Владыка

Давно уже ходили над Россией черные тучи, и вот грянул 1917 год. В то время никто не мог себе представить всей мощи наступления на Русскую землю темных сил, меру ослепления великого народа, меру разрушения основ Православия в нем и отпадения целых поколений от веры отцов. И как следствие – в течение почти века кровь, беды, несчастья. Промыслом Божиим была восстановлена на Священном Соборе в 1918 году служба Всем святым, в земле Русской просиявшим, которая отсутствовала в годичном круге богослужения. Совсем немногие ведали особую важность этого события. А мы только сейчас можем оценить насущную необходимость и тогда, и теперь обращения за помощью к русским святым – нашим небесным защитникам и молитвенникам у Престола Божия за землю Русскую – тем, кто ее лелеял, чьими стараниями и молитвами она устраивалась. При этом отметим, что избранником в деле создания, развития и употребления службы Господь сделал владыку Афанасия, в то время скромного иеромонаха, который своей исповеднической жизнью показал, как дивен Господь во святых Своих.

«Церковь Русская, красуйся и ликуй, се бо чада твоя Престолу Владычню во славе предстоят, радующеся… Соборе святых русских, полче Божественный, молитеся ко Господу о земном Отечестве вашем и о почитающих вас любовию… Новый доме Евфрафов, уделе избранный, Русь Святая, храни веру православную, в нейже тебе утверждение».

Эти великие слова из службы Всем святым, в земле Русской просиявшим, созданной святителем Афанасием, епископом Ковровским. Теперь в полку Божественном стоит и он сам. В августе 2000 года Архиерейским Собором епископ был причислен к лику святых. Владыка был одним из тех иерархов Русской Православной Церкви, кто не только принял вместе с ней мученический венец в XX веке, не только остался верным ее канонам и святейшему патриарху Тихону, но и в ужасающих условиях преследований продолжал быть защитником неукоснительного соблюдения церковного устава, а также древних, лучших традиций церковной службы. Главным делом исповеднической жизни владыки было составление и доработка великолепной службы Всем русским святым. Эта жемчужина еще ждет своего часа, чтобы засверкать в достойной ее славе. Нам остается только в сердечной молитве обратиться к русским святым, и небесные защитники России придут на помощь. Ведь эта помощь сейчас так нужна. «Полче Божественный, молитеся ко Господу о земном Отечестве вашем…»

Богата Владимирская земля чудесными градами. Кажется, лихое время прошедших столетий не тронуло их. Стоят древние белокаменные соборы под защитой небесной, тянутся к небу одинокие храмы, и враг рода человеческого не в силах их погубить. Эта красота несет в себе особую чистоту, какую-то застенчивость молодого воина, который не стремится показать свою удаль, а бережет ее до времени, до ратного часа, когда вся она понадобится. Наверное, это сравнение уместно, если вспомнить, что для великой России Киев явился колыбелью, Владимир и Суздаль – отрочеством, а Москва – возмужанием государства.

Поэт Игорь Кобзев писал:

 
…Каждый храм, как шапка Мономаха.
Над рекой –  крутой зеленый вал.
С удалью, талантом и размахом
Русский мастер Суздаль создавал.
 
 
Крепостные стены. Колокольни.
Воронье над башнями кружит.
Шишаки на башнях –  точно копья,
Точно копия лихих дружин.
 
 
Может, Илья Муромец с Добрыней
Там еще живут. Не удивлюсь!
В Суздале во всем сквозит доныне
Молодая, заревая Русь…
 
 
Суздаль –  это узел в русских судьбах,
Город сей преславен и пригож.
Кажется, не повидаешь Суздаль –
И российской сути не поймешь.
 

Григорий Петрович Сахаров, отец будущего владыки, родился в Суздале в интеллигентной семье. Служил чиновником. В 61 год в чине надворного советника вышел в отставку и решил начать новую жизнь. Он женился на простой крестьянке из деревни Орехово Тульской губернии. Внешне брак казался неравным, но супруги жили в любви и согласии, отличались благочестием, добротой и отзывчивостью к людям. Матрона Андреевна была прекрасной женой и заботливой матерью. Именно ее попечением, с Божией помощью, России был явлен тот, кого мы теперь чтим.

Когда 2 июля 1887 года у четы Сахаровых на свет Божий появился сын, имя ему было выбрано несколько необычным образом. Отец написал на маленьких бумажках имена особо почитаемых им угодников Божиих – святителя Николая, преподобного Сергия и благоверного князя Александра Невского – и поднес их младенцу. Новорожденный пальчиками ухватился за бумажку с именем преподобного Сергия. С детства великий молитвенник земли Русской был одним из самых почитаемых святых младого Сергия, и уж конечно потом владыки Афанасия.

Атмосфера в семье была особо благодатной для духовного возрастания. Уже на склоне лет владыка писал «Верочке Ниночкиной», дочери своей келейницы Нины Сергеевны Фиолетовой: «Когда христианские родители, выполняя завет Христа, помогают чужим, отнимая нечто у детей, все это отнятое сугубо возвратится детям. Утверждаю это, ибо знаю по собственному опыту. Я не помню своего отца, но все знавшие его, с кем мне приходилось встречаться, всегда отзывались о нем как о человеке очень добром, отзывчивом, готовом всякому помочь и добрым советом, и личной услугой, и материально. Запасных средств у него никогда не было. Когда я родился, мама говорила ему, что теперь надо быть поэкономнее, но отец отвечал: “Теперь я помогаю людям, а когда у Сережи будет нужда, найдутся люди, которые ему помогут”. И это точно сбылось на мне. Мне приходилось бывать в очень тяжелых условиях, и всегда находились добрые люди, которые заботились обо мне, устраивали меня, помогали мне. Верю, что это только за добрые дела моего отца».

Однако не только за добрые дела отца шла помощь владыке. Все эти заложенные с детства качества в избытке имел он сам. В тяжелейшие годы епископ в первую очередь заботился о ближнем, а о себе – потом. Скажем, отправляют соседа на этап. А у того нет надлежащей обувки. Без нее пропадет человек. Отдавал ему новые сапоги, которые только-только прислала Матрона Андреевна. И сокрушаться об этом матушка не успевала. Кто-то присылал владыке уже другие. Такая душевная щедрость притягивала сердца людей, увеличивала число «заботников». Даже уголовники в лагерях относились к владыке с уважением, как к «настоящему архиерею».

Недолго отец радовался сыном. Когда тому только исполнилось год и семь месяцев, призвал Господь раба Своего Григория к Себе. Теперь все заботы о Сергее легли на плечи матери. Матрона Андреевна оказалась мудрой и строгой воспитательницей. Любовь к сыну не ослепила ее, не вылилась в баловство. Она постоянно была рядом с ним, оберегала от всего дурного и, как глубоко верующая, очень хотела, чтобы в будущем он стал священнослужителем. Мальчик знал только свой дом да храм. Иногда гостил у своей крестной – врача Марии Исаевны Виноградовой-Лукирской в ее имении в Тамбовской губернии. Кстати, здесь, в селе Паревка Кирсановского уезда, и родился будущий владыка. Находясь все время в женском обществе, он выучился шить, вышивать бисером и даже находил удовольствие в этом. Впоследствии владыка сам шил для себя архиерейские облачения. В одном из них его и похоронили.

В церковь Сережа ходил охотно, тянуло его туда. Богослужение производило огромное впечатление, особенно архиерейское. Дома он любил играть «в церковь». Вместо облачения надевал на себя платки, пытался кадить, благословлять. Однажды крестная спросила: «Кем ты хочешь стать, может быть, врачом?» Ответ был вполне естественным: «Нет, мама крестная, я буду архиереем».

Матрона Андреевна понимала, что Сергею нужно получить духовное образование, и не только для развития склонностей и способностей. Оно давало единственную возможность реализовать то предназначение сына, которое она видела своим материнским сердцем.

Устроить Сережу во Владимирское духовное училище не удалось. Вообще, в подобные учебные заведения принимались в основном дети священнослужителей. Однако, Господь не оставил молодую вдову, исполнил ее благое намерение. Матрона Андреевна жила на квартире родственника покойного мужа, служащего казенной палаты Сергея Владимировича Соловьева, очень верующего человека, который понимал настоятельную необходимость устройства Сережи в духовное училище. Его брат о. Иоанн Соловьев в Иваново-Вознесенске был настоятелем собора и благочинным, заслуженным и влиятельным протоиереем. С его помощью удалось в 1896 году поместить мальчика в Шуйское духовное училище.

Мать прекрасно сознавала опасность оставления домашнего мальчика одного в «бурсацком» обществе и переехала вместе с сыном в Шую. Здесь он был под постоянным присмотром и опекой, что дало свои плоды. Скромного и исполнительного мальчика заметили. Он получил свое первое благословение на участие в богослужении. В августе 1899 года, когда Сереже исполнилось 12 лет, он уже начал прислуживать в алтаре.

После окончания училища в 1902 году Сергей вместе с мамой переехал опять во Владимир и поступил в духовную семинарию. Пятнадцать лет… В этом возрасте активно формируется личность на базе заложенных начал и, конечно, под влиянием окружающей среды. С одной стороны, древняя Владимирская земля с ее чудесной историей, святое Православие, глубина слова Божия и святоотеческой мысли на уроках в семинарии, необыкновенная, небесная красота храмов заставляли задуматься над своим местом в жизни, с другой – микробы тьмы и зла, занесенные с Запада. Предреволюционные годы и сама революция 1905 года принесли смятение в умы молодых людей. Умножались деградация и разложение, особенно молодежи, отступление от веры, процветали нравственная распущенность и революционный нигилизм. Эти микробы проникали даже сквозь стены духовных учебных заведений. В среде семинаристов организовывались нелегальные библиотеки запрещенной литературы, постоянны стали случаи пьянства, игр в карты. В поведении многих учащихся сквозила ненависть к своему учебному заведению. Со всем этим пришлось столкнуться и семинаристу Сергею Сахарову. Однако семена тьмы стали мощнейшей вакциной. И в первом сражении со злом Сергей победил. Эта победа подняла его на новую высоту и сформировала как личность, исполненную великой духовной красоты и благородства, силы, добра и любви.

На разноцветном поле слушателей на юного семинариста обратил внимание архиепископ Владимирский, в то время высокопреосвященный Николай (Николай Александрович Налимов), который был назначен на кафедру в 1906 году. Он оценил чистоту души отрока, искреннюю тягу и любовь к богослужению. Владыка дозволил Сергею прислуживать при архиерейском богослужении уже не в качестве рипидоносца, а иподиакона. В 1907 году его преосвященство посвятил семинариста в первую степень клира – чтеца. Однажды при богослужении Сергей получил наглядный урок любви и снисходительности к людям со стороны архипастыря. Подавая архиерею умываться во время литургии, он вдруг с ужасом заметил, что кувшин пуст, и растерялся. Однако владыка сделал вид, что ничего не произо-шло, и «умылся» без воды, так что никакой заминки не случилось. Потом прислужник не получил даже замечания, да оно было и не нужно – семинарист для себя уже сделал выводы.

Блестяще окончив семинарию в 1908 году, Сергей Сахаров поступил в Московскую духовную академию. Здесь обстановка в корне отличалась от семинарии. Поступить сюда было непросто, поэтому случайные люди здесь не попадались. Это учебное заведение в то время переживало расцвет. В его стенах преподавали А. П. Лебедев, В. С. Ключевский, А. П. Голубцов, Е. Е. Голубинский, А. И. Введенский, С. И. Смирнов, М. Д. Муретов, Н. Ф. Каптерев – светила русской культуры.

Сергей Сахаров полюбил литургику, гомилетику, историю Церкви. Он вообще интересовался церковным искусством, особенно искусством Древней Руси, что было неудивительно. Ведь слушатель академии, имевший суздальские корни, вырос во Владимире – городе-носителе русской культуры. В академии будущий епископ окончательно определил для себя те области интереса, которым, несмотря на все чудовищные препятствия, будет посвящена вся жизнь: литургика, богослужебный устав, история Русской Церкви. Однако самым любимым предметом все-таки была литургика. Ее слушатель знал глубоко. Недаром потом на Поместном Соборе именно он был привлечен к работе, которая прославляет святителя сейчас и, наверное, так останется до века. Оценивая кандидатское сочинение будущего владыки «Настроение верующей души по Триоди Постной», ректор академии, епископ Феодор, завершил свой отзыв такими словами: «Автор с особой любовью и задушевной нежностью читал песнопения Постной Триоди, умилялся душой и содержание ее усвоил сердцем и передавал его хотя в бесхитростном, но довольно назидательном и толковом изложении. Степени кандидата богословия автор заслуживает».

В 1912 году академия окончена. Нужно выбирать – служить в белом духовенстве или принять постриг. Тут колебаний не было. Сергей Сахаров выбрал последнее. 12 октября (ст. ст.) на всенощной под Иверскую он был пострижен в монахи с именем Афанасий в честь святителя Афанасия III Пателария, патриарха Цареградского, Лубенского чудотворца. Через два дня его рукоположили во иеродиакона, а 17 октября (ст. ст.) – в сан иеромонаха. Отца Афанасия назначили преподавателем литургики и гомилетики в Полтавскую духовную семинарию. Перед отъездом 28 октября 1912 года первый раз за литургией во Владимирском Успенском кафедральном соборе он как иеромонах сослужил архиепископу Николаю (Налимову).

В Полтаве молодого преподавателя отметили, оценили его способности. Не прошло и года, как в августе 1913 года о. Афанасия повысили в должности – он был назначен смотрителем Клеванского духовного училища Волынской епархии. Сердце, однако, тянуло на родину. И вот в сентябре 1913 года иеромонах случайно узнал, что во Владимирской семинарии требуется преподаватель как раз по его предметам. Шанс оказаться на родине упустить было никак нельзя. Подать прошение о переводе обычным путем значило потерять время и не добиться желаемого. Будущий владыка решается на отчаянный шаг. Он тут же берет благословение, едет в столицу и прямо с вокзала – к обер-прокурору Синода Владимиру Карловичу Саблеру. Сановник в парадной форме находился в кабинете последние минуты. Он должен был ехать куда-то сопровождать государя. Вот в этот момент и предстал перед ним отец Афанасий. Иеромонаха не смутил высокий пост вельможи, не ослепил блеск золотого шитья и орденов. Он быстро, четко и с достоинством изложил свою просьбу. Саблер справился у секретаря, подписано ли назначение преподавателя во Владимирскую семинарию, и, получив отрицательный ответ, тут же без всяких проволочек сделал распоряжение внести в приказ имя иеромонаха Афанасия (Сахарова) и подписал бумагу. Обер-прокурор явно симпатизировал молодому человеку. Он по-отечески осведомился: «А где вы остановились?» – «Да я прямо с вокзала». – «Ну вот что батенька, вам в гостинице останавливаться неудобно. Я вам дам записку в Александро-Невскую лавру. Там вам будет хорошо». Такой прием и решение, которое изменило всю судьбу, наверное, были знаком свыше. Господу было угодно, чтобы молодой иеромонах оказался во Владимире. Там начиналась новая страница его особой судьбы.

Как отца Афанасия воспринимали во Владимирской семинарии, очень ярко и эмоционально выразил его ученик, протоиерей Алексей Громов, сказавший над гробом владыки проникновенные и теплые слова: «Мне посчастливилось в богословских классах семинарии иметь тебя учителем и классным руководителем. Я хорошо помню день, когда ты, молодой, энергичный, ревнующий о славе Божией, прибыл из Полтавы в родную семинарию, чтобы занять вакантную кафедру преподавателя литургики и гомилетики. Помню блестящую лекцию, которую ты прочел нам, приступая к работе, – о значении литургики и гомилетики в системе богословского образования. Никогда не забуду начальных слов этой твоей лекции. “На фронтоне нашей семинарии, – сказал ты, – написаны подлинно золотые слова: Дондеже свет имате, веруйте во свет, да сынове света будете (Ин. 12, 36)”. И дальше потекла речь плавная, красноречивая, убежденная и убеждающая. Ты говорил о красоте и величии православного богослужения, о том, что в наших богослужебных книгах, особенно в Триоди Постной, есть произведения, не имеющие себе равных в литературе по силе своего духовного воздействия. Ты говорил о важности церковной проповеди для утверждения среди людей евангельских заветов, о силе и значении слова вообще, приводил в пример лучших проповедников своего времени, силою слова привлекавших и увлекавших тысячи слушателей в Церковь Христову. Ты, как Ангел, пел хвалу Богу пред юными слушателями… Ты говорил, собственно, о значении литургики и гомилетики в деле воспитания просвещенного пастыря. А в душах слушателей как-то невольно ширилось сознание важности богословского образования вообще, росло и крепло желание посвятить свою жизнь на служение Церкви Христовой…»

Другой ученик отца Афанасия, впоследствии священник церкви Воскресения Словущего в Брюсовом переулке Москвы, Владимир Евгеньевич Елховский, а тогда певчий семинарского хора, вспоминает, как серьезно, с душой относился молодой преподаватель к своим обязанностям. «В том же году (1914. – Прим. авт.) преподаватель иеромонах отец Афанасий (Сахаров) уговорил нас устроить такую всенощную, какая пелась в старину. Нам это предложение понравилось, готовились мы к этой службе месяца полтора-два, спевались, разбирали устав. Все должно было делаться по уставу. Раз седальны, то в это время положено сидеть, и поэтому семинарский храм заставили скамейками. За шестопсалмием полагалось по чаре вина, на чем особенно настаивали певчие. Отец Афанасий обещал все сделать как положено.

К службе пришло много посторонней публики, все было хорошо приготовлено. Перед самым началом службы произошел один комический инцидент. Певчие вышли на паперть встречать отца Афанасия и, окружив его около храма, наиболее храбрые заявили, что если он не поднесет им еще сейчас до начала службы по чаре вина, то петь они не будут. Отец Афанасий изругал их, но все же отдал из кармана последнюю пятерку, и любители выпить выпили. Чтобы певчие не утомились, их разделили на два хора. Каждый хор пел одну половину всенощной. Я, заинтересовавшись, простоял всю службу. Началась она в шесть часов вечера, а закончилась в три часа утра».

Отец Владимир также отмечает, что иеромонах Афанасий, ратуя за качество образования, настоял, чтобы учащиеся выпускного класса семинарии по воскресеньям произносили проповеди в ближайших церквах. Кроме того, в классе преподаватель иногда неожиданно предлагал произносить проповеди экспромтом, чем заставлял семинаристов серьезно готовиться по своему предмету.

