы не рассказали мне все с самого начала? Если вам нужна была моя консультация по этому вопросу, то нужно было объяснить суть дела сразу, и я поехал бы с вами по доброй воле. Но, с другой стороны, обследуй я его церебральные функции и скажи: «Да, Юрий Конев прав», какую бы это принесло вам пользу?
— Это не принесло бы никакой пользы. Вы все еще не понимаете, чего мы от вас хотим, а я не могу объяснить, пока вы не вникли в суть проблемы. Вы осознаете, что хранится во все еще живых участках шапировского мозга?
— Мысли, я полагаю.
— И прежде всего мысли о взаимосвязи между постоянной Планка и скоростью света. Мысли об ускорении процесса минимизации и деминимизации. Как снизить затраты энергии на лот процесс и применять его на практике. Эти мысли могут открыть перед человечеством совершенно иные технические возможности, они сделают революцию в науке, технике и в обществе, конечно. И не менее значимую, чем появление транзистора или даже добыча огня в первобытном обществе.
— Не много ли пафоса?
— Нет, Альберт. Вам и в голову не приходило, что если связать воедино процесс минимизации и увеличение скорости света, то космический корабль при достаточном уменьшении сможет достигать любой точки Вселенной в несколько раз быстрее обычной скорости света. Нам не потребуется сверхсветовой полет. И антигравитационная система больше не потребуется, так как масса уменьшенного корабля окажется близкой к нулю.
— Что-то не могу я в это поверить.
— Вы не верите в минимизацию?
— Да нет, я не это имел в виду. Я не могу поверить, будто решение этой проблемы беспокоит только одного человека. Другие ведь тоже наверняка иногда об этом думают? Ну, если проблему не разрешат сегодня, то, возможно, в следующем году или в следующем десятилетии?
— Легко ждать, если вы не имеете к этому отношения, Альберт. Беда в том, что мы не собираемся дожидаться следующего десятилетия или даже следующего года. Центр Грот, в котором вы находитесь, обходится Советскому Союзу примерно в такую же сумму, что и небольшая война. Всякий раз, когда мы пытаемся что-нибудь уменьшить — пусть даже ту же Катеньку, — мы затрачиваем энергию, которой хватило бы городу средних размеров на целый день жизни. Давно уже правительство требует отчета о наших непомерных расходах. И многие ученые, не понимающие важности минимизации или просто из зависти, жалуются, что ради Грота вся советская наука сидит на голодном пайке. Если мы не создадим устройства, позволяющие снизить затраты энергии — и значительно, — наш проект свернут и спишут в архивы.
— И все же, Наталья, если вы опубликуете имеющиеся у вас материалы по минимизации и доведете их до сведения Ассоциации глобального развития науки, то огромное количество ученых начнет ломать над этим голову и быстро отыщет способ объединения постоянной Планка со скоростью света.
— Вы правы, — ответила Баранова, — и, вероятно, ученый, который подберет ключ к низкозатратному процессу минимизации, окажется добрым американцем либо французом, а может быть, нигерийцем или уругвайцем. Но пока им владеет советский ученый, и у нас нет желания упускать первенство.
Моррисон, в свою очередь, заметил:
— Вы забываете о всемирном братстве ученых. Не стоит разбивать его на отдельные части.
— Вы бы заговорили иначе, если бы речь шла об американском ученом, находящемся на грани открытия. Представьте, что к вам обращаются с просьбой воспользоваться результатами его исследований для чужой выгоды. Вспомните, какая реакция последовала из Америки на запуск первого советского спутника?
— Но с тех пор мы определенно продвинулись.
— Да, на километр, а могли бы на десять. Мир по-прежнему не умеет мыслить глобально. Все достижения являются в определенной степени национальной гордостью.
— Тем хуже для этого мира. Уж коль скоро мы не научились думать глобально и вынуждены питать национальную гордость, то, по-видимому, мне следует позаботиться и о своей. С какой стати я, американец, должен беспокоиться об упускающем свое открытие советском ученом?
— Я всего лишь прошу вас понять важность этой проблемы для нас. Я прошу вас всего на минуту влезть в нашу шкуру и почувствовать отчаяние, с которым мы пытаемся узнать хоть что-то из наследия Шапирова, почти канувшего в Лету.
Моррисон сдался:
— Ладно, я все понимаю. Не одобряю, но понять вас могу. Пожалуйста, объясните мне, что требуется от меня?
— Мы хотим, — горячилась Баранова, — чтобы вы помогли нам извлечь мысли Шапирова, которые продолжают жить в его мозгу.
— Но как? Исследования, проводимые мною, не имеют ничего общего с работами Пита. Хорошо, мы допустим, что в головном мозге имеется сеть передачи данных и что импульсы, излучаемые им, можно улавливать, подробно анализировать. Более того, допустим, что мне несколько раз удавалось уловить чужие ментальные образы, возможно, спроецированные моим собственным воображением, — в любом случае, я не знаю способа, позволяющего исследовать импульсы головного мозга и превращать их в реальные мысли.
