Шелли всегда нравилось разобщать между собой людей. Она отстранила девочек друг от друга. Их отца – от детей. Шейна, Кэти и Никки – от всех остальных.

Благодаря этому у нее появлялась возможность делать с ними то, что она хотела. Люди казались ей игрушками. С которыми можно было не церемониться. И неважно, кто они такие.

Шелли начала лишать Тори еды. Ненадолго, обычно лишь на день или два. Иногда в качестве наказания, но порой просто потому, что чересчур увлекалась своими телевизионными шоу, чтобы ездить за продуктами и что-то готовить. Бывало, что Тори приходилось забираться в сарай и копаться там в старом морозильнике. Это надо было делать очень тихо. Как и ее сестры, девочка считала, что мать обладает мистической суперсилой – способностью раскрывать любые их секреты.

Она грызла замороженные оладьи и прятала обертки, чтобы мать их не нашла. Следила за тем, чтобы съесть не очень много, иначе Шелли обнаружит пропажу. Тори так перекладывала содержимое морозильника, чтобы оно выглядело нетронутым.

Шелли, естественно, быстро об этом узнала. Тори решила, что мать наткнулась на пустые обертки, – в следующий раз, когда девочка полезла в морозильник, он оказался пуст.

«Она выкинула всю еду, – говорила Тори впоследствии. – Все до последней крошки. Но при этом ничего мне не сказала».

Кроме того, мать продолжала свои внезапные ночные атаки.

В спальне Тори вспыхивал яркий свет. Шелли срывала одеяла с ее постели.

– Вставай! Раздевайся!

Сердце Тори бешено колотилось, в крови бушевал адреналин, но она не решалась оказать матери сопротивление.

Они спускались по лестнице, и Шелли выгоняла дочь во двор, где заставляла голой делать упражнения или бегать на месте в гостиной, пока сама сидела на диване.

– Быстрей! – кричала мать.

Тори ускорялась. Иногда начинала плакать. Но подчинялась материнским приказам.

– Ты даже не стараешься!

– Стараюсь, мама! Честное слово. Очень стараюсь.

– Ты неблагодарная маленькая сучка.

– Прости, мама!

– Прыгай выше! Я хочу, чтобы ты прыгала выше!

Это было мучительно. Унизительно. Но любые попытки сопротивляться только продлевали ее мучения. Выполняя то, что вела ей мать, Тори никогда не задумывалась над тем, почему мать заставляет ее скакать голой или устраивает в ее комнате обыски посреди ночи. Ей просто хотелось, чтобы все скорее закончилось.

«Она становилась очень страшной, – вспоминала Тори через много лет. – Я решала, ладно, у меня нет выбора. Чувствовала себя совсем ничтожной. Стыдилась. Но не спорила, потому что от этого стало бы только хуже».

Она была бессильна.

А когда наказание заканчивалось, происходило всегда одно и то же: «Часа через два я снова начинала ее любить, потому что она обнимала меня и говорила: «Прости, я тебя люблю».

В отличие от старших сестер или Шейна, Тори не подвергалась одним и тем же наказаниям по многу раз. Фактически, Шелли очень редко повторяла наказания в отношении младшей дочери хотя бы дважды.

Как-то Шелли решила, что им надо расчистить навес в дальнем углу участка.

– Прямо сейчас! – ни с того ни с сего скомандовала она Тори.

Как обычно, та подскочила с места.

Следом за матерью Тори пошла через двор к навесу, и Шелли сказала ей подбирать газеты и прочий мусор.

– И суй их себе в сапоги.

Это было лишено всякого смысла. Как обычно. Но Тори сделала так, как ей велели.

– Теперь под трусы, ты, кусок дерьма!

Тори испуганно глянула на мать, но не смогла понять, о чем та думает. Ей было тогда лет десять-одиннадцать, но она уже понимала, что все это очень странно.

«А самое странное было то, – говорила Тори впоследствии, – что она просто сидела рядом и смотрела на меня. Смотрела и наслаждалась. Я даже помню, как первый раз, еще ребенком, подумала: Это правда странно… бред какой-то… что-то тут совсем не то».

Тори никому не говорила о том, что творится у них в доме, потому что не хотела неприятностей и считала, что никто ей не поверит. Когда Сэми спрашивала сестру, как идут дела, Тори всегда отвечала, что у нее все в порядке. Она думала, что сама виновата, раз у нее вечно проблемы. Обещала себе исправиться.

Чтобы мама любила ее.

В двенадцать лет Тори начала вести дневник – не для себя, а для школы. Она боялась, что в классе ее станут воспринимать как девочку, отец которой живет где-то на острове, сестра давно исчезла, а мать измывается над ней и над другом семьи, которого сама пустила в дом.

Среди прочего в том дневнике она записала, что любит домашнее видео больше, чем кино.

«Я люблю домашнее видео. Оно мне правда очень нравится. Например, съемки моего дня рождения, когда мне было три года и мама установила большой бассейн для всех детей. Мы тогда здорово повеселились. Пока никто не видел, я взяла свой праздничный торт и бросила в воду. Мама сказала, что это тоже весело, но сестре не понравилось, потому что она его испекла специально для меня. Я обожаю смотреть домашние видеосъемки».

Дальше она рассказывала про наступающий День благодарения.

«Я благодарна за то, что мы соберемся всей семьей. Просто моя сестра живет в Такоме, и мы редко видимся с ней. А отец работает очень далеко – он строит фундаменты для домов в разных местах. Зато мама все время со мной рядом».

К тому времени Тори, как и другие члены семьи, никогда не упоминала о Никки. Хотя фотографии Никки – и Шейна – по-прежнему висели на стенах по всему дому, мать как будто полностью стерла свою старшую дочь из памяти.

Никто не виделся с Никки.

За исключением Сэми. Но та держала это в секрете.

Секреты – это знали все три сестры Нотек – были плотью и кровью их семьи.