Раскаты грома грядущих событий в то неспокойное время Первой мировой войны доходили, конечно, и до Владимира, отражаясь на внутренней жизни семинарии, которая еще с 1905 года считалась «красной». Однако этому еще можно было как-то противостоять, пока не началась вакханалия 1917 года, а с ним и великие потрясения. Поначалу мало кто предполагал размеры грядущей катастрофы. Теплилась какая-то надежда на благие перемены, на возвращение к живительным истокам Древней Церкви. В первую очередь они связывались с восстановлением патриаршества, упраздненного в 1721 году железной рукой Петра Первого, подпавшего под влияние Запада.

После февральских событий произошли большие изменения и в церковной жизни. В частности, была введена выборность в среде духовенства. Во Владимире, как, впрочем, и в других городах России, был созван епархиальный съезд духовенства и мирян, который решил некоторые текущие вопросы. На нем избрали нового архиерея. Им стал архиепископ Финляндский Сергий (Страгородский), будущий митрополит и патриарх. Это был известный богослов и деятельный, мудрый администратор. Многим, в том числе и иеромонаху Афанасию, импонировала его позиция в пользу изменения в богослужебных книгах, при котором исправления в текстах должны были сочетаться с самым бережным отношением к церковно-славянскому языку. На этом же съезде иеромонах Афанасий был избран членом Владимирского епархиального временного исполнительного комитета и делегатом на Всероссийский съезд духовенства и мирян. За активную деятельность на благо Церкви епархиальное руководство 29 июня 1917 года наградило о. Афанасия наперсным крестом.

С 7 по 14 июля 1917 года в Московской духовной академии проходил Всероссийский съезд ученого монашества. Здесь иеромонах Афанасий участвовал с правом решающего голоса. Почти сразу после окончания этого почтенного собрания начался Второй Всероссийский съезд представителей от монастырей (16–23 июля). На нем было избрано 10 делегатов от монашествующих на Поместный Церковный Собор, а также кандидаты на случай, если делегат по каким-то причинам не сможет принять участие в Соборе. В этом почетном списке преподаватель Владимирской семинарии иеромонах Афанасий числился кандидатом. В деятельности Собора он принял участие со второй его сессии. Постановлением Святейшего Синода от 22 января 1918 года его назначили на место сложившего свои полномочия архимандрита Варлаама, настоятеля Белогорского Николаевского монастыря Пермской епархии. Иеромонах активно работал в нескольких отделах, которые охватывали волновавшие тогда не только клир, но и мирян такие сферы церковной жизни, как богослужение, монастыри и монашествующие, церковная дисциплина. В отделе «О богослужении, проповедничестве и храме», например, широко обсуждался вопрос о внесении в церковный календарь памяти русских святых, которые перестали упоминаться в богослужебных книгах в результате церковной реформы в XVII веке при патриархе Никоне. Здесь о. Афанасий представил два доклада: «О подготовке нового издания богослужебных книг с внесением в них всех существующих как печатных, так и рукописных служб русским святым» и «Об усилении и узаконении чествований по епархиям местных святых». По сути, будущий епископ Афанасий предложил Поместному Собору программу сбора и систематизации служб русским святым. И Совет Собора эту программу принял как бесспорную.

В отдел «О церковной дисциплине» было направлено предложение «О присвоении богослужебных отличий определенным церковным служителям и должностям и воспрещении раздавать их в качестве наград», которое получило одобрение. На одном из пленарных заседаний иеромонах Афанасий выступил в качестве содокладчика по вопросу «О правилах канонизации святых в Русской Церкви».

Однако основным результатом работы о. Афанасия на Соборе стало его участие в восстановлении праздника Всех святых, в земле Русской просиявших. Будущий святитель имел редкий Божий дар, который Господь дает только избранным, – дар чувствовать дух богослужения и способность в рамках его совершенствовать службы. На Соборе было положено начало составлению службы Всем святым, в земле Русской просиявшим, той самой, по которой вся Русская Православная Церковь в 1988 году молилась, празднуя тысячелетие своего бытия.

Официальным выразителем витавшей в воздухе идеи восстановления праздника выступил член предсоборного совета академик Российской академии наук, профессор Петроградского университета, египтолог, известный историк Коптской и Эфиопской Церкви, основатель российской школы изучения древних цивилизаций Ближнего Востока Борис Александрович Тураев (1868–1920). Он подготовил доклад для Священного Собора, в котором предложил взять за основу службу, написанную иноком Григорием, насельником обители Евфимия Суздальского, подвизавшегося там в конце XV – начале XVI века. Эта служба нашла широкое распространение на периферии Российского государства, где особенно остро чувствовалась необходимость национального и политического единства. Епископ Афанасий, вспоминая историю вынесения вопроса на Собор и подготовленные в докладе аргументы, писал в предисловии к службе: «В наше скорбное время, когда единая Русь стала разорванной, когда нашим грешным поколением попраны плоды подвигов святых, трудившихся… над созданием единой Православной Русской Церкви, представлялось бы благовременным восстановить этот забытый праздник, да напоминает он нам и нашим отторженным братиям из рода в род о единой Православной Русской Церкви и да будет он малой данью нашего грешного поколения и малым искуплением нашего греха…»

Священный Собор на заседании 26 июля (8 августа) 1918 года заслушал доклад и по обсуждении его постановил восстановить ранее существовавшее в Русской Церкви празднование дня памяти Всех святых русских. День празднования определил в первое воскресенье Петровского поста. Б. А. Тураев как инициатор взял на себя труд исправления древней службы. Однако одному выполнить такую огромную работу оказалось очень затруднительным. Нужен был человек, хорошо знающий церковное богослужение, достаточно эрудированный и, самое главное, имеющий неравнодушное сердце, полное любви к матери-Церкви.

Участвовать в сем нелегком деле профессор предложил иеромонаху Афанасию, который, несмотря на свою относительную молодость, заметно выделялся необходимыми для этого качествами. Когда приступили вплотную к работе, стало ясно, что древнюю службу монаха Григория исправить практически невозможно, поэтому из нее позаимствовали немного, остальное составили заново. Профессор взял на себя главным образом написание новых песнопений, а будущий владыка – подбор соответствующих мест из богослужебных книг, по преимуществу из отдельных служб русским святым, и приспособление наиболее характерного и лучшего к данной службе. В частности, о. Афанасий предложил для стихир на «Господи воззвах» избрать по одной стихире из Общей Минеи каждому лику святых и в каноне расположить святых по областям с завершением каждой песни канона тропарем, посвященным наиболее чтимой в той области иконе Божией Матери. Так, в первой песни прославляются первые Русские святые, а Богородичен – из службы Покрову, в третьей – Южнорусские святые и Богородичен из службы Почаевской иконе. В четвертой песни Московские святые и Богородичен Иверской иконы, в пятой – Новгородские святые и Богородичен «Знамению». В шестой – святые Севера и Богородичен Тихвинской иконы. В седьмой – святые Ростова, Суздаля, Владимира и Богородичен из службы Владимирской иконы. В восьмой песни в первых тропарях Казанские и Восточные святые и Богородичен из службы Казанской иконы Божией Матери.

Поскольку до окончания Собора оставалось немного времени, а службу надо было обязательно утвердить на Соборе, пришлось кое-чем пожертвовать. Не удалось в полной мере завершить ее в задуманной красоте и великолепии. Правда, доработать можно было потом, в рабочем порядке. Однако Б. А. Тураев вскоре почил о Бозе, а иеромонаху Афанасию была уготована такая стезя, что заниматься службой приходилось урывками на протяжении всей своей жизни. Даже в тюрьмах владыка не бросал это богоугодное дело.

Еще до своей безвременной кончины в письме иеромонаху Афанасию Борис Александрович в 1919 году поделился радостью со своим соавтором об открытии в Петрограде во временном помещении первого храма Всех русских святых. Символично, что настоятелем этой университетской церкви в 1920 году стал только что рукоположенный тридцатипятилетний священник о. Владимир Лозина-Лозинский, ныне прославленный в лике святых. Принимая сан, он отчетливо сознавал, что избрал путь мученичества, и не ошибся. Иерей в конце 20-х годов, как и владыка Афанасий, нес свой тяжелейший крест в Соловецком лагере.

Пребывание на Соборе расширило круг знакомств о. Афанасия. Он увидел воочию выдающихся представителей духовенства, многие оценили и владимирского иеромонаха. Вернувшись во Владимир, молодой преподаватель был избран членом епархиального Совета от монашествующих. И в этом качестве он проявил себя как смелый защитник Православия.

В то время в стране уже вовсю поднималась волна террора против Церкви, надругательства над ней. Закрывались монастыри, духовные учебные заведения. Духовенство преследовалось. Священники оказались первыми насельниками большевистских концлагерей. Одним из важнейших моментов политики богоборческой власти была кампания по осквернению святынь. 1 февраля 1919 года вышло постановление Наркомата юстиции об организации вскрытия мощей специальными комиссиями с составлением протокола. В случае обнаружения нецелых мощей этот факт надлежало квалифицировать как обман народа. Дорога богоборцам была официально открыта.

Большевики кощунствовали над мощами. Докатилось это святотатство и до Владимира. Стали вскрывать гробницы в соборе. Но даже и в этом попущении Господнем имелось вразумление для мирян, а для православных укрепление в вере.

Во время вскрытия гробницы сына Андрея Боголюбского, святого благоверного князя Глеба, скончавшегося в 1174 году, было установлено, что тело является мягким и гибким. Кожу на нем можно было оттянуть пальцами, как у живого. А у великого князя Георгия, убитого в бою с татарами в 1238 году, отсеченная голова, положенная во гроб позднее тела, оказалась к нему приросшей, правда с некоторым смещением. Вскрывавший мощи врач впоследствии говорил, что это чудо укрепило его веру в Бога.

Власти объявили демонстрацию мощей. В соборе было установлено дежурство по два человека. В храме расставили длинные столы, покрытые пеленами, которыми обычно накрывались гробы усопших. На них были разложены мощи. Первыми дежурными «случайно» оказались иеромонах Афанасий и псаломщик Александр Афанасьевич Потапов, обладавший чрезвычайно высоким голосом. Как только открылись двери, за которыми уже ждала любопытствующая толпа, иеромонах Афанасий громко возгласил: «Благословен Бог наш!» – и в ответ под сводами древнего собора вознеслось звонкое «Аминь». Начался молебен владимирским угодникам. Входящий народ стал креститься, благоговейно подходить к мощам, класть поклоны и ставить свечи. Предполагаемое поругание святынь обратилось в торжественное богослужение. Отец Афанасий дал пример активного противодействия властям предержащим и того, как с Божией помощью можно вражьи происки обратить даже на пользу Церкви.

В начале 1920 года иеромонах был назначен наместником Богородице-Рождественского монастыря во Владимирском кремле и 20 января того же года возведен в сан архимандрита. С 18 июня 1921 года (ст. ст.) он уже настоятель Боголюбского монастыря, а через девять дней после назначения хиротонисан во епископа Ковровского, викария Владимирской епархии.

Хиротония была совершена в Нижегородском Крестовоздвиженском женском монастыре. В ней участвовали митрополит Сергий (Страгородский), архиепископ Новгородский Евдоким (Мещерский) и епископ Печерский, викарий Новгородской епархии Варнава (Беляев).

Некоторым покажется, что слишком быстро возносился наверх молодой монах, что Гражданская война – тяжелейшее время для народа – и смута расчищали ему дорогу. Как раз наоборот. Епископ уже в силу своего сана становился первым кандидатом на преследования, гонения, узы и смерть. Много лет спустя владыка в затянувшейся до глубокой ночи беседе со своей духовной дочерью Надеждой Алексеевной Пазухиной рассказывал, что перед самой хиротонией был вызван в ЧК, которая занимала монастырь, где он еще совсем недавно был наместником. Архимандриту предложили отказаться от принятия сана, обещая снисхождение. В случае ослушания предупредили о полной мере гонений, так сказать, во всероссийском масштабе. «Ну и что же?» – простодушно спросила собеседница. «На следующий день состоялась моя епископская хиротония», – улыбаясь ответил святитель. Так что владыка все прекрасно видел и оценивал. Он добровольно принял на себя вериги страдальца и защитника Церкви Христовой. Митра явилась терновым венцом, и он с подобающей сану честью пронес его через всю жизнь. Тогда было время особых испытаний, как, впрочем, и потом. Гражданская война еще не кончилась; в стране царили разруха и хаос; в Поволжье неурожай, страшный голод; большевистская власть объявила об изъятии церковных ценностей; не без пособничества богоборческой власти возникло обновленчество. В этих условиях не каждый мог нести свой терновый венец и уж тем более достойно пронести до конца свой жизни.

Для епископа Афанасия с 1922 года начинается цепь арестов и ссылок, которая продолжалась с малыми перерывами 33 года. Практически вся жизнь прошла «в изгнании, узах и горьких работах».

Первый арест произошел 30 марта 1922 года, когда владыка был препровожден в ревтрибунал, но на другой день освобожден. Это был некий знак устрашения. Власти надеялись, что молодой епископ поубавит свой пыл, поостережется, однако они ошиблись. Теперь богоборцы ждали только удобного момента.

В Великую Среду, 12 апреля, митрополит Сергий (Страгородский), архиепископ Суздальский Павел (Борисовский), бывший Суздальский епископ Василий (Зуммер) и епископ Афанасий были арестованы по так называемому Суздальскому делу. В городе разворовали ризницу. Вполне возможно, это была провокация, но данный факт власти использовали для обвинения архиереев в противодействии им в изъятии церковных ценностей. Как раз в марте 1922 года Ленин в своем секретном послании членам ЦК, формулируя задачи по изъятию церковных ценностей, цинично заметил, что под прикрытием борьбы с голодом можно будет физически уничтожить наиболее активную часть духовенства, которая станет противодействовать экспроприации.

9 июня был проведен показательный суд, и обвиняемых приговорили к одному году лишения свободы каждого, но по амнистии освободили на следующий день. Показное великодушие властей могло обмануть только ребенка. Известный прием кнута и пряника.

Вскоре митрополит Сергий был выслан в Нижний Новгород, и викарному епископу Ковровскому Афанасию было поручено церковное управление во Владимире и Владимирском уезде. С середины 1922 года самым важным и очень нужным направлением его деятельности стало противодействие обновленчеству.

Когда Высшее церковное управление, не без потакания большевиков, захватили обновленцы, епископ Афанасий неустанно разъяснял народу, что обновленцы – раскольники, что это группа духовенства, восставшая против законного канонического епископата, возглавляемого Святейшим Патриархом Тихоном, что обновленцы не имеют права совершать Таинства ввиду своей неканоничности. С ними нельзя поддерживать молитвенного общения, нельзя ходить в обновленческие или живоцерковные храмы в силу их безблагодатности. Раскольники пытаются нарушить православные устои и традиции – ввести брачный епископат, второбрачие духовенства, что само по себе привносит в церковную жизнь грязь и зло. Предлагаемый новый календарь нарушает весь смысл церковного богослужения, вводимый вместо церковно-славянского современный богослужебный язык заметно обедняет, а иногда и искажает службу. Проповеди владыки в ряде случаев возымели действие. Святитель заставлял иереев, впавших в раскол, приносить публичное покаяние вместе со всем приходом, освящал оскверненные расколом храмы. Архиерей остался верен Святейшему даже тогда, когда его, можно сказать, непосредственный начальник митрополит Сергий сам присоединился к обновленчеству, подписав «Воззвание о признании обновленческого Высшего церковного управления». Правда, потом он принес публичное покаяние в Донском монастыре, но это дела не меняло. В составленном рапорте на имя митрополита епископ Афанасий, намекая на возможные имеющие тактический характер тайные мотивы поведения своего руководителя, тем не менее писал: «Я уже неоднократно заявлял Вашему Высокопреосвященству, что не признавал ВЦУ как законный орган высшей церковной власти. Может быть, быть прямолинейным и искренним и неблагоразумно, но я не думаю, чтобы неискренность и лукавство могли быть полезны Церкви Божией».

Деятельность раскольников была на руку богоборческой власти, и она, конечно, не могла позволить епископу Афанасию продолжать защиту Православия. 28 июля 1922 года владыка был арестован одновременно с Муромским епископом Серафимом (Руженцовым). Десять дней оба святителя провели в тюрьме. 23 сентября – новый арест. Во владимирской тюрьме Господь сделал владыке подарок – свел его с единомышленниками, почитателями праздника Всех русских святых. Среди них были архиепископы, епископы, священники. В 17-й камере, несмотря на тяжелейшие обстоятельства, царило приподнятое настроение. На узников как бы снисходила благодать. Вместе с владыкой здесь находились архиепископ Крутицкий Никандр (Феноменов), архиепископ Астраханский Фаддей (Успенский), епископ Звенигородский Николай (Добронравов), епископ Вязниковский Корнилий (Соболев), епископ Переяславский Дамиан (Воскресенский) и епископ Суздальский Василий (Зуммер), ряд известных священников. Можно сказать, собрался цвет Православия, малый Собор. Велись оживленные беседы об этом празднике, о самой службе, об иконе, о храме во имя праздника. Здесь было положено начало нового пересмотра, исправления и дополнения службы, текст которой был напечатан в 1918 году. Тогда же была поддержана очень важная мысль владыки Афанасия о желательности дополнить службу так, чтобы ее можно было совершать не только во 2-ю Неделю по Пятидесятнице, но также и в другое время и не обязательно в воскресный день.

Владыка полагал, что совпадение этого праздника с воскресным днем было причиной того, что составленная в 1918 году для него служба не так полна, как того заслуживает праздник, имеющий огромное значение для Русской Церкви и русского народа. Другим доводом стало то, что если празднование многим святым, даже не из числа великих, совершается по дважды, иногда и по трижды в год, то тем более подобает, чтобы общий праздник Всех русских святых праздновался не однажды. Кроме того, во 2-ю Неделю по Пятидесятнице во многих церквах отмечаются празднования местным святым, и присоединение праздника Всех русских святых ослабляет и то и другое празднование, а это недопустимо с точки зрения церковного устава, поскольку происходит «утеснение в стихирах и канонах». В первый раз празднование Всем святым русским не в воскресный день и по исправленной службе было совершено там же, в 17-й камере Владимирской тюрьмы, 10 ноября 1922 года, в день преставления святителя Димитрия Ростовского.