— И даже если бы у вас появилась возможность детально анализировать импульсы отдельной нервной клетки, взятой из сети передачи данных головного мозга?
— При изучении отдельной клетки я не приближусь ни на шаг к необходимым вам результатам.
— Вы не допускаете, что мы можем просто уменьшить вас до необходимых размеров и поместить в эту клетку.
У Моррисона от страха подкосились ноги. Она при первой встрече намекала на что-то подобное, но он отнесся к этой мысли как к абсурду, потому что не верил в возможность минимизации. Но грубо ошибался. И ужас парализовал его, накрыв холодной волной.
22
Моррисон ни тогда, ни после не мог с полной ясностью восстановить последовавшие за словами Барановой события. Он словно погрузился во мрак.
А очнувшись, обнаружил себя лежащим на кушетке в небольшом кабинете. Баранова и выглядывавшие из-за нее Дежнев, Калинина и Конев неотрывно следили за ним. Лица этой троицы не сразу обрели ясные очертания.
Он попытался сесть, но Конев удержал его за плечо:
— Альберт, пожалуйста, вам надо отдохнуть. Набирайтесь сил. Моррисон в смущении переводил взгляд с одного на другого. Что-то его встревожило, но не удавалось вспомнить, что именно.
— Что произошло? Как я здесь очутился?
Он еще раз обвел взглядом комнату. Нет, раньше он здесь не бывал. Он помнил, как смотрел через окно на человека, лежавшего на больничной койке.
Он спросил озадаченно:
Я что, потерял сознание?
— Ну, не совсем, — отозвалась Баранова, — но некоторое время вы были не в себе. По-видимому, у вас приключился шок.
Теперь Моррисон все вспомнил. Он снова попытался приподняться и на этот раз более энергично оттолкнул руку Конева. Он сел, опершись о кушетку.
— Я вспомнил. Вы хотели, чтобы я подвергся минимизации. Что со мной произошло после ваших слов?
— Вы стали раскачиваться из стороны в сторону и потеряли всякий интерес к происходящему. Пришлось уложить вас на каталку и доставить сюда. Мы посчитали, что необходимости в лекарствах нет, отдых и покой восстановят ваши силы.
— Вы ничего мне не вводили? — Моррисон рассеянно смотрел на руки, пытаясь разглядеть следы от инъекций через рукава своей рубашки.
— Ничего, заверяю вас.
— Я что-нибудь говорил перед тем, как впасть в прострацию?
— Ни слова.
— Ну, так позвольте сказать сейчас. Я не собираюсь подвергаться минимизации. Это ясно?
— Ясно, что таков ваш ответ.
Дежнев присел на кушетку рядом с Моррисоном. В одной руке он держал полную бутылку, а в другой пустой стакан.
— Выпейте, это вам сейчас не повредит, — проговорил он, наливая стакан до половины.
— Что это? — поинтересовался Моррисон, пытаясь отвести его руку.
— Водка, — ответил Дежнев. — Хоть и не лекарство, но замечательно восстанавливает силы.
— Я не пью.
— Ну, в жизни все надо попробовать, дорогой Альберт. Испытать на себе согревающее действие водки необходимо даже тем, кто не пьет.
— Я не пью не потому, что не одобряю это. Просто не умею пить. Мой организм не принимает алкоголь. Стоит мне сделать пару глотков, и через пять минут я буду пьян. Пьян в стельку.
Брови Дежнева поползли вверх:
— И всего-то? А для чего же мы пьем? Пейте, если вы пьянеете, понюхав пробку, благодарите Бога за экономию. Пятнадцать капель согреют вас, ускорят кровообращение, прояснят голову, позволят собраться с мыслями. И к тому же прибавят смелости.
Калинина произнесла полушепотом:
— Не ждите, что капля алкоголя сотворит чудеса.
Моррисон отчетливо расслышал ее слова. Он быстро повернул голову и пристально посмотрел в ее глаза. Сейчас Калинина не казалась ему такой привлекательной, как при их первой встрече. Взгляд ее был тяжелым и неумолимым.
Моррисон продолжал сопротивляться:
— Я никогда не пытался выставить себя храбрецом. Никогда не говорил и не делал ничего, что позволило бы вам рассчитывать на мою помощь. Я очутился здесь по принуждению, сами знаете. Разве я вам чем-то обязан?
Баранова попыталась успокоить его:
— Альберт, вас трясет. Один глоток. Вы не опьянеете от глотка. А больше вас никто и не заставляет пить.
Пытаясь показать, что он не трусит, Моррисон, секунду поколебавшись, взял стакан из рук Дежнева и храбро глотнул. Горло обожгло, огонь пробирался дальше. Водка была сладковатой на вкус. Сделав еще один глоток, побольше, он вернул стакан Дежневу. Тот пристроил стакан и бутылку на небольшой столик рядом с кушеткой.
Моррисон попытался что-то сказать, но закашлялся. Потом собрался с силами:
— Действительно неплохо. Согласен с вами, Аркадий…
Дежнев потянулся за стаканом, но Баранова повелительным жестом остановила его:
— Все. Достаточно, Альберт. Вам нужна ясная голова. Теперь вы успокоились и сможете выслушать нас.
