К 1380 г. в Европе существовало порядка тридцати активно работавших университетов; большинство из них только-только возникло и было невелико по составу, но они азартно конкурировали друг с другом. В восточной германоговорящей Европе нельзя отметить ничего, заслуживавшего особого внимания, за исключением Праги и Вены. К 1500 г. этот список пополнили еще около пятидесяти учреждений. Многие из них стояли на вторых ролях, однако более дюжины новых университетов появились в германоговорящих землях. Именно оттуда, а также из еще более восточных областей пришла новая волна увлечения астрономией, которая, скорее всего, и обеспечила более чем вековое превосходство этих учреждений над старыми центрами.

Это движение нельзя рассматривать в отрыве от изменений, случившихся в тот же самый период в религиозной жизни, хотя взаимоотношения между этими двумя типами деятельности никогда не были однозначными. Например, несмотря на то что Вена являлась крупным центром обучения задолго до того, как там основали университет (1365), рост ее влияния начал заметным образом проявляться только после раскола католической церкви (между 1378 и 1417 гг. появились сначала два, а затем – три враждующих друг с другом папы, причем каждый из них имел свою коллегию кардиналов и административный аппарат). С началом этого раздора Вена стала домом и кровом центрально-европейских магистров и студентов, чья жизнь в Париже осложнилась из‐за того, что они не сочли возможным выразить поддержку профранцузскому папе. Позже университет пополнился богемцами, приехавшими из Праги после столкновения с еще более напористым германским большинством.

Лейпцигский университет возник во многом благодаря распаду Пражского университета, случившемуся в грозовые дни Яна Гуса – сторонника английского реформатора Джона Уиклифа; можно перечислить множество подобных историй, демонстрирующих, как рост чувства государственности проявлял себя в академической и религиозной жизни. Трагическая история Яна Гуса и Иеронима Пражского, которых казнили как еретиков (в 1415 и 1416 гг. соответственно) в ходе борьбы за церковную реформу, хорошо известна. За этим последовали систематическое притеснение и истребление евреев – в 1421 г. в Вене только за один день сожгли на кострах 240 человек. Нельзя забывать, что многие ученые, астрономические идеи которых мы здесь рассматриваем, были так или иначе вовлечены в академические дискуссии, оправдывавшие акции подобного рода. Пускай даже по наивности, но они внесли свой вклад во всеобъемлющее христианское философское и теологическое мировоззрение, которое позволило осуществиться всем этим вещам. Их астрономическую жизнь нельзя отделить от всего остального, как это наблюдается у множества их преемников в наши дни. Как правило, они были еще и теологами, пытавшимися разобраться в вопросах, представлявшихся им предельным выражением истины, а также в вопросе о том, кому принадлежит право судить об этом; и истоки многих таких вопросов находили свое категорическое обоснование в средневековой астрономии. Как будет показано в главе 12, после Коперника дебаты такого рода трансформировались в нечто менее опасное, связанное с природой знания, которое способна предоставить научная теория.

Одним из наиболее выдающихся магистров, переехавших из Парижа в Вену, был Генрих Лангенштейнский (ок. 1325–1397), известный также как Генрих Гессенский. Он прославился главным образом благодаря непримиримой критике, высказываемой в адрес Птолемея. Вместе с несколькими другими западными астрономами позднего Средневековья он последовал примеру, поданному восточными и андалусскими астрономами, использовавшими физические аргументы для критики планетных схем, изложенных в «Альмагесте». Покинув Париж, Генрих провел остаток своих дней в Вене и сыграл немалую роль в изменении организационной структуры тамошнего университета. Однако он больше склонялся к преподаванию, чем к исследовательской работе, и его «Трактат, опровергающий эксцентры и эпициклы», написанный в Париже в 1364 г., предстает перед нами довольно задиристой книгой, большую часть которой составляли мелкие академические придирки к классическому университетскому тексту «Theorica planetarum». Одной из наиболее серьезных поставленных Генрихом перед собой целей являлось доказательство невозможности рассмотрения кругов птолемеевой астрономии как реальных физических механизмов, существующих на небесах.