Для нас сейчас проясняются удивительные вещи! Новая полная служба. Кому? Всем русским святым. Обсуждается где? В тюрьме. И состоялась впервые она там же. Значит, не существует преград и для нас молиться нашим святым в полной мере, обращаться к ним за помощью и защитой в наших «лютых обстояниях».

Владыка Афанасий предложил совершать празднование «Всем святым, в земле Российской просиявшим», 16 (29) июля, то есть сразу после праздника просветителя Русской земли святого равноапостольного великого князя Владимира. И тогда праздник равноапостола становился как бы предпразднством праздника Всех святых, просиявших на земле, в которую он посеял спасительные семена веры православной. Кроме того, святитель полагал, что поскольку праздник Всех русских святых является праздником всей Святой Руси, то после прославления угодников Божиих нельзя не вспомнить и многоименный сонм хотя и не прославленных к церковному чествованию, но великих подвижников благочестия и праведников, а также строителей Святой Руси, включая деятелей церковных и государственных. Для поминовения этих достойных сынов России предлагалось назначить третий день праздника, то есть 17 (30) июля. Именно в этот день в древности совершалось празднование Всем святым русским.

Первоначально летнее празднование и поминание усопших подвижников благочестия предполагалось только для храмов Всех святых русских, но постепенно стала утверждаться мысль, что восстановленный Священным Собором 1918 года весенний праздник Всех русских святых, как имеющий особое, исключительное значение, должен стать как бы храмовым для всех православных церквей на Руси. Соответственно и второй июльский праздник должен стать также всероссийским, торжественно справляемым в течение трех дней. Для такого нарочитого, исключительного всероссийского праздника и служба должна быть исключительная, выдающаяся по своим особенностям и торжественности. Это и имелось в виду при новом пересмотре и дополнении службы.

Все, кто знакомился с предложениями владыки Афанасия, приходили в восторг, сами что-то советовали и впоследствии содействовали распространению и популяризации службы. Среди первых ревнителей был митрополит Казанский Кирилл (Смирнов), ныне тоже причисленный к лику святых, секретарь святейшего патриарха Тихона архимандрит Неофит (Осипов) и многие другие.

Так постепенно, начиная с 1922 года и до последних дней, епископ дополнял и исправлял первоначальную службу. Как писал владыка в конце 50-х годов о службе, «и в настоящее время она еще весьма далека от того, какой желательно ее иметь. Это только один из опытов. Она ждет настоящего вдохновенного песнотворца и песнотворцев, которые с Божией помощью исправили бы несовершенное и создали бы новое. В частности, весьма желательно составление заново особых канонов: 1) для молебна на тему: чудом Божиим и подвигами святых строилась Святая Русь; 2) Богородице для утрени на тему: Покров Богоматери над Русской землей и 3) особого канона для панихиды по подвижникам благочестия, совершаемой в самый праздник после вечерни, накануне поминовения их. Остается неисполненным пожелание о составлении особого “Слова похвального на память Всех Святых, в земле Русской просиявших”, в котором словами русских летописей, житий святых и других древних русских памятников было бы кратко сказано в похвалу каждого из прославленных угодников Божиих».

В камере неопустительно вели службу. В письме своей матери от 4 февраля 1923 года владыка, явно успокаивая ее, подробно описывает праздник в день святого князя Георгия (Юрия) Всеволодовича Владимирского, и в частности пишет: «…А тюрьмы нам нечего бояться. Здесь лучше, чем на свободе, это я не преувеличивая говорю. Здесь истинная Православная Церковь. Мы здесь как бы взяты в изолятор во время эпидемии. Правда, некоторые стеснения испытываем. Ну а сколько у вас скорбей? Постоянная опасность заразиться, постоянное ожидание приглашения в гости, куда не хочется, постоянное ожидание пакостей от “живых” (в оригинале слово без кавычек. – Прим. авт.), возможность тягостных, я бы сказал омерзительных, встреч с ними, необходимость искать выход из затруднительных предложений. Попробуй тут устоять. А мы от всего этого почти гарантированы. И поэтому, когда я получаю соболезнования моему теперешнему положению, я очень смущаюсь. Мое положение хорошее. Тяжело положение тех православных пастырей, которые сейчас, оставаясь на свободе, несут знамя Православия. Помоги им, Господи. Их крест тяжелее креста тех, которые в тюрьмах, они больше нуждаются в помощи православных мирян. И я усердно прошу всех православных владимирцев всемерно поддерживать православных пастырей, заботиться о них, беречь их…» В этих словах весь владыка. В первую очередь он думает не о себе, а о трудностях других, о служении Богу, чистоте Православия.

Приятное общение в камерах владимирской тюрьмы со столпами Православия закончилось. Дело святителя пришло к логическому концу. Весьма примечательно заключение по нему: «…Дело его (владыки Афанасия. – Прим. авт.) возникло 21 сентября с/г во Владимирском Губотделе ГПУ на основании заявления уполномоченного ВЦУ по Владимирской епархии протоиерея Тихонравова, заявившего о том, что епископ Афанасий своим поведением и проповедями против ВЦУ возмущает верующие массы и распространяет слухи о вмешательстве Советской власти во внутренние дела Церкви. Хотя конкретных фактов, предъявленных ему, Сахарову, обвинения следствием не доказано, тем не менее, принимая во внимание то, что он относится к числу высших церковных иерархов, ведущих все время контреволюционную Тихоновскую политику и мешающих делу церковного обновления, считаю дальнейшее пребывание его во Владимирской епархии с политической точки зрения не допустимо, а потому полагал бы:

Постановление Владимирского Губотдела ГПУ от 21/Х с/г утвердить. Гражданина Сахарова Афанасия Григорьевича выслать в административном порядке в Зырянскую область сроком на два года…»

После оглашения приговора святитель был переведен в Таганскую тюрьму. Тут ему надлежало ожидать этапа. Впереди скорби и невзгоды, а владыка думает, как дальше служить. И вот здесь, в 121-й камере-одиночке, епископ освятил свой первый тюремный антиминс. Он был небольшой, но выполнен по всем правилам. В центре – Голгофа. Надписи на церковно-славянском языке. Вверху: «Милостью Божией». Слева: «Благодатью Пресвятого и Животворящего Духа освятися антиминс сей, еже есть священная трапеза ради приношения на нем Божественныя жертвы Тела и Крови Господня во Святей Литургии». Справа: «По благословению Святейшего Тихона Патриарха всея России священнодействован Преосвященным Афанасием, епископом Ковровским лета от создания мира 7431 от Рождества же Христова 1923 месяца февруария в 16 день». Внизу: «Преподан для священнодействия в походном храме Всех святых в земле Российстей просиявших». И еще ниже: «Смиренный Афанасий епископ Ковровский». В настоящее время этот антиминс, а также походный деревянный набор евхаристических сосудов, дикирий, трикирий и небольшая плащаница Спасителя, вышитая епископом Афанасием, бережно хранятся в новом храме во имя святителя, построенном в городе Петушки Владимирской области.

Не только о своей службе думал епископ. Еще несколько антиминсов были изготовлены и освящены владыкой «для раздачи отправляющимся в изгнание».

Май и июнь 1923 года – следование по этапу через вятскую тюрьму в Усть-Сысольск (ныне Сыктывкар) в прекрасном обществе именитых архиереев. В то время тюрьмы уже быстро наполнялись иерархами Церкви. Печальная закономерность начинала явно проступать. Инородные руководители Совдепии планомерно уничтожали духовный цвет России. В городе, будущей столице Коми, находились старые знакомые владыки – митрополит Казанский Кирилл (Смирнов), архиепископ Астраханский Фаддей (Успенский), епископ Звенигородский Николай (Добронравов). В эти годы владыка особенно сблизился с митрополитом Кириллом. Он стал для него и духовным отцом, и другом.

На одном месте долго находиться не давали. В Зырянском крае поселенский маршрут святителя разнообразен – Усть-Сысольск, Усть-Вымь, снова Усть-Сысольск, Усть-Кулома, Керчемье. И везде, елико было возможно, ежедневные на дому богослужения по уставу, несмотря на чинимые по надзору ГПУ препятствия. Как вспоминает Сергей Иосифович Фудель: «Конечно, он мог бы иметь и полное архиерейское облачение, но он предпочитал служить в простой холщовой священнической фелони, только сверх ее надевал омофор. И митра у него была необычная: не высокая и сияющая искусственными бриллиантами, а маленькая матерчатая, по образцу древних митр русских святителей, без камней и украшений, только с иконками…»

Внешне ссылка выглядела простым и легким жительством в тишине и покое. Однако это было не так. Один из свидетелей ее пишет: «…та тишина, которая окружала владыку, была совсем не такая простая и легкая. Это была тишина подвига… Его душа звала близких участвовать в подвиге, но его доброта, конечно, никого не принуждала и, самое главное, никого не осуждала. Он был строг к себе, но не к другим. Это я очень хорошо знаю. Материально владыка там, в Усть-Сысольске, не бедствовал, получал посылки и помощь от близких… И тут его доброта выражалась в материальной помощи другим людям, причем не только близким. Помню, моя сестра понесла от него большую пищевую передачу в тюрьму совершенно чужим ему по духу людям…» Забота о других была нормой жизни владыки.

В июле 1924 года епископа Афанасия перевели в село Керчемье, где он прожил до января 1925 года. И здесь продолжались службы. Шесть архиереев собирались для молитвы вместе со ссыльным священством в небольшой избушке. Сохранилась ее фотография. На ней – престол, жертвенник, аналой с раскрытой книгой, иконы, развешенные по стене. На фотографии надпись: «Походная келейная церковь во имя Всех Святых в Русской земле просиявших. Село Керчемье Зырянской области. Иулий 1924 – иануарий 1925».

В конце января святитель был освобожден, правда, на два месяца позднее срока. Для властей предержащих это, конечно, был пустяк – два месяца. Задерживали без объяснения и на годы. Жаловаться все равно было некому.

На вокзале в Москве владыку встречала Матрона Андреевна в сопровождении верного о. Иосифа. Сколько слез она пролила по своему родному епископу, сколько ночей не спала! И вот наконец она снова плачет, теперь уже на груди сыночка.

Во Владимире кафедра пустовала. Еще в 1923 году управляющим Владимирской епархией был назначен только что вернувшийся из ссылки архиепископ Николай (Добронравов). Однако он в основном проживал в Москве, и епископ Афанасий принял церковное управление Владимиром и тремя уездами – Владимирским, Ковровским и Юрьевским.

25 марта (7 апреля) 1925 года великое горе обрушилось на Русскую Церковь. Скончался святейший патриарх Тихон. Епископ Афанасий немедленно выехал в Москву. В день похорон, перед литургией, ему выпала большая честь выйти к людскому морю и служить всенародную панихиду по почившему. И потом, подтверждая последнюю волю патриарха, в числе шестидесяти архиереев епископ Афанасий поставил свою подпись под актом о переходе первосвятительской власти к Высокопреосвященному Петру (Полянскому), митрополиту Крутицкому, последнему из трех кандидатов, которым было завещано местоблюстительство, кто еще оставался на свободе.

Патриарх ушел, и без него как-то потихоньку стала ослабевать защита Церкви. Обновленчество, питаемое и поддерживаемое большевиками, стало действовать гораздо активнее и наглее. Конечной целью инспираторов этого движения был раскол и ликвидация Русской Православной Церкви. Для подготовки к очередному лжесобору по епархиям стали проходить съезды. В сентябре 1925 года такой съезд был созван во Владимире. Приглашение на него получил и епископ Афанасий. Он пришел туда, только не как участник, а как обличитель и обвинитель. Это был смелый и решительный шаг святителя. Присутствующие замерли, ожидая, что он предпримет. Ведь многие были в полной растерянности, и появление епископа Ковровского стало встряской для колеблющихся. В молитве участия архиерей не принял и не благословил собрание. Владыка сделал только общий поклон и заявил, что на этом собрании ему быть не следует, а явился он сюда лишь по настоятельной просьбе мирян. Святитель обличил обновленческое церковное управление как неканоническое и безблагодатное, а обновленческие хиротонии объявил недействительными. Единственным каноническим Собором, подчеркнул он, может быть только созванный местоблюстителем митрополитом Петром (Полянским). Епископ призвал всех к покаянию и заметил, что даже за свое присутствие на этом собрании он будет просить прощения у митрополита. Речь владыки произвела большое впечатление.

Не только во Владимире святитель обличал обновленцев. В поездках по уездам архипастырь открывал их истинное лицо и в своих проповедях за богослужениями разъяснял пастве, как себя вести в нынешней ситуации. Так, в одном из доносов в ГПУ сообщалось, что епископ Афанасий за всенощной в селе Лыково «убеждал твердо стоять в православной вере и не бояться никаких тюрем и судищ», «возбуждал население, чтобы они гнали обновленцев из приходов…»

Властям, разумеется, это не понравилось. Большевики использовали малейший повод для преследования непокорного архиерея. В сентябре 1925 года последовал однодневный арест, в январе 1926 года – новый арест и двухмесячное заключение. Но и в условиях заключения владыка наладил тайную переписку. Отец Иосиф регулярно сообщал епископу обо всех новостях, и владыка мог давать некоторые распоряжения по управлению епархией. Кроме того, он регулярно сообщал на волю о ходе следствия, что дало возможность выступить в его защиту группе прихожан, которые опровергли обвинения в адрес святителя. В письме Матроне Андреевне от 16/29 января 1926 года владыка, в частности, пишет: «… следователь Ефимов спросил, не могу ли я указать свидетелей, которые могли бы опровергнуть обвинения… Я, конечно, никого не указал – зачем заставлять людей волноваться. Но если бы там кто-нибудь нашелся, добрый человек, который не побоялся бы явиться в это прекрасное учреждение и опровергнуть донос, это было бы очень важно. Может быть, как-либо сумеете дать знать в Лыково. Может быть староста или кто-нибудь из мужичков наберется смелости. А впрочем – Господь все устроит к Лучшему. Буди Его Святая воля».

И в Лыкове «добрый человек», конечно, нашелся. Владыка в своем письме как раз и намекал на него. 15 февраля на приходском собрании церкви села Лыково Юрьев-Польского уезда Владимирской губернии под председательством старосты Егора Седова было решено ходатайствовать перед Владимирским ОГПУ об освобождении из заключения епископа Афанасия (Сахарова). Егор Егорович был уполномочен собранием отвезти это прошение во Владимир. В марте 1926 года ГПУ вынуждено было признать обвинение епископа несостоятельным и прекратило дело. 15 марта он был выпущен на свободу под подписку о невыезде.

Потом в ноябре, не без участия Москвы, – перевод в Ивановскую епархию. И здесь он пришелся не ко двору. Власти предложили владыке уехать из епархии или прекратить управление церковными делами. Епископ отказался оставить вверенную ему паству. Он только заметил: «Если виновен, судите». Ответ был откровенным: «Нам вас невыгодно судить». Конечно, трудно судить невиновного, проще давать сроки.

Вскоре новый арест. Дело в том, что еще в октябре 1926 года к владыке приезжал епископ Павлин (Крошечкин), который собирал подписи архиереев для тайных выборов патриарха. Поскольку после Владимира владыка Павлин ехал в Нижний Новгород, епископ Афанасий передал с ним для митрополита Сергия так называемую «Соловецкую декларацию» – текст обращения к советскому правительству православных архиереев, находящихся в заключении на Соловках. В декабре епископа Павлина арестовали. При обыске у него была обнаружена указанная декларация. Задержанный не скрывал, от кого он ее получил. 15 января 1927 года владыку Афанасия арестовали и препроводили в Москву. Здесь бросали из одной тюрьмы в другую. В конце апреля он на пять дней оказался в одной камере вдвоем с митрополитом Сергием.

В своих нескончаемых беседах архипастыри обсуждали положение Церкви, проблемы современного ее управления и ближайшего будущего. Митрополит уверял, что он не пойдет ни на какие компромиссы, останется верным митрополиту Петру и что считает свои полномочия ограниченными.

Однако, видимо, не зря два епископа оказались в одиночке вдвоем. Наверное, проверялась твердость взглядов и вера святителя. Через несколько дней владыка Афанасий получил три года соловецких лагерей «за участие в антисоветской группе архиереев и передачу антисоветского документа “Соловецкая декларация”». Одновременно с ним были осуждены на разные сроки около сорока архиереев. А вот митрополит Сергий, «глава группы», вышел на свободу и возглавил Всероссийское церковное управление. Вскоре он объявил, что ему принадлежит вся полнота власти в Русской Церкви, равная власти местоблюстителя, и что даже местоблюститель не имеет права исправлять его ошибки. По инициативе митрополита Сергия был организован Временный Патриарший Священный Синод и введена регистрация государством церковных учреждений. Позиция митрополита Сергия вызывает и сейчас неоднозначную оценку в православном мире. Одни считают его предателем, другие – исповедником, положившим свою душу ради спасения Церкви. Определенно мы можем сказать только одно – неисповедимы пути Господни, и Он всякому дает нести только свой крест. Вполне возможно, что в противодействие мощнейшей атаке бесовских сил кому-то выпало сохранить тело Церкви, а кому-то спасти ее душу и дух. И то и другое требовало подвига.

Тем временем владыка с июня 1927 года отбывал свой срок в нескольких пунктах соловецких лагерей – на Поповом острове, Разноволоки, Чупа, в городе Кемь и на самих Соловецких островах. В лагерях был собран цвет российского Православия. О 1920-х годах Соловков теперь издано много книг, статей, воспоминаний. Нельзя не поражаться той удивительной стойкости священнослужителей, которые в ужасающих условиях оставались людьми, сохраняли верность Богу. Здесь, мне кажется, уместно привести стихи настоятеля первого в России храма Всех святых, в земле Российской просиявших, о. Владимира Лозина-Лозинского, который находился на Соловках с 1925 года. Они о многом говорят.

 
В Белом море остров дальний
И печальный монастырь
Сторожат четой опальной
Моря северного ширь.
 
 
Долго смотрят, как косматый
Набегает серый вал,
Как уходит вновь измятый
От холодных мшистых скал.
 
 
Белой чайки взлет тревожный,
Крик пронзительный в ночи,
Долгой ночи отблеск ложный,
Солнца бледные лучи…
 
 
Старых башен, острых вышек
Еле виден силуэт;
Море дышит и не дышит,
Монастырь молчит в ответ.
 