Моррисон ощущал разливающееся по телу тепло. Так бывало, когда изредка на дружеских встречах он выпивал немного шерри, а однажды даже хлебнул сухого мартини. Он считал, что сейчас в состоянии разнести в пух и прах любой аргумент.
— Ну что ж, — проговорил он, — начинайте, — И плотно сжал губы.
— Я не утверждаю, Альберт, что вы нам что-то должны, и приношу тысячу извинений, что по моей вине вам пришлось испытать шок. Мы прекрасно понимаем, что вы отвергаете безрассудные эксперименты, и пытались преподнести наше предложение как можно осторожнее. Признаюсь, я надеялась, что вы поймете ценность эксперимента без дополнительных объяснений.
— Вы ошибались, — заметил Моррисон. — Такая сумасшедшая мысль никогда не могла зародиться в моей голове.
— Но вы же понимаете, в каком мы сейчас положении, не так ли?
— Понимаю, только не вижу, как ваше положение связано с моим.
— Но ведь вы тоже в долгу перед наукой.
— Наука — это абстракция, перед которой я благоговею. Но не чувствую особого желания принести в жертву этой абстракции свое более чем конкретное тело. Да и суть вышесказанного заключается в том, что на карту поставлена советская, а не мировая наука.
— Ну подумайте хотя бы об американской науке, — не сдавалась Баранова, — если вы нам поможете, то можете рассчитывать на свою долю в этом эксперименте. Он станет совместной советско-американской победой.
— Вы подтвердите мое соавторство? — полюбопытствовал Моррисон. — Или же весь эксперимент будет заявлен чисто советским?
— Даю вам слово, — ответствовала Баранова.
— Но вы не можете предать свое правительство.
— Ужас, — отреагировала Калинина, — он уже решает за наше правительство.
Конев обратился к Барановой:
— Подожди, Наталья. Дай. я поговорю с нашим другом из Америки по-мужски.
Присев рядом с Моррисоном, он начал:
— Альберт, вы ведь сами заинтересованы в результатах собственных исследований. Признаем, пока вы мало в них продвинулись, и они весьма незначительны. В своей стране вам не удалось никого убедить, и вряд ли представится такой шанс. Ваши возможности ограниченны. Мы же предлагаем новые перспективы для работы, о которых вы и не мечтали еще три дня назад и которых, если откажетесь от них, может никогда больше не быть. У вас есть шанс перейти от романтических спекуляций в науке к убедительным фактам. Так воспользуйтесь им и непременно станете самым известным физиком в мире.
Моррисон возразил:
— Вы хотите, чтобы я рисковал жизнью в не прошедшем испытания эксперименте?
— Есть много прецедентов. На протяжении всей истории ученые, рискуя собой, проводили исследования. Взмывали в небо на воздушных шарах и спускались в глубь морей в примитивно оснащенных аппаратах, чтобы производить измерения и записывать наблюдения. Химики рисковали, испытывая яды и взрывчатые вещества, биологические патогены всех типов. Физиологи принимали ради эксперимента серу, а физики пытались проверить последствия ядерного взрыва, понимая, что подвергают себя, да и саму планету, смертельному риску.
Моррисон вяло заметил:
— Хватит травить байки. Вы никогда не признаете, что американец принимал участие в открытии. Разве допустимо, чтобы советская наука потеряла первенство в данном вопросе?
— Давайте, — продолжал Конев, — будем честны друг с другом. Альберт, нам не удастся скрыть ваше участие, как бы нам ни хотелось. Американскому правительству известно, что вас доставили сюда. Вы тоже знаете, что они об этом знают. Они не остановили нас только потому, что сами были не против вашего участия. Так вот, они поймут или по крайней мере догадаются, зачем вы нам нужны, после того, как мы объявим об удачном завершении эксперимента. И это еще раз убедит их, что американская наука на этот раз лично в вашем лице показала себя с лучшей стороны.
Моррисон некоторое время сидел молча, опустив голову. Щеки от выпитой водки горели. Он спиной чувствовал, как четыре пары глаз неотрывно следили за ним и как все четверо задерживают дыхание.
Посмотрев на них, он произнес:
— Позвольте один вопрос. Почему Шапиров оказался в коме? Три пары глаз переместились на Наталью Баранову.
Моррисон, проследив за их взглядами, тоже уставился на нее.
— Ну? — повторил он.
Баранова, выдержав паузу, ответила:
— Альберт, я скажу вам правду, даже если это окончательно разобьет наши надежды. Если мы попытаемся солгать, вы перестанете верить любому нашему слову. А если поймете, что мы честны, то, возможно, сохраните к нам доверие в будущем. Академик Шапиров впал в кому после минимизации, которой мы хотим подвергнуть и вас. При деминимизации случилась неприятность, в результате разрушился один участок мозга. Видимо, навсегда. Такое может случиться, и мы не пытаемся скрыть это от вас. Ну а теперь, оценив нашу полную искренность, скажите ваше слово.