Несколькими десятилетиями ранее такие же соображения высказывал Ричард Уоллингфордский, но делал это в такой манере, как будто это уже давно стало банальной, избитой вещью, чему немало способствовали тексты Марциана Капеллы и латинский перевод работы по оптике, написанной Ибн ал-Хайсамом. Согласно Генриху Гессенскому, астрономические круги – это не более чем математическая конструкция, оправдать которую могут только основанные на ней правильные предсказания. Генриха не удовлетворял сделанный Птолемеем расчет планетных расстояний и размеров; ему не нравились эквант и нарушения равномерного движения, введенные в теорию планетных долгот с помощью теории планетных широт. Одним словом, он желал бы, чтобы Вселенная вращалась по более простым, чем у Птолемея, траекториям. Как это ни прискорбно, некоторые философы не всегда понимали, как сложно иногда бывает достичь простоты.

На первый взгляд, аргументы Генриха могут показаться нетривиальными, однако все они опираются на несколько предположений о природе движения, которые сегодня мы расценили бы как недопустимые. Приведем типичный аргумент из его «Трактата»: «Если бы эпициклы существовали, то одно и то же тело могло бы двигаться в одно и то же время различными движениями», но этого не может быть, «поскольку одна и та же причина не может одновременно вызывать различные следствия у одного и того же тела». Хотя некоторые ученые были близки к тому, чтобы уловить суть этого вопроса, большинство из них испытывали определенные сложности в понимании того, как два различных движения могут быть объединены в одно (как в случае, когда корабль, подгоняемый ветром, движется по своему курсу) и, наоборот, как одно движение может быть разложено на два. Почему? Потому что они рассматривали движение как реальную, однозначно определяемую и неразделимую вещь. В этом заключался определенный парадокс, поскольку в их задачу входило показать, что птолемеевы круги – это не реальность, а исключительно гипотетическое предположение. Именно такие мыслительные привычки были усвоены ими в процессе изучения аристотелевской физики и влиятельной работы ал-Хайсама «О форме мира».

В 1377 г. некий магистр по имени Юлман писал примерно в том же стиле, обильно пользуясь заимствованиями из Генриха, а когда добавлял собственный материал, то обнаруживал ту же самую сложность понимания идеи сочетания нескольких движений в одном теле. Эта проблема казалась особенно актуальной при переходе к визуализации моделей «птолемеевых» сфер, наподобие того, как это делалось в «Планетных гипотезах» Птолемея и «Теории планет» ал-Фергани. Теория долгот и без того была довольно сложной, но если присовокупить к ней идею реальности эпициклических сфер, призванных объяснить движение планет по широте, то понадобится совсем немного времени, чтобы проникнуться некоторой симпатией к упомянутым выше авторам.

Гораздо более ярким дарованием обладал политик с академическим образованием Николай Кузанский (ок. 1401–1464), прошедший обучение сначала в Нидерландах среди членов одной из религиозных сект, а затем в Гейдельбергском и Падуанском университетах. Он получил наибольшую известность как философ-платоник, но интересовался также и астрономией, что привело к неожиданным результатам. В Падуе вместе со своим другом (впоследствии – известным географом) Паоло Тосканелли он посещал лекции по астрологии Просдочимо де Бельдоманди. После посвящения в духовный сан Николай сдружился с Энеа Сильвио Пикколомини, одним из двух членов этого знатного рода, который впоследствии, в 1458 г., стал папой. Николай Кузанский был одним из тех, чье стремление к масштабной реформе церкви сочеталось с желанием реформировать календарь, хотя он мало продвинулся в решении этого вопроса. Будучи кардиналом, он обладал достаточными средствами, чтобы покупать очень качественные астрономические инструменты, и, к счастью, они сохранились. Однако слава, которую он приобрел как мыслитель, не имеет почти ничего общего с измерительной астрономией: он был философом с необузданным научным воображением и обладал склонностью применять более чем широкие аналогии, что привело его к рассуждениям о месте Земли во Вселенной. После смерти его идеи приобрели пророческий характер.