 
Купола его высокий
Не возносят в небо крест,
Только ветер одинокий
Помнит святость этих мест.
 
 
Да над папертью соборной
Неприятельским ядром
Нанесенных язвин черных
Неизлеченный излом…
 

И его же стихотворение, посвященное архиепископу Илариону (Троицкому), которое можно отнести ко всем исповедникам и мученикам за Христа.

 
Над этим полным праха строем,
Где грех, и ложь, и суета –
Мы свой надзвездный город строим,
Наш мир под знаменем Креста.
 
 
Настанет день, и в час расплаты
За годы крови и тревог,
Когда-то на земле распятый
На землю снова снидет Бог
 
 
С Крестом, как с символом спасенья,
Он воззовет и рай и ад:
И, се, расторгнутся каменья,
Се, бездны тайны возвестят.
 
 
Полярные растают льдины,
Погаснет солнце навсегда,
И первозданные глубины
Откроет каждая звезда.
 
 
Тогда из тьмы времен смятенных
В последнем ужасе угроз
Восстанут души убиенных
За имя вечное –  Христос.
 
 
И Бог страдавший, Бог распятый,
Он примет подвиг их земной:
Его посол шестокрылатый
Их призовет своей трубой.
 
 
И в град грядущего, ликуя,
Они войдут, как в некий храм,
И вознесется «Аллилуйя»
Навстречу бурям и громам.
 
 
Тогда, о Боже, к смерти, к ранам,
Ко всей их скорби мировой,
Теперь Тобою осиянным
Мы, люди, бросимся толпой.
 
 
Твоя любовь есть бесконечность;
И ради их нас не кляня,
Ты, Господи, введешь нас в вечность
Невечереющего дня.
 

На Соловках владыка Афанасий работал сторожем, счетоводом. В самом конце срока заключенного Сахарова перевели в место, где свирепствовал тиф. Там никто не миновал заразы, и владыка не стал исключением. Больного поместили в лечебницу – барак, где раньше была конюшня. Трехъярусные нары, полное отсутствие санитарии, никакого ухода. Место епископа оказалось внизу, и сверху на него лились нечистоты. Когда больной на втором ярусе умер и его унесли, владыка хотел поменять свое место, но не смог забраться наверх. Сил не хватило. Однако Господь не дал ему умереть. Еще не кончились испытания святителя.

В конце февраля выживших подвергли медицинскому осмотру. Больше часа заключенные стояли раздетые на холоде, и для многих этот «осмотр» стал в их жизни последним. Владыку, который от слабости едва держался на ногах, признали здоровым и 8 марта 1930 года отправили этапом на три года в Туруханский край. Ослабевшего епископа мучил голод, и вот в вагоне он единственный раз в жизни нарушил свое железное правило – строгость поста, тем более первой недели Великого поста. Вкушал, конечно, с огромным сокрушением и впоследствии вспоминал, что именно в тот год на Благовещение Пресвятой Богородицы, тоже единственный раз в жизни, «не имел рыбного утешения».

Этап шел через ряд тюрем – знаменитые ленинградские Кресты, новосибирскую, красноярскую. В последней владыка неожиданно увидел митрополита Кирилла. Он радостно бросился к нему, но был остановлен суровым: «Я вас не знаю». Действительно, в заключенном Сахарове невозможно было узнать епископа Афанасия. Исхудавший, наголо обритый, измученный дорогой доходяга был только слабой тенью владыки. Недоразумение, конечно, быстро разрешилось. С тех пор святители старались держаться неразлучно. Потом некоторое время даже удалось пожить вместе на поселении. Это их еще больше сблизило. Однажды по какому-то обвинению владыка Афанасий был брошен в местную каталажку, о которой ходила худая слава. Митрополит стал усиленно молиться за владыку, потом читать Евангелие по примеру киевского подвижника иеросхимонаха Парфения. Вскоре епископ был неожиданно освобожден, и Евангелие от Иоанна они дочитывали уже вместе. Вообще о митрополите Казанском Кирилле (Смирнове) епископ Афанасий хранил самые теплые и светлые воспоминания и любил о нем рассказывать. Неудивительно, что в наше время обоих святителей, этих близких по духу людей, прославили в лике святых одновременно. И более того, на иконе новомучеников и исповедников Российских они стоят рядом в первом ряду возле святого патриарха Тихона.

Во время пребывания владыки в Туруханском крае, 29 ноября 1930 года скончалась Матрона Андреевна. Это стало для святителя страшным ударом. Оборвалась его самая сильная земная привязанность. «Горе было так велико, переживания были так тягостны, что письмами своими я перепугал друзей. В моем одиночестве единственным облегчением скорбей, единственным утешением было богослужение. Господь именно с этого времени дал мне возможность совершать литургию…» После смерти Матроны Андреевны владыка начал работу над своим трудом «О поминовении усопших по уставу Православной Церкви». На первом листе рукописи было написано: «Посвящаю памяти любимой матери…»

Только в августе 1933 года епископ Афанасий вернулся во Владимир. Сначала, конечно, на могилу матери. Горька была эта встреча с матушкой. Единственным утешением были стоявшие рядом друзья. Там его кто-то из близких и сфотографировал с о. Иосифом, который, пока владыка пребывал в лагерях и тюрьмах, как родной сын, опекал Матрону Андреевну. Потом встречи с близкими. Они не забывали владыку в эти трудные годы, помогали как могли, а теперь ввели в курс дела. В епархии произошли большие изменения. На кафедре был архиепископ Иннокентий (Летяев), поставленный митрополитом Сергием. Успенский собор закрыт. Теперь его превратили в антирелигиозный музей. Внешне православная жизнь замерла.

Правящий архиерей, узнав о прибытии епископа Афанасия из мест не столь отдаленных, присылал ему приглашения встретиться. Однако владыка оставил все его письма без ответа.

Более того, в декабре 1933 года он смело и открыто выразил свое отношение к вопросу узурпации церковной власти. Отправил письмо заместителю патриаршего местоблюстителя митрополиту Горьковскому Сергию (Страгородскому) об отмежевании от него и от Временного Патриаршего Священного Синода.

Свою позицию владыка объяснял четко и просто: «Когда митрополит Сергий заявлял, что его полномочия вытекают из полномочий митрополита Петра, – мы все признавали митрополита Сергия как законного руководителя церковной жизни Православной Русской Церкви, первоиерархом которой остается митрополит Петр. Когда же митрополит Сергий, не удовлетворившись тем, что было дано ему и что он мог иметь при жизни законного первоиерарха Русской Церкви, когда в своем журнале он всенародно объявил, что ему, митрополиту Сергию, не только принадлежат все права местоблюстителя, но что он, “заместитель”, облечен патриаршей властью… и что сам наш законный первоиерарх, “митрополит Петр, не имеет права вмешиваться в управление и своими распоряжениями исправлять даже ошибки своего заместителя”… тогда ряд архипастырей, в том числе и я, признали, что такое присвоение митрополитом Сергием всех прав первоиерарха при жизни нашего законного канонического первоиерарха митрополита Петра лишает захватчика и тех прав по ведению церковных дел, какие в свое время были даны ему, и освобождает православных от подчинения митрополиту Сергию и образованному им Синоду. Об этом я откровенно в письменной форме заявил митрополиту Сергию (Страгородскому) по возвращении моем из ссылки в декабре 1933 года. Отказавшись от какого-либо участия в церковной работе под руководством митрополита Сергия, я не уклонялся от посещения храмов, где богослужение совершалось священнослужителями, признававшими митрополита Сергия. Резкие ругательные отзывы о так называемых “сергианских” храмах и о совершении там богослужения я считал и считаю “хулой на Духа Святаго”. Истинная ревность о вере не может соединиться со злобой. Где злоба – там нет Христа, там внушение темной силы. Христианская ревность с любовью, со скорбью, может быть, и с гневом, но без греха (гневаясь – не согрешайте). А злоба – величайший грех, непростительный грех – “хула на Духа Святаго”, Духа любви, Духа благостыни…»

Как бы в ответ на письмо владыки Синод своим определением № 86 от 4 сентября 1934 года отчислил епископа Афанасия (Сахарова) на покой как «до сих пор не возвращающегося к своей кафедре, несмотря на возможность к тому».

Владыка Афанасий понимал, что его противостояние с правящим архиереем неизбежно вызовет волнение среди прихожан Владимира и этим обязательно воспользуются властей предержащие для очередного обвинения в адрес епископа. Поэтому святитель сменил свое место жительства. Он прописался в Егорьевске Московской области, но тайно проживал в деревне Горушка недалеко от Петушков. От нее было всего 5 километров лесом до Успенской церкви, где служил диаконом о. Иосиф Потапов. Об этом месте уединения мало кто знал, и отсюда было удобно поддерживать связь с друзьями и со своими помощниками. Владимир был в 60 километрах, и Москва относительно недалеко. И хотя, казалось, не было возможности служить, тем не менее преосвященный служил. Эти службы открыли как бы новый этап истории нашей многострадальной Церкви. Получается, что епископ Афанасий стал одним из руководителей той части Русской Православной Церкви, так называемой катакомбной, которая, сохраняя каноническую верность патриаршему местоблюстителю митрополиту Петру, отделилась от митрополита Сергия и ушла в «катакомбы». Это, конечно, название громкое и придуманное историками, однако оно точно определяет суть.

Службы «непоминающих», то есть на которых не поминали митрополита Сергия, проходили нечасто, как правило тайно, в домовых церквах. Но это были прекрасные службы. О них сохранились восторженные воспоминания участников, в частности Нины Владимировны Трапани, которая потом тоже испила сполна горькую чашу страданий за веру, тоже была в узах и изгнании более десяти лет. Святитель уже тогда взором старца видел ее путь.

Одной из таких церквей, где служил владыка, была домовая церковь иеромонаха Иеракса, которая находилась на станции Лосиноостровская. Именно в этой церкви в канун праздника Всем святым, в земле Российской просиявшим, владыка освятил образ Всех русских святых. Он его привез с собой. Икона была написана по заказу и указаниям епископа Марией Николаевной Соколовой (в монашестве Иулианией). В лихое время гонений на Церковь милостью Божией икона сохранилась, и теперь она находится в Троице-Сергиевой лавре. Великой радостью стало это известие для владыки. В своем письме к художнице от 24 июня 1954 года он пишет: «…Я был очень утешен, что написанная Вами икона Всех русских святых, первая в этом роде, была на первом храмовом празднике в первом постоянном храме Всех Русских Святых, созданном в дорогой для всех русских людей Троице-Сергиевой лавре…»

Служил епископ Афанасий и в Сергиевом Посаде (Загорске) в доме архимандрита Серафима (Батюкова). В этих подпольных двух церквах было совершено несколько диаконских и иерейских хиротоний.

В конце концов НКВД стало известно местонахождение владыки Афанасия. Его плотно «вели», и в последних числах апреля было вынесено постановление об аресте. 30 апреля на пути из Старой Руссы во Владимир он заехал в Петушки. На следующий день святителя «взяли» и отправили во владимирскую тюрьму. Так с 1 мая 1936 года начался новый виток страшных испытаний. На следующий день арестовали и о. Иосифа.

В предъявленном обвинении значилось, что владыка Афанасий является активным участником нелегального контрреволюционного центра, который якобы тайно создавал антисоветские кадры «церковников», имел связи с «белоэмигранской Церковью и Ватиканом», а также с «националистическим и белогвардейским элементом на Украине». Всего по этому делу было привлечено девятнадцать человек.

Интенсивные и долгие допросы не сломили епископа. Он отвергал все обвинения в участии в контрреволюционной организации, осторожно и точно отвечал на вопросы, чтобы не принести вреда людям, максимально скрывал факты, иногда в категоричной форме отказывался называть имена.

В ивановской тюрьме пытали бессонницей. Основные вопросы вертелись вокруг одной темы: почему епископ отказался стать под крыло митрополита Сергия, которого поддерживала богоборческая власть?

Приговор вполне соответствовал времени. 21 сентября 1936 года Особое совещание при наркоме внутренних дел СССР постановило: «Сахарова Афанасия Григорьевича за к/р деятельность заключить в исправтрудлагерь сроком на пять лет, считая срок с 1–V-36 г.».

После нескольких месяцев пребывания во владимирской и ивановской тюрьмах архиерея через ярославскую, вологодскую и ленинградскую тюрьмы 25 ноября 1936 года доставили на место. Здесь он оставался до начала войны, и этот период стал самым тяжелым в его жизни.

В Медвежьегорске заключенного Сахарова назначили кассиром. Он должен был выдавать уголовникам деньги. Отказаться от этой работы – значило попасть в карцер, а это смерть. Пришлось согласиться. Расчет лагерного начальства был прост. Если заключенный – архиерей, значит умеет читать, считать и писать. Это вполне достаточно для кассира. Если из духовных, значит человек, должно быть, честный. А если честный, значит, будет обманут уголовниками. Случится растрата, появится новый срок. Так оно и получилось. Однажды во время выдачи денег в бараке «неожиданно» потух свет. Владыка не успел вовремя прибрать мешок с деньгами, и к нему, очевидно, «приложились». Уже на первом месяце работы выявилась недостача в 1115 рублей. Сумма эта вскоре была возмещена друзьями, но тем не менее за пропажу денег добавили год лагерей и, кроме того, невзирая на слабое здоровье пожилого человека, бывшего кассира перевели на работу в лесопункт. А лесоповал был самым непосильным и гибельным делом.

Не только физические тяготы и скорби довлели – страдала душа. Об этом времени пишет в своих воспоминаниях протоиерей Василий Павлович Архангельский: «Все трудности лагерной жизни мы переносили вместе с епископом Афанасием на всех работах в различных лагерях. Смерть часто заносила косу над нашими головами, но Ангел Хранитель отводил ее в такие моменты, когда казалось, что смерть неизбежна. Особо памятны некоторые случаи, когда мы оба особенно скорбели о потерянном рае, когда лишились возможности служения. Великая Пятница. Из далекого прошлого нахлынули воспоминания о службах в эти дни, – а мы на лесоповале, в болотистой чаще дремучего леса, увязаем в тину с опасностью провалиться в так называемые “волчьи” ямы, занесенные снегом, и кто попадал в них, сразу погибал. И в такой обстановке мы исповедались друг у друга. Он был моим духовником, а я – его. Открыли друг другу все сокровенные мысли, чем томились, о чем тосковала душа…»

В мае 1937 года без объяснений владыку бросили в штрафной изолятор. За исключением короткого промежутка времени там он пробыл три месяца. Ведь год этот был самым страшным – сколько крови пролилось тогда в стране! И в первой шеренге смертников всегда стояло духовенство. Позже епископ Афанасий рассказывал, что каждую ночь нескольких заключенных выводили на расстрел. Владыка все время был на очереди и ежедневно готовился к смерти, однако она его каждый раз обходила. В декабре из изолятора преосвященного направили на прежнее место, но работать на лесоповале он уже не смог.

Работу для архиерея все-таки нашли. Владыка стал бригадиром лаптеплетной бригады и дневальным по бараку. Теперь нужно было убирать помещение, заботиться о хлебных пайках и талонах, получать хлеб на бригаду. Для этого приходилось вставать в 3 часа ночи. Особо выматывала уборка. Владыка ведь ничего не умел делать плохо. Если работал, то на совесть. Этим и пользовались другие. Убирать места общего пользования приходилось и за них.

В письмах к близким владыка Афанасий не акцентировал внимание на тяжести своего положения, однако теперь мы можем оценить, насколько велик был его крест. В заявлении народному комиссару внутренних дел СССР от 2 февраля 1939 года читаем: «…В настоящее время я в штрафном Водораздельном отделении, на тяжелых, совершенно изнуряющих, непосильных для меня работах. Я числюсь инвалидом, мне 51 год, у меня плохое сердце, я задыхаюсь при ходьбе, у меня упадок сил, а мне приходится ежедневно ходить за 4–5 километров, а иногда и далее и оставаться там во всякую погоду 10 и более часов. Нам говорят: “Душа из тебя вон, а будь 10 часов на производстве, не считая ходьбы”. Летом я был на такой “инвалидской” работе, как погрузка дров на баржу, когда приходилось целый день перекидывать тяжелые сырые метровые поленья. Осенью на “инвалидской” работе – постройке лежневой дороги – я должен был выносить вдвоем нередко на значительном расстоянии только что сваленные сырые деревья метров 8–9 длиной, в диаметре в тонком обрезе не менее 10 сантиметров и при этом часто скакать по кочкам, камням, через пни. Теперь я на “легкой” работе, где все 10 часов приходится почти непрерывно махать метлой или лопатой. Руки отнимаются, пальцы немеют, спина болит, ноги еле двигаются…

…Вообще ужасная обстановка бессердечия, черствости, эгоизма, наушничества, доносов, стремление на несчастии других построить собственное благополучие, отвратительное окружение мата даже со стороны занимающих командные посты, блата (которого я не ищу), взяток (которых я стараюсь не давать), воровства, остающегося почти безнаказанным, создают чрезвычайно тяжелые условия существования, причиняют массу ненужных, никому пользы не приносящих страданий…

…Я не прошу милости, не ищу сострадания. Я знаю, что Советская власть не может относиться ко мне вполне благожелательно, так как я не скрываю, что у меня – человека верующего и служителя Церкви – нет и не может быть солидарности с воинственно безбожнической властью в вопросах моего религиозного упования и религиозного служения. За это я с Божией помощью готов к тюрьмам и к горьким работам в лагерях…

Если в период вредительских перегибов со стороны некоторых работников НКВД меня осудили на заключение в чрезвычайно тяжелые лагерные условия без достаточных оснований, – то дайте мне свободу. Если же мое пребывание на свободе не может быть терпимо, – то дайте распоряжение о заключении меня, хотя бы пожизненно, в закрытую тюрьму, где не было бы тех мучений и нравственных, и физических, которые мне приходится переносить в настоящее время».

Разумеется, епископу было отказано. И все же владыка оставался собой. Об этом времени сохранились теплые письма к о. Иосифу Потапову, верному другу. В них боль, и радость, и надежда, тревоги и утешения души. Приведем отрывки из них: «…И сколько младших моих товарищей оставили уже земную юдоль!.. Много ли лет или дней остается и мне странствовать по этой скорбной юдоли?.. Хотелось бы только, чтобы дано было столько времени, сколько хватило бы на обработку того, что предполагаю я написать по церковному уставу и по русской агиологии, материал для чего собран был мной часто с большим трудом в течение многих, многих лет, о чем мыслей не оставляю даже и в настоящем моем положении, обдумывая некоторые подробности, разрабатывая планы… Ради этой работы готов я просить и о скидке года, чтобы поскорее взяться за любимое, дорогое дело. Хочется закончить статью “О поминовении усопших”, которую очень хвалил митр. Кирилл и настаивал на распространении ее…»

«…Знаю: все Господа ради терпеливо подобает нам понести, и насколько возможно и я, грешный и нетерпеливый, смиряюсь. Но нелегко это бывает. И как подумаешь о всех этих прежних и новых разлуках, о всех ушедших в иной мир, о странствующих еще в сей юдоли скорби, находящихся, может быть, и недалеко от нас, но от кого и о ком не получишь никакой весточки, – больно сжимается сердце и хочется плакать… и воздыхаю ко Господу со слезами: “О, сохрани тех, кто еще здравствует, кто дорог сердцу моему… сохрани их здравыми и благополучными до моего возвращения, дай мне еще увидеться с ними в этом мире, утешиться общением с ними в молитвах и Таинствах, усладиться беседою усты к устам…” И только эти обстоятельства да то, о котором писал я в прошлом письме, – желание написать то, что задумано, обработать то, материал к чему заготовлялся в моих книгах и записочках в течение многих лет, – только эти два обстоятельства заставляют меня желать скорейшего освобождения. А что тяжело в моих условиях, с этим готов бы и помириться, тем более что заботы обо мне Ваши и других весьма облегчают мои тяготы, утешают и радуют меня…»

В начале войны заключенных отправили пешим этапом в Архангельскую область, в Онежские лагеря близ Каргополя. Четыреста километров лесными дорогами, проселками. Приходилось нести на себе и свои личные вещи. Кормежка скверная. Над изможденными путниками висели тучи кровожадных комаров и прочего гнуса. Это была настоящая пытка. После этапа владыка так ослабел, что по бараку ходил с палочкой. Думал, что не выживет, даже написал завещание. Но и в этих условиях епископ оставался самим собой. Шла война. Он был патриотом России и, находясь в заключении, по-своему ее защищал. В августе 1941 года преосвященный составил «Молебное пение об Отечестве», исполненное глубокого покаяния и великой молитвенной силы. Оно охватывало все стороны жизни нашей страны. Впоследствии владыка составил молебные пения «О сущих в скорбях и различных обстояниях», «О врагах, ненавидящих и обидящих нас», «О сущих в темницах и заключении», «Благодарение о получении милостыни», «О прекращении войн и о мире всего мира». Когда в конце 40-х – начале 50-х годов началась борьба за мир во всем мире, находясь в Дубровлаге, он составил молитву «О мире всего мира», справедливо полагая, что молитва православных действеннее и успешнее других начинаний. Он читал ее ежедневно сам и призывал к этому других.

Недолго отдыхали заключенные после этапа. Несмотря на физическую немощь, архиерея опять направили на тяжелую работу. В своих заметках владыка пишет: «Работал на лесобирже. Нормы не вырабатывал, был на штрафном пайке. Работал дневальным. Голодал, не было ни денег, ни посылок. Был доходягой». Господь, однако, не дал ему умереть. Время святителя еще не пришло. Епископа 13 июля 1942 года выслали в город Голышманово Омской области (ныне Тюменской).

После четырех месяцев работы ночным сторожем в одном из совхозов владыка поселился в городе Ишиме у одних любезных старичков. У них он прожил почти год. Близкие уже начали хлопотать, чтобы отпустили инвалида к ним на иждивение, но бумаги где-то опять застряли, и, как оказалось, неспроста. Вскоре последовал новый арест. Обвинение – принадлежность к организации «Антисоветское церковное подполье». С момента ареста 7 ноября 1943 года и до июня 1944 года святителя перемещали из одной тюрьмы в другую. За это время он побывал в ишимской, омской. Из московских – в Лефортовской, Бутырской, Краснопресненской. Самый строгий режим был в Лефортовской, однако одиночки для владыки были благом. Ему представилась редкая возможность остаться без неприятных соседей. Можно было невозбранно молиться, уходить в себя. Одиночки были своего рода затвором для монаха.

По этому периоду сохранились протоколы допросов, которые дают нам огромную пищу для размышлений. Владыка на все вопросы отвечал спокойно, уверенно, взвешенно и с большой осторожностью, если речь шла о других людях. Своих позиций не скрывал. Заявлял, что он убежденный сторонник самодержавной монархии, но как христианин обязан быть граждански лояльным к советской власти и никакой активной борьбы с ней не вел. Однако в вопросах веры всегда оставался твердым противником безбожной власти.

Результаты следствия можно было вполне предсказать. Вот выписка из протокола № 29 Особого совещания при Народном комиссариате внутренних дел СССР от 1 июля 1944 года. «Постановили: Сахарова Афанасия Григорьевича за участие в антисоветской организации и антисоветскую агитацию – заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на восемь лет, считая срок с 9-го ноября 1943 года».

В Сибирь ехал епископ вместе с иеромонахом Иераксом. В лагере владыку назначили ассенизатором. Это было верхом издевательства над архиереем. Однако епископ спокойно отнесся к новой работе и справно исполнял ее. У него зато появилось больше свободного времени, хотя не всегда имелась возможность его использовать. В бараке было темно, а керосинка для владыки оставалась непозволительной роскошью. Некоторые начальники сострадательно относились к нему. Однажды один предложил епископу поменять работу, все-таки, мол, нечистоты. Владыка отказался и с улыбкой заметил: «Это ко мне не пристанет».

Большой отрадой оставались тайные службы. У преосвященного владыки с отцом Иераксом сохранилась даже походная церковь во имя иконы Божией Матери «Отрада и Утешение». Она сначала во время ареста иеромонаха была конфискована, а потом чудесно возвратилась. Икона пряталась в овощехранилище, где отец Иеракс состоял сторожем. По ночам там и совершали богослужения. Владыка очень сблизился с отцом Иераксом. Их чистые души были похожи. Чистота была и в вере. Они вместе молились, вместе скорбели о судьбах Церкви Божией. Все у них было общее. Они стали духовниками друг для друга. Когда отец Иеракс, переехавший с помощью владыки в 1957 году во Владимир, умер, епископ уступил ему свое место на кладбище рядом с матерью. Друзья так и почивали по обе стороны от могилы Матроны Андреевны до 14 октября 2000 года, до дня обретения мощей святителя.

В 1945 году после интронизации новоизбранного патриарха Московского и всея Руси Алексия I (Симанского) все священнослужители, находившиеся вместе с епископом Афанасием, обсудили создавшееся положение и согласно решили, что «… должно возносить на молитве имя патриарха Алексия как патриарха нашего». Теперь это неопустительно совершалось.

Показалось, что наступил новый период, что епископ Афанасий опять может быть востребован, опять может отдавать свои огромные знания и опыт матери-Церкви. Через Владимирского епископа Онисима (Фестинатова) владыка обратился к Святейшему с письмом, в котором просил, не найдет ли патриарх возможным возбудить ходатайство перед соответствующими органами о замене ему, епископу Афанасию, заключения в лагерях заключением в одной из московских тюрем с предоставлением возможности работать там с богослужебными книгами под руководством и наблюдением патриарха. Ответа на это прошение владыка не получил.

В 1946 году последовала еще одна лагерная судимость. Епископ через Мариинский пересыльный пункт и московские тюрьмы проследовал в темниковские лагеря Мордовии недалеко от Сарова. Там его опять определили на плетение лаптей. Однако и на это сил уже не было. С 1947 года владыка уже числился инвалидом без работы по возрасту. Ему исполнилось 60 лет. Четверть века мыкался святитель по лагерям и ссылкам. Какие страдания выпали на его долю! Казалось, они до конца иссушили душу, покрыли ее коркой нечувствительности, особенно к чужим скорбям. Однако все, кто соприкасался с владыкой, ощущали его великую любовь к людям, теплоту и сердечность. И в лагерях у него было много друзей. Они часами слушали святителя и удивлялись величию его души. Некоторые даже посвящали епископу Афанасию стихотворения. Вот одно из них, «Русь Снежная», написанное П. Н. Савицким 27 ноября 1948 года:

 
Сколь многое дала мне Ваша дружба:
Преобразив чудесно вечера,
Наполнила их сказами про службы,
Про подвиги, века и города.
 
 
Да, знанья Вашего неимоверна память:
Святая Русь во всех ее делах,
И стройки вековой любой и год, и камень
Трепещут жизнью в ласковых словах.
 
 
Их слушаю, и кажется мне, будто
Острей и глубже стал и мысленный мой взор,
И что века я пережил в минутах,
И Руси снежной предо мной простор.
 

Летом 1951 года, когда подходил к концу последний срок, руководство лагеря предложило заключенному Сахарову указать родных или близких людей, которые могли бы его взять на иждивение. Святитель назвал имена нескольких человек, однако в глубине души он надеялся, что патриарх поймет важность и необходимость для Церкви его трудов и примет на покой в одном из монастырей, где он мог бы работать в спокойной кабинетной обстановке. Даже лагерная администрация сочувственно относилась к владыке. По ее совету епископ вновь написал письмо патриарху. Святитель просил принять его в число братии Троице-Сергиевой лавры, иноком которой он всегда себя считал. Конверт был отправлен спецчастью лагеря казенным пакетом, то есть не дойти письмо не могло. Ответа опять не последовало.

Особое Совещание при министре госбезопасности СССР от 5 марта 1952 года постановило: «Сахарова Афанасия Григорьевича за отбытием срока наказания из лагеря и от ссылки на поселение освободить и направить в дом инвалидов под надзор органов МГБ».

Однако владыку по-прежнему держали в лагере. Неопределенность обстановки продолжалась до 1954 года. Это действовало угнетающе. Тем не менее дух святителя был высок. Письма того времени показывают, как он подбадривал других, поддерживал и при этом как бы сознавал свою победу над обессилевшей тьмой. Проидохом сквозе огнь и воду, и извел еси ны в покой (Пс. 65, 12).

«Не унывайте, родная моя, – пишет он 4 октября 1953 года монахине Маргарите в Петушки. – Верю: безмерное множество грехов наших потонет в бездне Божия милосердия.

Суд Божий – не суды людские. Если здесь выискивают все, за что можно было бы зацепиться, чтобы обвинить, – там будут (если не грешно так выразиться) выискивать все, за что можно было бы зацепиться, чтобы оправдать. И один платочек, омоченный слезами, на весах правосудия Божия перетянет все наши грехи, как было с одним разбойником. При всех наших недостатках у нас с вами все же остается одна такая зацепка, на которую я крепко уповаю, – это то, что многократно повторяется в чине иноческого погребения: “Твой есмь аз… Твоя есмь аз: мы Твои, Господи.” За имя Твое спаси нас. При всех наших грехах мы никогда не отрекались от имени Твоего, не стыдились именоваться христианами. Поэтому мы можем дерзновенно сказать с псалмопевцем: услыши, Господи, правду мою… Ту правду, что мы не отвергались Христа. Можем сказать даже более: за словеса устен Твоих аз сохраних пути жестоки. Не унывайте же и Вы, родная моя. Опасна беспечность, но не менее опасно и уныние».

Владыка ждал направления в инвалидный дом. Ехать было некуда, поскольку ни по одному из указанных адресов близких людей разрешения на жительство он не получил.

19 мая 1954 года епископ переехал наконец в Зубово-Полянский дом инвалидов для бывших заключенных в Мордовии в шести километрах от станции Потьма. Владыка радостно сообщил друзьям свой новый адрес. Однако его ждало здесь разочарование. Первое время не было даже той минимальной свободы, которой так хотелось. Режим оставался тюремным, временами даже более жестким. Накладывались ограничения на переписку, отсутствовало надлежащее медицинское наблюдение, прогулки на маленьком «пятачке», где некуда было спрятаться от палящего солнца. Ну и, разумеется, не разрешалось покидать территорию дома. Видно, нелегко приходилось святителю в этом доме инвалидов, если он решил подвести итог своей исповеднической жизни. В конце 1954 года он написал свой первый вариант автобиографии «Даты и этапы моей жизни», в которой этапы были не только символом ступенек по жизни, но и в буквальном смысле.

Сюда, в этот инвалидный дом-тюрьму, все-таки приезжали друзья. Осенью 1954 года жена о. Иосифа Мария Ивановна Потапова, монахиня Маргарита и Лидия Ивановна Золотова навестили владыку. Сейчас в живых осталась только последняя, тогда самая молодая. Как засветилось ее лицо, когда теперь она вспоминала ту поездку: «Там село было рядом, а в нем две монахини жили. Матушка Маргарита быстро с ними договорилась, и мы остановились у них. Сразу пошли в тюрьму. Кругом заборы, колючая проволока. Жуть. Охранник у проходной. Конечно, не пустили, сказали, карантин». Однако среди прибывших находились люди житейски опытные, сразу нашли путь. Мария Ивановна рискнула. Подошла она близко к охраннику и что-то быстро сказала. Верзила ожил, сунул сжатый кулак в карман и споро удалился. Вскоре караульный уже шептал Марии Ивановне: идите, мол, к третьему столбу забора, там щелочка. Ваш туда подойдет. Только не разговаривайте. Лидия Ивановна продолжает: «Припали мы к этой щелке все трое. Одна стоит, другая на коленках, третья лежит на земле. Смотрим, идет владыка. Одет в какую-то длинную серую гимнастерку, препоясан ремнем, обычные брюки, на голове скуфеечка. Он остановился напротив, быстро обеими руками нас благословил и пошел дальше. Задерживаться было нельзя. А мы и этому рады, от счастья видеть его рыдаем». В тот день удалось организовать только передачу. Но и это уже была победа. Владыка смог приезжим передать записочку с благодарностью. Вечером все молились, читали акафисты, просили Господа даровать им встречу с владыкой. Утром подошли к проходной, а там объявляют, что карантин снят и можно увидеть родственника. Епископа выпустили. Все в стороночке уселись на травку, расспрашивают владыку, а он больше интересуется друзьями, верными ему людьми. О себе только так, вскользь. На следующий день святителя выпустили уже на целый день. В домике у монахинь был праздник.

Мария Ивановна должна была уезжать. Поезда транзитные через Потьму проходили, а билетов не было. У окошечка кассы громадная очередь. Все волнуются, нервничают. Опять слово Лидии Ивановне: «Стоим это мы, пригорюнились. Билетов нет, а уехать надо. Хотя бы Марии Ивановне. Вдруг подходит к очереди мужчина и прямо к нам: “Кому билет до Москвы?” Мы сразу уцепились. Проверили в кассе, билет правильный. Отправили Марию Ивановну. А назавтра такое же чудо для нас с матушкой Маргаритой. Конечно, это по молитвам владыки случилось».

В начале 1955 года вышло послабление, вахту в доме сняли, и можно было уходить куда угодно. Но владыка этой элементарной привилегией уже пользоваться не мог. Он едва ходил.

Еще летом, чувствуя неуклонное ухудшение своего здоровья, епископ написал письмо Председателю Совета Министров СССР Г. М. Маленкову. В конце его он отмечал: «…я решаюсь просить Вас, гражданин Председатель, не о милости, не о снисхождении, а только о справедливости…

Я знаю, что моя идеология, как верующего человека и служителя Церкви, не соответствует советской идеологии. Радости об успехах атеизма не могут быть моими радостями. Но за религиозные убеждения советские законы не преследуют. В Советском Союзе – свобода совести. А политическим деятелем я никогда не был, ни в дореволюционное, ни в советское время никогда ни в каких политических организациях не участвовал, никаких политических выступлений не делал. Я горячо люблю Родину, и все ее скорби и все ее радости – мои скорби и радости.

1. Теперь на старости лет я не думаю ни о какой и церковно-общественной деятельности. У меня одно желание – чтобы мне, 67-летнему больному старику, дана была возможность провести уже недолгий остаток моей жизни не среди чужих людей, не в холодной официальной обстановке общежития, не в атмосфере постоянных подозрений, сыска, предупреждений, ущемлений, а в тесном небольшом кругу близких мне лиц, пользуясь их заботам и уходом, и чтобы на их руках, а не на больничной койке я мог спокойно умереть.

2. И потому я прошу Вас, гражданин Председатель, приняв во внимание мое более чем 32-месячное сверхсрочное лишение свободы со всеми указанными осложнениями, сделать зависящее от Вас распоряжение, чтобы мне была возвращена полная свобода».

Трудно сказать, повлияло ли это письмо на решение властей, но 5 февраля 1955 года МВД СССР вынесло заключение об освобождении владыки Афанасия из дома инвалидов под опеку Г. Г. Седова и, разумеется, под гласный надзор милиции. 14 февраля была получена санкция Генерального прокурора СССР, а 2 марта епископ уже дал расписку в том, что не позднее 30 марта явится в Тутаевский райотдел милиции. За владыкой приехал Георгий Георгиевич, и 7 марта они выехали в Тутаев.

Наконец-то пришла долгожданная свобода, правда, она оказалась относительной. Приходилось дважды в месяц отмечаться в милиции. И тем не менее это была свобода. Теперь надо было решать, как жить дальше, как отдавать себя, свой духовный багаж на благо матери Церкви. На этом пути стояли определенные трудности.

Еще находясь в Зубово-Полянском доме инвалидов, владыка Афанасий получил в январе 1955 года письмо от своего близкого друга архиепископа Симона (Ивановского), в котором тот описывал свое посещение Патриархии и встречи со Святейшим. Владыка Симон сообщал, что патриарх готов был бы устроить епископа Афанасия, тем более при острой нужде в архиереях, однако он не знает, как владыка относится к первоиерарху. Поэтому архиепископ Симон рекомендовал епископу Афанасию обратиться к патриарху и выразить свое отношение к нему, одновременно высказав просьбу дать возможность завершить свои труды на благо Церкви. В своем ответном письме другу от 14 января владыка Афанасий с горечью отмечает, что он обращался лично к патриарху в 1945 и 1951 годах, однако никаких вестей от него не получил. Более того, через неофициальные источники владыке стало известно, что патриарх не считает его «своим». В связи с этим святитель не видит смысла в новом обращении, тем более что здоровье его уже не позволяет выполнять ту работу, на которую он был готов десять лет назад. Но тем не менее епископ в апреле отправил из Тутаева письмо патриарху Алексию. В нем он еще раз не в качестве оправдания, а для установления истины высказал свое отношение к первоиерарху и отметил, что с момента его избрания возносил в молитвах имя Святейшего. Одновременно владыка Афанасий еще раз изложил вкратце то, что ранее пытался донести до патриарха в своих письмах, и, кроме того, отметил: «…По тем или иным церковным или нецерковным вопросам у меня могут быть свои взгляды и суждения, может быть, не всегда и не во всем согласные с Вашими. Но из истории Церкви мы знаем, что и у великих отцев были частные мнения, не принятые Церковью, но не послужившие поводом к осуждению отцев. А я общецерковные интересы всегда ставлю выше всех моих личных симпатий или антипатий.