В 1440 г. он закончил свою наиболее выдающуюся работу «De docta ignorantia» («Об ученом незнании»). В ней он широко использовал «принцип единства противоположностей» – закон, ставший впоследствии чем-то вроде символа веры у гегельянцев и марксистов. Общая идея заключалась в возможности применения этого закона к решению всех без исключения вопросов. То, что кажется нам противоречиями, является единым в бесконечной перспективе. Каждая сущность воспроизводит себя во всех других сущностях; самое большое число совпадает с самым малым («максимальность малости»); подобным же образом точка совпадает с бесконечной сферой и т. д. Затем, с учетом всех этих перечислений, которых настолько много, что вряд ли имеет смысл упоминать о них в подробностях, Николай, используя упомянутый принцип, приходит к следующему заключению: поскольку точка включает (или отражает) всю Вселенную, у Вселенной не может быть ни фиксированного центра, ни фиксированного края. В частности, он считал ошибкой утверждение о центральном положении Земли во Вселенной. Этим исчерпываются заявления относительно ее места. Что касается ее движения, то оно основывается на принципе относительности: положение чего бы то ни было зависит от положения наблюдателя. Следовательно, Землю можно считать подвижной. Заставив Землю покинуть ее традиционное место, он, как следует из его работ, переходит к рассуждениям о возможности существования других тел, населенных живыми существами.

Некоторые из этих идей имели долгую историю и разделялись, например, философами-герметиками – последователями мифического Гермеса Трисмегиста. Они обладали своей (хотя и небольшой) долей влияния и после Коперника, и даже после Джордано Бруно, то есть после конца XVI в. Именно тогда на Николая Кузанского стали ссылаться как на предшественника Коперника. Декарт цитировал его как автора идеи бесконечности мира, после чего его репутация прозорливого космолога стала укрепляться от столетия к столетию. Вряд ли у него были какие-то другие заслуги. Когда Николай писал на астрономические темы, он следовал традиционным представлениям о центральном положении Земли и порядке планетных сфер. Однако строительным материалом для истории служат репутация и известность, а не заслуги.

Николай действительно преуменьшил несовершенство Земли по сравнению с надлунными областями и фактически предпринял весьма неочевидный шаг в сторону принижения относительного совершенства Солнца. Он высказывал спекулятивные предположения, будто под его яркой оболочкой могут скрываться слои водянистых испарений и чистого воздуха, внутри которых, в свою очередь, может находиться центральная земля. С трудом верится, что такая точка зрения могла всерьез рассматриваться в XV в., а между тем и в XVIII в., и даже в XIX в. такие блестящие астрономы, как Александр Уилсон и Уильям Гершель, не смогли продвинуться дальше подобных соображений. Главное различие заключалось в том, что они избежали обвинений в ереси. Политические соперники Николая обвиняли его в пантеизме, и для защиты себя от этих обвинений он написал книгу «Apologia doctae ignorantia» (1449), где привел цитаты из святых отцов и христианских философов-неоплатоников, от которых он перенял часть своих воззрений. Как это ни странно, исходя из платоновских представлений о мире как о математической конструкции, он, похоже, пришел к совершенно противоположному выводу. Исходя из наблюдения, что в нашем опыте не встречается ничего математически точного – ни один объект не обладает правильной геометрической формой, Земля не является идеальной сферой и т. д., – он пришел к заключению о нереализуемости математической трактовки мироздания. Довольно сложно сделать из такого философа научного героя, хотя желающих было более чем достаточно.