Я глубоко скорблю и болею о современных церковных разделениях и несогласиях и в моих грешных молитвах усердно прошу Великого Архиерея и Главу Церкви, да умудрит и наставит Он всех православных так поступать, чтобы против единства церковного не погрешать, чтобы соблазнов не умножать и совестию не кривить. Молю Господа, да умудрит Он всех у кормила церковного сущих право править слово Истины…

По состоянию здоровья я не могу принять на себя какое-либо церковно-общественное послушание. После многих лет моих невольных скитаний я хотел бы остающиеся немногие дни моей жизни провести в уединении, тишине, как бы в затворе. Но если Господь благословит, я предполагаю и в моем уединении с Божией помощью и за Ваши святые молитвы продолжать ту работу, о которой я писал Вам в 45 и 51 годах и отцу протопресвитеру в прошлом году и которая, я полагаю, если Господь поможет мне ее сделать, будет не бесполезна для Православной Русской Церкви…»

Через несколько дней владыка получил приглашение от патриарха приехать в лавру. В ответном письме святитель горячо благодарил за такое внимание к нему и сообщил, что, к сожалению, ему не позволено отлучаться от своего местожительства и, кроме того, состояние здоровья оставляет желать лучшего. Весьма любопытно зачеркнутое в черновике: «Меня очень огорчило то, что о. протопресвитер ввел Вас в заблуждение передачей непроверенных и совершенно лживых слухов, идущих от настоятеля церкви села Алексеевского, о моем якобы посещении когда-то в минувших годах Москвы. С мая 36 г. по март сего 55 г. я не имел свободы передвижения и лишь дважды, в 43 и 46 гг., был привозим в Москву, где по несколько месяцев находился в московских тюрьмах».

Перед праздником Успения Пресвятой Богородицы пришло сообщение от епископа Угличского Исаии (Ковалева), викария Ярославской епархии, что по его представлению святейший патриарх назначил владыке Афанасию пенсию в тысячу рублей в месяц. По этому поводу патриарху Алексию (Симанскому) 28 августа 1955 года было отправлено письмо, в котором святитель, в частности, пишет: «Расходование на меня столь значительных церковных сумм не соответствует моему слишком непродолжительному служению Церкви Божией и потому обязывает меня к сугубой благодарности Господу Богу и Вашему Святейшеству». Владыка скромно не упоминает, что вся его жизнь исповедника была отдана служению и Богу и Церкви Его.

В письмах близким из Тутаева видно, как тяжело было владыке и нравственно, и физически. Его тяготили имевшие место в высших церковных кругах неискренность, неправда, иногда просто обман, что неизбежно отражалось на самой Церкви. Смущала позиция в защите православной веры, в отношениях с богоборческой властью. Чистая душа владыки обливалась кровью, искренне скорбела: «…так больно, так грустно, так тяжело. Хочется плакать… и нередко плачу…» Усугубило состояние еще одно печальное событие. Навестил епископа бывший его келейник иеромонах Дамаскин (Жабинский). Встреча была радостной, но недолгой. Иеромонах поспешил к своим духовным чадам в Рыбинск и там 18 июня скоропостижно скончался. Под влиянием внезапной смерти близкого человека владыка Афанасий отправил о. Иосифу в письме завещание. В нем он просил, если, конечно, представится возможность, поехать на похороны, совершить погребение, не нарушая церковного устава, и в частности отмечал: «… Если Господь поможет мне обработать и переписать мою статью “О поминовении усопших”, я пришлю Вам один экземпляр. Вы повнимательней прочитайте и в случае, если судит Бог Вам распоряжаться похоронами, постарайтесь устроить все так, как указано в моей статье…» Это для владыки было очень важно.

Может быть, кончина о. Дамаскина как-то повлияла на ускорение работы над рукописями. Главным координатором этого дела стала Ольга Александровна Остолопова. Основную же роль в перепечатке рукописей сыграла Елена Владимировна Апушкина. С ними епископ имел теснейшую переписку.

Переписка, однако, не могла заменить непосредственного общения. И хотя владыку иногда навещали друзья и заботники, все-таки он был одинок. Не было рядом людей, с которыми можно было поделиться своими мыслями и которые поняли бы его. «За мной с искренней любовию ухаживают. Меня радуют получаемые мною весточки и от знаемых и от незнаемых. Сколько в них любви, нежности, заботы… Это утешает меня, это успокаивает отчасти…» Душа звала улететь из этой если не золотой, то серебряной клетки. Нужно было попытаться перебраться поближе к Москве и Владимиру, к отчему дому и тем самым к друзьям и верным чадам. Это было практически невозможно. Однако монахиня Маргарита сотворила чудо. В октябре 1955 года она обошла все областные власти и добилась разрешения на переезд владыки в Петушки. Не теряя времени, матушка начала искать машину. В то время это было непростым делом. Да и человек должен был быть надежным. Выбор пал на Алексея Филофеева. Он имел маленький «Москвич» первого выпуска по прозвищу «Клопик». Алексей, как человек верующий, без колебаний согласился перевезти епископа. Вся подготовка к переезду держалась в строгой тайне. Машина 23 октября прибыла в Тутаев, а вечером 24 октября 1955 года владыка Афанасий был уже в Петушках.

Переезд был осуществлен настолько неожиданно, что даже не было подготовлено жилье для святителя. Первую ночь он провел в церковной сторожке, где его в свое время арестовали, а потом переехал к м. Маргарите через дорогу наискосок, в баньку по Кибиревскому проезду, дом № 1а. Матушка сама еще недавно тут справила новоселье. Эту избушечку ей отдала на жилье хозяйка дома Прасковья Тимофеевна Бочкина, когда предыдущее жилище, тоже банька у реки за дорогой, совсем пришло в негодность. Через несколько дней м. Маргарита договорилась с вдовой настоятеля храма о. Петра, и владыке предоставили комнатку с одним окошечком в доме № 6 по Кибиревскому проезду. Здесь жить было можно, однако епископ чувствовал себя временным жильцом. Работать за письменным столом, когда хотел, не всегда удавалось. Приходящие и приезжавшие гости тоже стесняли хозяев. Приходилось вносить коррективы. Поддержку и сердечное отношение к нему владыка нашел у соседей – сестер Золотовых, которые вместе с матерью проживали в маленькой комнате за стенкой в другой половине дома. Хотя в бытовом плане владыку по-прежнему опекала Александра Ивановна Бобкова, Золотовы старались снять с епископа другие проблемы, помогали ему в чем могли. Валентина научилась работать на пишущей машинке и перепечатывала его работы, Анна обеспечивала прием и отправку корреспонденции, поскольку работала на почте.

Владыка, конечно, знал, что Петушки – его последний земной приют, и потому снова написал автобиографию, но, в отличие от первого варианта, более подробную. Скупые, но очень емкие строки о многом говорят. За ними вся исповедническая жизнь святителя, которая никак не вмещается в обычные человеческие рамки. «Этапы и даты моей жизни» заканчиваются такими словами: «27 июня (по старому стилю) 1954 года исполнилось 33 года архиерейства.

За это время:

– на епархиальном служении 2 года, 9 месяцев, 2 дня

– на свободе, но не у дел 2 года, 8 месяцев, 2 дня

– в изгнании 6 лет, 7 месяцев, 24 дня

– в узах и “горьких работах” 21 год, 11 месяцев, 12 дней

Обычно в жизни бывает: чем дольше разлука, тем более ослабевают связи. Христианская любовь изменяет этот порядок. Мои добрые заботники, движимые христианской, а не мирской любовью, с каждым годом усиливают проявление своей заботы и попечения обо мне, с каждым годом умножают свою милостыню. Если в первые 2 года и 4 месяца мне было прислано 72 посылки (в среднем около 30 в год), то в последний, 1954 год, их было уже 200. Да не оставит Господь Своею милостию моих благодетелей. Верю: изречет Он им во оный день: Приидите, благословеннии… в темнице был Я, и вы посетили Меня своей любовию, своими заботами и попечением».

Хотя потихоньку жизнь налаживалась, условия ее не вполне удовлетворяли владыку. Здесь опять мать Маргарита развернула бурную деятельность и довольно быстро собрала деньги. Надо было наконец обеспечить настоящим жильем святителя. Она договорилась с хозяевами поставить небольшой дом на их участке на месте ее баньки, который бы формально принадлежал Бочкиным, а фактически епископу. На том и порешили. Дом построили через дорогу наискосок от Свято-Успенского храма, но жить владыке в нем практически не пришлось. Хозяева, чувствуя свою юридическую правоту, обставляли свои отношения с жильцами массой условий, которые не всегда могли быть приемлемыми. В общем, пришлось искать новое жилье. В 1960 году с помощью почитателей и друзей – особый вклад сделали о. Иосиф и будущий патриарх, архиепископ Пимен (Извеков), – удалось купить домишко, в котором проживал последние годы и отошел ко Господу архимандрит Исидор. А в прежнем домике остались м. Маргарита и инокиня Евдокия, которая ухаживала за матушкой. После смерти монахини инокиня еще жила здесь ровно двадцать лет.

Новый дом стал и домашней церковью. Дело в том, что первое время по приезде в Петушки, пока еще были силы, епископ Афанасий приходил на богослужения в Свято-Успенский храм по праздникам и молился в алтаре. Участвовать в службе ему не разрешали. На его прошение служить в храме при закрытых дверях только с одним иподиаконом уполномоченный по делам Русской Православной Церкви ответил, что разрешит служить, только без архиерейских регалий. Это была грубая и оскорбительная попытка вмешательства во внутренние дела Церкви. Владыка перестал посещать церковь в Петушках и продолжал служить в своем домовом храме. Здесь ежедневно совершался суточный богослужебный круг, и хотя он проходил келейно, зато со всей уставной точностью и полнотой.

По воспоминаниям келейницы Нины Сергеевны Фиолетовой, в 7 часов начинались утренние молитвы, потом полунощница, утреня, часы, обедница. В 11 часов – завтрак, общение с гостями, ответы на письма, работа над рукописями. В 14 – обед. С 15 до 16 ч. 30 мин. – отдых. После него чай. Потом вечерня. В 19 часов ужин и повечерие. В пятницу, если не было службы со славословием, совершалась великая панихида, на которой владыка поминал много имен из своего большого синодика. После молитв на сон грядущим следовал чин благодарения, составленный святителем. В предисловии к нему владыка отмечал: «Последование благодарственного молебного пения следует совершать всякий раз по получении той или иной милости Божией, по благополучном завершении каждого серьезного дела, в дни рождений, знаменательных годовщин и юбилеев. Но поток милостей Божиих безгранично велик. Господь изливает их на нас, можно сказать, на каждом шагу и в великом и, еще чаще, в малом, повседневном, что мы недооцениваем, а иногда и вовсе не замечаем. Если мы людям за малую услугу всякий раз говорим “спасибо”, то тем более подобает приносить благодарение за бесчисленные милости Божии Подателю их, в особенности подводя итог всему прожитому в течение дня. Поэтому было бы соответственным ежедневно к вечерним молитвам присоединять благодарение…» В 11 вечера владыка гостям благословлял отдыхать, а сам продолжал работать до глубокой ночи, чаще до двух часов.

Божественную литургию епископ служил в великие праздники, обычно раз в месяц. Накануне с 5 вечера до 9 длилось всенощное бдение. Потом всю ночь владыка совершал проскомидию отдельно от часов, как это делали в древности. В 6 часов начинались часы, а потом литургия.

Для владыки богослужение являлось частью его жизни. Где бы и в каких условиях епископ Афанасий ни находился, он старался в соответствии с возможностями справлять ежедневное богослужение – по книгам и в облачении, если они имелись, или по памяти. Из Сиблага он в свое время писал: «Часть ночного времени занимаемся совершением ежедневного богослужения, хотя и в очень сокращенном виде». Иеромонах Иеракс (Бочаров) вспоминал. Привезли его в лагерь. После всех формальностей конвоир подвел к бараку и втолкнул туда заключенного. Обстановка ошеломила. В воздухе плавал синий табачный дым, компания доминошников забивала «козла», стоял отборный мат, блатной жаргон. Кто-то сказал: «Туда проходи». Батюшка двинулся в указанном направлении и вдруг увидел сидящего на нарах епископа Афанасия. Тот поднял глаза и обрадованно сказал: «Читай! Глас такой-то, тропарь такой-то». – «Да разве здесь можно?» – «Можно, можно! Читай». Пришедший стал помогать продолжать начатую службу, и за ней прошли все тревоги и все стеснения души. Жизнь вновь обрела смысл, поскольку в нее вернулась ее основа – богослужение.

В церковном богослужении владыка не признавал стояния на коленях, кроме моментов, специально предусмотренных уставом. Он говорил, что человек должен предстоять пред лицом Божиим, как сын перед Отцом, почтительно, без дерзости, но не как раб.

Владыка благоговейно относился к памяти святых угодников. Совершенно особое место занимал в его жизни святой пророк Илия. Ему ежедневно на послеобеденной молитве владыка читал тропарь, им самим составленный: «Во плоти Ангел, пророков основание, вторый Предтеча пришествия Христова, Илия славный, от Ангела пищу приемый и вдовицу во время глада препитавый, и нам, почитающим тя, благодатный питатель буди».

Такое отношение к святому пророку возникло после того, как владыка узнал от митрополита Кирилла историю, рассказанную епископом Феодором (Поздеевским), проживавшим в московском Свято-Даниловом монастыре, о том, как в 1918 году одному скромному подвижнику современности было откровение, что в суровую годину оскудения пищи пророк Илия является питателем почитающих его память, как некогда он был питателем сарептской вдовицы. В тюрьме и ссылке они стали молиться пророку и никогда не оставались без пищи. А в день памяти пророка Илии митрополит Кирилл получил однажды столько посылок, что на дверях его камеры уголовники написали «продуктовый склад». Владыка говорил, что предстательству этого праведного и святого мужа он приписывает заботу о нем самом стольких благочестивых людей, которые все годы заключения и ссылок не оставляли его своей помощью. Он и нам завещал молиться пророку Илии, чтобы так же, как у вдовицы, не иссякали малые запасы муки и елея в наших домах.

Молитва была главным в жизни владыки. Этого требовал он и от других. К себе он оставался всегда чрезвычайно строг, а вот к немощи и усталости, скажем, приезжавших очень снисходителен. Во время домашних богослужений некоторым даже разрешалось сидеть. Святитель говорил: «Молитесь сидя, лежа, кто как может, но только молитесь…» Большое значение владыка придавал молитве каждому святому Православной Церкви. Он подчеркивал, что в трудных случаях жизни нужно прибегать молитвенно к святому, имя которого человек носит.

Особое отношение святителя к молитве отмечали многие. Вот одно свидетельство: «Находясь в заключении, владыка в великие праздники и в дни памяти владимирских святых молился ночами, мысленно обходя с молитвой храмы и дома всех близких с праздничным приветствием, мысленно посещая родные могилы, вспоминая дорогое прошлое». Конечно, душа его не вполне удовлетворялась совершением служб по памяти или по неполному тексту, она утреневала к дому Божию, к общественному богослужению. В письме к матушке Маргарите от 23 июня 1954 года он пишет: «Знаю, что наконец-то началось богослужение в нашем древнем соборе. Теперь могут православные Владимира лобызать наши святыни. В этом завидую вам… Приведет ли когда Господь побывать в нашем соборном храме? Многократно повторяю, читая 50-й псалом: аще бы восхотел еси жертвы, дал бых убо… А в жертву надо отдать не то, что малоценно, а что особенно дорого. Моей отрадой было богослужение, служение у родной святыни, и именно это в жертву Господь избрал. Тяжела бывает для нас грешных рука Господня, – но… буди на всё Его святая воля. Да не дерзнем возроптать на Него. Он ведает то, чего не знаем мы. Он и вздохи и слезы наши примет как жертву, угодную Ему». Эта мысль о жертве, избранной от него Богом, не раз встречается в письмах владыки.

По Своей милости к верному Своему чаду, в конце жизни владыки Господь снял с него этот тяжкий крест. Несколько раз служил епископ в Троице-Сергиевой лавре, в том числе и со святейшим патриархом Алексием (Симанским). Служил однажды и во владимирском Успенском соборе вместе с архиепископом Онисимом (Фестинатовым) и епископом Пименом (Извековым) во время Владимирских юбилейных торжеств 1958 года, однако для постоянного общественного богослужения возможности Господь не дал. Наверное, берег для иного и при этом Свои дары посылал. Во время последней службы в лавре в 1959 году зафиксирован удивительный факт. Вспоминает Людмила Анатольевна Кутявина: «Владыка служил литургию в Трапезном храме в воскресенье. Я стояла перед хорами недалеко от амвона. И вдруг в начале евхаристического канона, я не поверила своим глазам, движения владыки стали необычными. Он не делал шагов, выходя из алтаря и уходя в него, как будто его плавно выносила волна и уносила обратно…

Вскоре я встретилась с протоиереем Всеволодом Шпиллером, и он меня спросил, не заметила ли я что-нибудь во время последней службы владыки в лавре. Я рассказала о виденном. На это отец Всеволод сказал, что его знакомый (имя его я теперь не помню) видел то же самое, что и я».

Кроме молитвы, другой святой обязанностью владыка считал свою работу за письменным столом. Он смог исправить и закончить свой труд «О поминовении усопших по уставу Православной Церкви»; собирал, переписывал и исправлял службы русским святым, особенно те, что не вошли не только в основную, но и в дополнительную Минею. Намеревался составить новую Общую Минею, находя, что помещенные в ней существующие службы зачастую непригодны для отправления богослужения ряду святых, в особенности русских. Начал владыка труд по составлению Русской Минеи – на сентябрь и октябрь. Исправлял текст богослужебных книг – Октоиха, Триодей, Миней в сторону их большей доступности современному человеку, но при этом весьма бережно относился к церковно-славянскому языку.

Очень сожалел о том, что пропала его работа «О поклонах», которую он писал в Горушке перед своим арестом. Восстановить эту работу уже не хватало сил. По поводу пропаж. Тут уместно привести воспоминания схимонахини Лидии. «Где-то в начале 50-х годов известная вам тетя Фрося свела меня с бывшей хозяйкой дома в Горушке. В 30-е годы до своего ареста здесь квартировал владыка Афанасий. Наша староста была мудрым человеком. Далеко глядела вперед. Ведь в этом доме оставалась библиотека владыки. Немногие ведали ее ценность. Хозяйка дома Екатерина Игнатьевна, бывшая барыня, пребывала уже в годах и нуждалась в помощниках. Вот я ей и помогала на хозяйстве, чем могла. Однажды стала свидетелем неприятного случая. Хозяйка, уж не помню за какую требу, расплатилась со священником леоновского храма книгой из библиотеки владыки. Когда мы вместе с Марией Ивановной и матушкой Маргаритой навестили владыку в Зубово-Полянском доме инвалидов среди первых его вопросов было: “Целы ли книги”. Я лукавить не стала и рассказала все как есть. Владыка весь потемнел и какое-то время молчал. Видно, известие это было очень для него неприятным. Потом, если не ошибаюсь, летом 1955 года, приехал к нам Егор Егорович, и мы вдвоем на большой тележке Надежды Мушкиной вывезли уже значительно поредевшую библиотеку в Петушки. Очень важны были для владыки книги, если враг до последнего ставил препятствия. В начале пути в лесу, еще возле Горушки, нас окружила группа подростков с явным намерением поживиться, но по нашим молитвам и, конечно, владыки они не посмели подступиться к нам». Несмотря на подобные потери, владыка плодотворно работал.

Перечень только главных литургических трудов святителя Афанасия говорит о его гигантском вкладе на этом поприще. Кроме вышеупомянутых работ: «Служба Всем святым, в земле Русской просиявшим» – жемчужина труда на всем жизненном пути владыки – и «О поминовении усопших по уставу Православной Церкви», глубоко ревнующие о духе Православия, можно назвать:

– «Синодик храма Всех святых, в земле Русской просиявших. О упокоении». В нем около трех тысяч имен (!) подвижников благочестия, церковных и государственных деятелей России с XI по XX век, расписанных по дням памяти, особым поминальным дням, по хронологии и включенных в последование великой панихиды;

– «Величания и псалмы избранные на праздники Господския, Богородичныя и святых, поемые идеже их храм или идеже будет празднование им с полиелеем». Эта работа – свидетельство глубочайшего знания святителем Псалтири и умения ясно, кратко, емко выразить суть подвига каждого святого или значения святыни. В ней 268 величаний и 133 избранных псалма;

– «Последования молебных пений на праздники и на различные потребы» – полный свод молебных пений, отредактированный и существенно дополненный (24 полных молебных пения и к 35 даны уставные заметки);

– «Празднование Пресвятой Богородицы святыя ради иконы Ея, именуемые Максимовская», а также «Молитвословия за трапезой», содержащие молитвы за уставными и неуставными трапезами, поминальной трапезой, молитвы на благословение скоромных снедей после многодневных постов.

Святитель Афанасий не только собирал и редактировал тексты служб русским святым, что послужило основой для издания Московской Патриархией богослужебных Миней в 1970–1980 годах, но также работал над созданием русского Типикона, над порядком соединения служб русским святым, совершаемым в один день, над обработкой текста богослужебных книг.

Работал владыка и над сборником «Святая Русь», который являл собой месяцеслов с тропарями и кондаками. В этот сборник в дополнение к имевшимся на то время в Минеях молитвословиям вошли также тропари и кондаки без малого на 300 церковных памятей. Это песнопения русским, сербским, болгарским, румынским, грузинским, греческим и афонским святым, а также песнопения в честь икон Божией Матери. Святитель лично составил песнопения на 13 церковных памятных дат.

Величие святителя, однако, по-настоящему могли оценить немногие. В конце 50-х набирала силу волна хрущевских гонений на Церковь. В это время владыка не мог посылать некоторые свои письма почтой. Именно тогда он оказал особое доверие Валентине Ивановне и Лидии Ивановне Золотовым, попросив их доставить пакет в Тбилиси епископу Степанованскому Зиновию (Мажуге) – будущему схимитрополиту Тетрицкаройскому Серафиму, теперь широко известному. Когда сестры передали адресату письмо владыки Афанасия и он его прочел, старец поднял глаза и сказал: «Дети, если бы вы знали, рядом с кем вы живете. Бойтесь обидеть этого человека не только словом, даже взглядом. Он один из великих. Таких людей больше нет».

Обращаясь к епископу Зиновию по уточнению некоторых вопросов, касающихся грузинских святых, епископ объясняет свое нарочитое внимание: «Я с давних пор занимаюсь русской агиологией. В настоящее время я собираю материалы для сборника “Святая Русь”. В этом сборнике в качестве основной части будет “Месяцеслов Православной Русской Церкви с тропарями и кондаками”, который будет состоять из двух частей: 1) месяцеслов собственно русских святых и 2) месяцеслов святых, которые не были русскими, но которых по тем или иным причинам особенно чтит и любит русских народ и которые потому должны быть близки и дороги Православной Русской Церкви.

В эту вторую часть я предполагаю внести имена святых братских Церквей: южно-славянских и Грузинской. По Божию соизволению Православная Грузинская Церковь в течение некоторого времени входила в состав Русской Церкви. Теперь, когда по милости Божией Грузинская Церковь вновь получила автокефалию, братская, родственная связь сих двух Церквей не должна ослабевать, братская любовь должна всячески поддерживаться и укрепляться. Одним из выражений братской любви нас, русских, к вам, грузинам, должно быть молитвенное чествование тех, кто дорог вам, кого любите и чтите вы как ваших святых. Поэтому нам, православным русским людям, подобает знать имена ваших грузинских святых и иметь возможность прославлять их в дни их памяти чтением хотя бы кратких молитвословий – тропаря и кондака. К сожалению, у нас в славянском переводе имеется только одна служба святой равноапостольной Нине. Поэтому я буду весьма благодарен Вам и Вашим добрым сотрудникам, если получу тропари и кондаки из существующих у Вас служб грузинским святым в переводе хотя бы не на славянский, а на русский, более Вам известный. А я с разрешения авторов перевода постараюсь переложить их на славянский, как более привычный для нас при чтении молитвословий, и в таком виде внесу их в мой сборник». Видимо, этот вселенский охват, видение роли Православной Церкви в спасении мира и использование для этого всех имеющихся возможностей побудили будущего схимитрополита Тетрицкаройского Серафима так выразить свое отношение к владыке Афанасию: «Он один из великих. Таких людей больше нет».

По благословению патриарха Алексия владыка Афанасий писал и отзывы на новые богослужебные исследования, например, на «Чин архиерейского отпевания», составленный митрополитом Мануилом (Лемешевским), на многочисленные акафисты, тропари, кондаки. Правда, как правило, епископ был против введения новых акафистов в состав уставного богослужения, поскольку ни по глубине богословского содержания, ни по силе и красоте выражения они ни в какое сравнение не шли с древними канонами.

В ответе митрополиту обращает на себя внимание глубина знания предмета святителем, прямота изложения, может быть, не вполне приятных оценок и в то же время необыкновенная деликатность. «Простите, дорогой Владыко, если я, не удержав своего языка, огорчил Вас. Но я считаю, что сказать не то, что я думаю, было бы оскорблением Вашего доверия, с которым Вы поспешили прислать мне составленный Вами чин. И потому я решаюсь прислать Вам написанное, усиленно подчеркивая то, что было сказано в начале письма: не считайте мое суждение авторитетным и решающим. Пусть более опытные и мудрые скажут свое слово. Особенно желательно мнение по сему делу правящих архиереев…»

Относительно новых акафистов писал он так: «То справедливо, что наше богослужение не есть нечто застывшее, окаменелое, не допускающее никаких изменений и замены одних песнопений другими. История богослужения говорит о другом. Так, например, было время, когда в богослужении преобладали кондаки. Потом появились каноны и почти полностью вытеснили кондаки. Может быть, и теперь настало время, когда благопотребно внести в наше богослужение акафисты, сократив другие песнопения: каноны, стихиры, Псалтирь. Но это было бы справедливо лишь в том случае, если бы на замену употребляемых до сих пор молитвословий явилось достаточное количество новых – акафистов – и по глубине богословского содержания, и по силе выражения, и по изяществу поэтических форм если уж не превосшедших прежние каноны, стихиры и богодухновенные псалмы, то хотя бы равных им. К сожалению, почти обо всем множестве акафистов, появившемся у нас в прошлом и текущем столетиях, этого никак нельзя сказать. То, что в свое время писал о новых акафистах святитель Филарет, в полной мере можно сказать и об акафистах, появляющихся в наши дни. Большинство новых акафистов не “произведения Духа”, а только произведения “литературы” и читающих не “возводят к созерцанию”, а по большей части только “осыпают градом хвалебных слов, с напряженным усилием собранных”».

Искренняя любовь к Православию святителя сквозит в любопытном сравнении с латинством. В письме Петру Николаевичу Савицкому от 30 марта 1956 года владыка пишет: «У нас на Руси старались, если так можно выразиться, мирское “оцерковить”, церковное внести в дом. Отсюда украшение горниц святыми иконами, возжженные лампады и свечи, кресты и иконы при входе в дом, степенная длинная одежда не только для жен, но и мужей – степенность во всем, земные поклоны пред старшими. В латинстве, наоборот, в церковь вносится мирское: иконы – с натурщиков и натурщиц, кружевца, ленточки, пелериночка. (Ваша Украина раньше нашего Севера переняла от западных христиан обычай украшать передние углы шитыми рушниками с кружевами, в московской Руси передние углы в домах украшались “пеленами”, такими же, как украшались святыни и в храмах. Какая разница!.. Рушником, что был около икон, можно и лицо и руки вытереть, и в корыте вместе с бельем выстирать, и опять к иконам повесить. А нашу московскую предыконную пелену так нельзя употребить.)

И во внешнем поведении у православных всегда степенность, чинность. Православные или повергаются ниц пред Господом, или откровенным лицем, яко сыны, предстоят Господу. Стояние на коленях – это западный обычай, проникший к нам вместе с другим угаром через прорубленное Петром окошко. У православных степенность, выдержанность. У западных нервозность, сантиментальность (так в тексте. – Прим. авт.), даже, мне кажется, жеманность: ползание на коленях, биение в грудь, складывание при персях рук ладонями вместе.

Такое различие настроения отразилось и в архитектуре. Полумрак наших тесных древних храмов – успокаивающий, умиротворяющий полумрак. Полумрак готических храмов – нервный, подавляющий. Красивы изящные каменные кружева готических сооружений, эти кружева прелестны, да, именно прелестны, от корня лесть (обман). Они обольстительны, обманчивы, как много обольстительно-обманчивого в латинском христианстве, где церковное можно приправить, и погуще приправить, мирским, опасаясь, что чисто церковное не по вкусу придется многим…»

В одном из своих писем владыка, подчеркивая важность ведущейся им работы, отмечал: «Исправление церковных книг – неотложное дело. Надо не только то, чтобы православные умилялись хотя бы и непонятным словам молитвословий. Надо, чтобы и ум не оставался без плода. Пойте Богу нашему, пойте разумно… Помолюся духом, помолюся и умом… Я думаю, что и в настоящей церковной разрухе в значительной степени повинны мы тем, что не приближали наше дивное богослужение, наши чудные песнопения к уму русского народа».

Так и протекала жизнь владыки в Петушках. Ежедневное выполнение всех служб, а в промежутках – работа над богослужебными книгами, а также составление ответов на многочисленные письма. Ведь в письмах люди просили совета, наставления, благословения. Некоторых смущало положение вещей в Церкви, особенно поведение отдельных священников, и они советовались с владыкой, ходить ли в храмы или молиться дома. По этому важному вопросу он наставлял людей особо внимательно. Так, в одном из своих писем еще из Тутаева он пишет: «Милость Божия буди с вами, рабы Божии, скорбящие о скорбях Матери нашей – Церкви Православной Российской.

Всем сердцем разделяю скорби ваши и вот что скажу вам во утешение и во спасение.

Верно то, что я многого не знаю, что знаете вы, но мне известно и многое такое, что еще неведомо вам…

Благодать Божия подается в Церкви, и освящение совершается не священниками и не зависит от их личных достоинств, а только через священников.

И через недостойных священнослужителей совершаются Таинства. Господь посылает Ангела Своего, который за недостойных священнослужителей невидимо совершает службу Божественную и подает благодатное освящение с верою приступающим.

…Не лишайте себя утешения молиться в храме Божием: молитва домашняя не может заменить молитву церковную… Молю Бога, чтобы меня и братию, единомысленную мне, Он Сам наставил и умудрил так, чтобы нам против единства Церкви не погрешить, совестию не покривить и соблазнов не умножить. А об иерархии нашей и обо всех, у кормила церковного сущих, усердно молю Господа, да умудрит их право править слово Истины». Этими наставлениями владыка Афанасий вернул в лоно матери-Церкви многие ищущие правды души.

Если в 1955 году святитель получил и отослал более 300 писем, то в 1956 году – уже 550. В последующем он получал примерно 800 писем в год и столько же направлял ответов. Кроме писем, отсылалось к Рождеству и Пасхе по 30–40 посылок нуждающимся в помощи.

В конце 1955 года владыка был приглашен на прием к патриарху Алексию. Как результат этого визита вскоре было получено от Святейшего приглашение принять участие в подготовке церковного календаря и богослужебных указаний на 1957 год. Епископ с радостью принял предложение, но вскоре это чувство сменилось горечью. Некоторые «уставно-богослужебные суждения» святителя оказались неприемлемыми, что вынудило владыку отклонить не только составление, но и редактирование «Богослужебных указаний». Он только согласился дать некоторые советы, но и они в большинстве своем не были приняты во внимание.

В ноябре 1956 года патриарх благословил создание Богослужебно-календарной комиссии при Священном Синоде и одновременно назначил епископа Афанасия ее председателем. Теперь святитель должен был появляться в Москве примерно раз в два месяца на заседания комиссии. Всегда эти поездки он использовал на благие дела. Например, владыка проехал по всем станциям метро с иконой Всех русских святых. Разумеется, он молился.

Недолго просуществовала комиссия. Епископ был непоколебим, отстаивая свои взгляды на богослужение, и многим это не нравилось. В апреле 1958 года, после семи заседаний, Богослужебно-календарная комиссия была упразднена. Владыка писал своему другу о. Иосифу в Новгород: «Я очень болезненно переживаю разгон комиссии, очень скорблю, что из-за моего неумения подлаживаться, держать нос по ветру ликвидировано очень нужное, очень полезное, жизненно необходимое дело…»

Хотя результаты работы комиссии оказались невелики, тем не менее епископ Афанасий смог довести идеи Поместного Собора 1917–1918 годов до значительного круга заинтересованных лиц, что позволило в конце 1970-х годов ввести в богослужебную практику службы Всем русским святым. На основе материалов, подготовленных владыкой Афанасием и беззаветных трудов почитателей епископа, удалось выпустить новое издание Служебных Миней, которые вобрали в себя большое число новых, не публиковавшихся ранее текстов.

Уйдя от официальной работы, владыка вернулся к своей, не просто нужной Церкви, а необходимой – исправлению богослужебных книг и правке службы Всем русским святым. В этом, видимо, было его основное призвание. Только-только оказавшись на свободе в 1955 году, епископ из Тутаева уже в июне пишет архимандриту Сергию (Голубцову) в Московскую духовную академию: «Господь судил мне в 1918 году участвовать вместе с † Борисом Александровичем Тураевым (инициатором восстановления этого праздника) в составлении службы Всем русским святым. Изданная в том же году служба эта, хотя и обвеянная дыханием Священного Собора, как составлявшаяся спешно (праздник был восстановлен 13/26 августа, мы спешили, чтобы провести службу хотя бы через богослужебный отдел Собора, который был распущен перед Рождеством Богородицы), была неполна. † Борис Александрович уже вскоре после Собора писал мне о замеченных им недостатках. Но он не мог заняться их исправлением, ибо вскоре, в 1920 году, скончался. Я считал, что это дело завещано им мне как соавтору. И я занялся им, побужденный одобрениями авторитетных лиц и чтимых мною иерархов, почитателей нашего праздника. Этим делом продолжаю заниматься и доселе. Моя последняя редакция весьма отлична от редакции 1918 года, тем более от редакции 1946 года, являющейся искажением первоначальной службы.

Но одну деталь, мне кажется, существенно необходимую для нашей службы, я не могу взять на себя: нет у меня необходимых материалов, нет сил физических, нет и таланта писательского.

В разных богослужебных указаниях на наш праздник неоднократно высказывалось пожелание, чтобы в этот день <на?> прошении и молитве было помянуто по именам возможно большее число наших святых. Это я сам, бывало, делал, когда служил. Но перечисление многих (более 300) имен, бывшим для меня живым паломничеством по родным святыням, для большинства богомольцев, я видел, было и утомительно, и, может быть, скучно. Поэтому всегда приходилось в проповедническом слове оживлять сухо перечисленные имена, повторяя их вторично. И я давно пришел к мысли, что вместо сухого перечисления имен на нашей службе должно быть обязательным чтение “Слова похвального на собор Всех русских святых”, в котором были бы воспомянуты по именам все русские святые (за исключением печерских, из которых должны быть воспомянуты более известные). При этом похвала каждому святому из одной, двух, не более трех фраз должна быть не столько плодом ораторского таланта составителя. Эти похвалы должны быть сложены из характеристик наших святых, выбранных из летописных отзывов о них, из древних житий и других памятников. Похвалы должны быть составлены по возможности из точных выражений памятников. “Слово похвальное” должно быть не сочинено, а составлено.

И вот какая мысль явилась у меня. Не найдется ли среди студентов нашей академии талантливый и благоговейный проповедник (а вместе и историк), который бы в качестве кандидатского сочинения взял тему: “Слово похвальное на собор Всех святых, в земле Русской просиявших”». К сожалению, святитель не был услышан в академии, и не только по этому вопросу. Предложения разбивались о равнодушие… Владыка вынужден был в сухом официальном письме просить адресата, ставшего уже епископом, вернуть ему все предложения через нарочного.

Однако были и высокие оценки трудов владыки. Когда святейший ознакомился с его солидной работой «О поминовении усопших по уставу Православной Церкви», то заметил, что автору следует присвоить звание магистра богословия. С соизволения патриарха архиепископ Владимирский и Суздальский Онисим (Фестинатов) представил отзыв об этом труде, в котором ходатайствовал о присвоении епископу Афанасию ученой степени магистра богословия и сана архиепископа. Узнав об этом, владыка немедленно пишет письмо управляющему делами Московской Патриархии архиепископу Пимену (Извекову) с горячей просьбой убедить патриарха не делать этого:

«…Для меня это будет не утешение, а великое огорчение. На степень магистра богословия я не имею права претендовать… У серьезного читателя этой брошюры легко может сложиться впечатление, что степень магистра присвоена мне не за жиденькую брошюру, а по каким-то другим соображениям… Для меня это будет и огорчение, и оскорбление, ибо я писал эту статью без всяких корыстных расчетов, с одной только мыслью, что, может быть, она будет кому-либо полезна. И большой наградой для меня и лучшей оценкой моей статьи были бы добрые отзывы о ней читавших ее. Если теперь и Святейший Патриарх находит ее заслуживающей внимания и доброго отзыва, то самой лучшей, самой дорогой наградой для меня будет разрешение напечатать ее… потому что, как мне кажется, моя статья может быть с интересом прочитана теми из наших священнослужителей, которые ревнуют о возможном приближении современного богослужения к уставному идеалу и для которых эта статья может быть небесполезна.

Что касается присвоения за мою статейку сана архиепископа, то против этого я еще решительнее возражаю, скажу сильнее, – протестую, и, при всем моем сыновнем послушании Святейшему Патриарху, на этот раз я скажу: “Благодарю, но не приемлю и многое, многое вопреки глаголю…” Я не слыхал, чтобы когда-либо находящемуся на покое епископу жаловали титул архиепископа. Святители Феофан Затворник и Игнатий Брянчанинов, пребывая на покое, написали целые горы ценнейших богословских книг, но о награждении их саном архиепископа тогда ни у кого и мысли не было, и они до конца жизни оставались епископами…

Есть у меня и еще серьезное побуждение решительно отказаться от присвоения высокого церковного титула. Мне Господь судил быть участником Собора 1917–<19>18 годов. Там в отделе о церковной дисциплине я делал доклад о том, что различные церковно-богослужебные отличия и церковные саны не должны даваться в качестве награды, а должны быть отличием определенных церковных служений. В частности, сан епископа носят викарии, а сан архиепископа должен принадлежать лишь епархиальным архиереям независимо от времени пребывания их в архиерейском сане. Мой доклад был одобрен отделом о церковной дисциплине. И я ни в коем случае не хотел бы, чтобы для меня было сделано отступление от того, что я по искреннему и глубокому убеждению отстаивал на Свящ<енном> Соборе.

Ввиду этого всего изложенного усерднейше прошу Вас, дорогой Владыко, сделать все зависящее от Вас, чтобы вопрос о присвоении мне ученой степени и высокого церковного звания был снят с очереди и никогда не поднимался».

И в этом же письме, используя нечастую возможность обращения в высокие инстанции, епископ пробует решить вопрос его постоянного попечения. «Дорогой Владыко! У меня к Вам еще один вопрос, а вместе с ним будет и просьба. Имеются ли в архиве Патриархии дела Священного Синода за 1918 г.? Если они находятся в Вашем ведении, то не найдется ли там мой доклад “Об упорядочении чествования русских святых”, который я делал в Богослужебном отделе Священного Собора. Отделом доклад был одобрен, а Соборным Советом он признан был совершенно бесспорным и без обсуждения его в пленарном заседании Свящ<енного> Собора был направлен Святейшему Патриарху для исполнения. По этому докладу состоялся Указ Свят<ейшего> Патриарха и Свящ<енного> Синода от 13/26 июля 1918 г. № 6…

К сожалению, у меня не сохранилось черновика моего доклада по этому предмету, а он был бы нужен… Если его можно найти в Вашем архиве, я очень просил бы снять для меня с него копию…»

Вообще в письмах епископа содержится много просьб найти и прислать службы местночтимых святых, в них уточняются детали житий, составляются списки. Потом полученный материал владыка тщательно редактировал, приводил к единообразию, так сказать, к общему знаменателю. В архиве святителя находится сейчас несколько сот служб и акафистов с правкой и примечаниями, сделанными рукой владыки. Значительная часть архива не опубликована. Кроме того, здесь собран полный круг богослужебных книг с карандашной правкой. Епископ это адресовал в будущее тем, кто станет заниматься исправлением богослужебных книг. К этим книгам он всегда относился с особым благоговением. Вообще все книги, где упоминалось имя Божие, он считал святыми. Однажды кто-то из гостей у него дома положил на молитвослов очки. «Вы что, очки святите? – спросил владыка. – Или думаете своими очками освятить книгу?»

Известно, что в основе монашеской жизни лежат нестяжание, воздержание и послушание. Святитель соблюдал эти заповеди даже в самых, казалось бы, невозможных обстоятельствах. Особенно тяжело было соблюдать в местах лишения свободы второй монашеский обет. И тем не менее к уставу поста епископ был очень строг. Еще по зырянскому периоду ссылки владыки С. И. Фудель вспоминал: «…Он был, конечно, строгий постник. Для того чтобы показать, насколько пост угоден Богу, он как-то рассказал про себя: “Особенно я старался в тюрьме соблюсти именно Великий пост как подготовку к Пасхе и заметил, что на пасхальные дни Господь посылал мне и в пище великое утешение и обилие…”»

Даже в чудовищных условиях тюрем и лагерей епископ неопустительно выполнял устав, хотя, как известно, кормежка там была наискуднейшая, позволявшая только-только существовать. О строгости святителя к себе знали друзья и старались более или менее регулярно направлять посылки. Они были для владыки не средством для безбедного существования, а жизненно необходимой вещью. Ведь епископ был монахом и не мог употреблять мясную, а в посты и постные дни, разумеется, и другую скоромную пищу. В лагерях, как мы знаем, отдельно для монахов еду не готовили, и владыка, если не было посылок, оставался частенько на хлебе и воде.

Хотя в посылках не было изысков, но они хорошо подкрепляли. В них узник находил ржаные сухари, растительное масло, сушеные картофель, морковь, свеклу, рыбные консервы, иногда сахар. Это давало возможность держаться. Пройдя такие испытания, выпавшие на его долю, он мог с полным правом увещевать и других. Всем, кто жаловался на невозможность поститься, он говорил: «Не можете по болезни – ешьте, что вам необходимо, но знайте, что совершаете грех, и кайтесь в этом. А разрешить для вас пост не имеет права ни один священник или архиерей. Ешьте досыта, но только то, что положено». Ко всем постам и постным дням он добавлял 7 и 8 ноября. В первый день особо строгий пост. Не ел и не пил. Во второй употреблял только хлеб и воду. Так владыка отмечал гибельные для русского народа даты.

В Петушках навещали владыку духовные дети и друзья, а иногда и новые люди, которые хотели просить у преосвященного его совета. Вспоминает монахиня Тавифа (Рябова): «Однажды я спросила у владыки, какие существуют самые главные правила для спасения. Он четко ответил, что основное – это вера. Без нее никакие дела не спасительны. Второе – покаяние, третье – молитва, четвертое – добрые дела. О покаянии он так и сказал, что как бы ни велик был грех, приходи к покаянию, цепляйся за него, как за цепь железную, и вопи ко Господу о прощении. И чтобы омовение души было. А я спрашиваю, по простоте своей: а как же душу-то омыть. А он улыбнулся и говорит: “Слезами”».

Авторитет святителя был велик, хотя он не находился на кафедре и не имел широкой аудитории. Владыка поддерживал дружеские связи с архиепископом Винницким Симоном (Ивановским), своим сокурсником по академии; с епископом Можайским Стефаном (Никитиным), одно время управлявшим делами Московской епархии, которого он знал еще светским человеком, врачом и которого рукополагал во священники; с митрополитом Нестором (Анисимовым); с владыкой Новгородским Сергием (Голубцовым) и другими. Многие лаврские мо-нахи почитали его, бывали в Петушках наместник Троице-Сергиевой лавры архимандрит Пимен (Хмелевский), позднее архиепископ Саратовский и Вольский, и архимандрит Кирилл (Павлов). Навещали священники и миряне, советовались. Каждому владыка был по-своему дорог. Его старались оберегать.

Антонина Михайловна Гришина вспоминает: «Мой папа знал владыку еще по 30-м годам. Любил он его, чтил и заботился. Посылки посылал ему в лагеря. А уж когда епископ приехал в Петушки, часто заходил в гости. Им было о чем поговорить. А вот меня ограничивал. Говорил мне, я-то, мол, работник церкви, объяснимо, почему хожу. А тебе и другим надо пореже. Лишний раз не беспокоить, да и повода для обвинений в религиозной пропаганде не давать. Надо поберечь владыку».

Сам же епископ людям верил. Рассказывает Павел Алексеевич Грузин: «У нас в семье все были верующими. И когда я уходил на фронт, мама дала мне образок Божией Матери и наказала все время держать его при себе. Я участвовал в боях и ни разу не был ранен. И после войны, бывало, выходил невредимым из серьезных ситуаций. В 50-е годы вернулся домой. Говорит мне однажды мама: живет, мол, в Петушках святой человек, епископ Афанасий, нужно сходить к нему, получить благословение. Она-то ведь знала, кто он такой. Брат ее, мой дядя, Алексей Семенович Филофеев, перевозил старца из Тутаева. Я взял с собой сына и пошел к владыке. Принял он меня, совершенно незнакомого, исключительно тепло, ну как родного. Я не помню, о чем мы говорили, только осталась на душе необыкновенная радость, какой-то особый свет. Подарил мне владыка на память молитвослов. Это был знак доверия. В то время такой жест могли расценить как религиозную пропаганду, можно было получить за это срок. Я бережно храню подарок. Для меня это великая святыня».

Люди тянулись к владыке, близкие отмечали случаи его прозорливости, ограждения от бед, напастей, помощи в скорбях, печалях, случаи исцелений и помощи. Вот свидетельствует Анна Ивановна Золотова: «Мы у владыки никогда ничего не просили, никогда ничего не спрашивали, только внимательно слушали, сердцем принимали его доброту и ласку. Он сам видел, что нам нужно, и оберегал. В конце 50-х опять стали притеснять верующих, пошли гонения, на работе даже выявляли тех, кто носил нательные крестики. Говорит мне владыка однажды: “Цепочку с крестиком сними и повесь на бретельку”. Все как-то было странно, но я послушалась, сделала, как велел. На следующий день на работе подходит ко мне сзади парторг и неожиданно проводит рукой по шее. Я ему грозно: “Вы что?” А он смущенно: “Да я хотел узнать, боитесь ли вы щекотки”. Конечно, он проверял, ношу ли я цепочку, а значит и крестик, ведь знал, что верующая. Искал предмет для неприятного разговора. После этого я снова надела цепочку с крестиком и рассказала все владыке. Он только улыбнулся и ничего не сказал».

Валентина Ивановна Золотова вспоминает: «Когда мы жили с владыкой под одной крышей, он часто заходил к нам. С особым удовольствием разговаривал с нашей двоюродной сестричкой, совсем еще ребенком, приглашал ее на чай. Там у него они вели долгие беседы. Наверное, старец с такой нежностью относился к ребенку еще и потому, что знал – дни ее сочтены. Да и от нас не скрывал, что не жилец Танюшка. Вскоре сестричка умерла. Через некоторое время мы увидели, что крест ее покосился, и решили поправить. Между собой поговорили, и все. К владыке не обращались. Не побежишь ведь к нему со всякой мелочью. А он вскорости нам и говорит: “Не надумали ли крестик Танюшке заменить?” – “Да, владыка”. – “Не надо. Ребенок был блаженным, пусть и крестик будет блаженным”».

Ко всем, невзирая на лица, владыка был радушен, приветлив. Всех старался скорее упокоить и накормить, чем Бог послал. При этом он любил, чтобы стол был накрыт по всем правилам. Пища, конечно, предлагалась в соответствии с уставом.

Любил епископ рассказывать о больших людях, которых встречал в своих ссылках, особенно о митрополите Кирилле, его друге. Про свои горести речи не вел, разве что вскользь. Всегда был добр, ласков, покоен. Скорбел только, когда дело шло об искажениях богослужения, которые допускаются в современных службах. Очень переживал за Церковь. Владыка с душевной болью говорил о разрушенных церквах, о мерзости запустения, когда оставшиеся храмы безмолвно смотрят на мир зияющими оконными проемами – очами, выколотыми разбойниками. А ведь храмы Божии, построенные нашими предками и освященные живой молитвой, охраняли Россию. Одно утешение, что в них невидимо совершают богослужения Ангелы.

Как писал владыка в заключение своей прекрасной работы «Поминовение усопших по уставу Православной Церкви», «важнейшее из земных дел – молитва. Она по преимуществу должна совершаться в точном соответствии с указаниями Церкви, отсюда то, что древние люди, не только священнослужители, но и миряне, старались узнавать все, что касается молитвы, старались вникать в устав церковный и поэтому знали, а многие и хорошо знали, устав и подробности служб и последований, дорожили ими, любили их, берегли их, тщательно следили за их точным исполнением. С печальных времен Петра I, когда через прорубленное в Европу окно понесло в Русскую землю заморским угаром, когда многие люди, вкусившие в Европе от древа познания, стали больше смотреть на землю, чем на небо, на земле искать цели и смысла жизни, тогда и дело молитвы, богослужения перестало считаться делом первостепенной важности. Теперь перестали интересоваться не только мелкими подробностями богослужения, но и вообще богослужением. Типикон продолжали печатать, но богослужение по нему “онемеченным” русским людям стало казаться непроизводительной тратой времени, – ведь так много и “необходимых” и “полезных” дел надо переделать. Стали сокращать богослужение, но, так как сам устав не дает указаний, как можно сокращать его до такой степени, до какой было желательно, начались сокращения кому как вздумается. Богослужение становилось шаблонным, бесцветным, однообразным…

Что сталось с богослужением вообще, то, в частности, приходится установить и относительно заупокойных последований…

Больно говорить, как варварски сокращается умилительнейшее богослужение, как совсем видоизменяются назидательнейшие подробности и даже целые последования. А вместо того вводится так называемое выразительное чтение, плаксивая интонация, неположенные коленопреклонения, чтения вслух предназначенного для тайного чтения, многократное перечитывание одних и тех же имен, похвальная речь и надгробные слова взамен богодухновенных псалмов и священных молитвословий, – как будто усопшим нужны похвалы.

С таким положением вещей нельзя мириться, его совсем нельзя терпеть, не поступаясь должным уважением и благоговением к уставам и законоположениям Святой Церкви. Вопрос о поминовении усопших, как и вопрос о богослужении, надо так или иначе направлять в законное русло. И, кажется, ныне время особливо благоприятное для этого.

Наше время – время Божия попущения, время грозного Божия суда Православной Русской Церкви. Вместе с тем это время очищения Церкви. Взмах за взмахом лопата Небесного Веятеля отделяет от пшеницы Христовой все случайное, постороннее, наносное…

Совершается очищение Церкви внешнее, отделение от нее чуждого ей по духу. Вместе с тем должно быть внутреннее очищение от всего постороннего ей…

Теперь, когда остается малое, но предполагается верное стадо – людей, горячо желающих жить по руководству Святой Церкви, – вся внутренняя жизнь церковная должна быть возвращена к церковным нормам, к церковному укладу…

Самое же главное в деле упорядочения богослужения вообще, заупокойного в частности, – это воспитать пастыря и пасомых в духе церковности, в любви к Святой Церкви…

…Любовь к Церкви побудит внимательнее вникать во все подробности устава, что даст возможность открыть смысл многого такого, что раньше казалось непонятным. А это, в свою очередь, побудит еще сильнее полюбить церковный устав и богослужение, еще бережнее к нему относиться и еще тщательнее его хранить и исполнять».

Боль владыки за современное состояние Церкви подтверждает и Н. В. Трапани: «После смерти о. Иеракса я стала часто бывать у владыки в Петушках. Эти последние годы владыка поднялся духовно во весь рост. Все пережив, многое перестрадав, он способен был понять каждого.

Как изменился мир за его отсутствие… В церквах беспрепятственно совершалось богослужение, Московская Патриархия возглавляла Церковь на Руси. При патриархе заседал Синод, состоящий из духовенства. Из-за границы прибывали делегации зарубежного духовенства, в Европе и Америке были созданы экзархаты. Казалось бы, и желать больше нечего. Но то, что со скорбью отметил святитель, – это странное упорное обмирщение Церкви. Как будто церковные деятели не приняли наследия святых отцов. Устав упорно не соблюдался. Монашество приняло чисто формальный образ, как необходимая ступень для продвижения по иерархической лестнице…»

Долгие беседы владыка вел с другом студенческих лет архиепископом Симоном, бывшим Винницким, когда тот бывал у него в гостях. Оба глубоко скорбели о судьбах Церкви, но на будущее ее, а значит и России, смотрели по-разному. Владыка Симон считал, что на наше время выпала суровая година бесчестия Церкви, упадка нравов и внутреннего ожесточения против всего святого, но что это всего лишь исторический этап, который в конце концов пройдет, и истина снова восторжествует. Ведь было же иконоборчество, но оно прошло. У владыки Афанасия оптимизма было намного меньше. Он считал, что история завершается, и может так случиться, что Россия, как и древний Израиль, навсегда потеряет благословение Божие и окончательно лишится Его милости. Он говорил: «Сказано, что врата адовы не одолеют Церкви, но нигде не сказано, что в России… сохранится Церковь, и Россия может окончательно потерять ее…» Вот почему владыка, уповая на помощь и заступничество, так усердно молился русским святым и Покровительнице России – Матери Божией. Вот почему в службе Всем святым, в земле Русской просиявшим, столько великолепных по форме и сердечных по глубине молитвенных обращений: