Змеиная справедливость

Отдали в церковь старый большой сундук.

Не по ставшему распространенным правилу «на Тебе, Боже, что нам негоже». То есть не от рухляди люди избавились, попытавшись заодно натянуть на себя маски благотворителей, а действительно помогли: нужен был тогда этот самый сундук приходу – воскресную школу выручить. Вещи теперь всякие можно было складывать, а не по углам раскидывать.

Привозят сундук на машине: большой такой, крепкий сундук. Мы тащим сундук в приходский домик.

Рядом, на крыльце, тетки-захожанки – комментируют наблюдаемое: «Вот, Церковь-то до чего дошла – хорошие вещи у добрых людей задарма берет. Да, обнаглели попы совсем – поди, себе в кабинет поставят, всем показывать будут, гордиться. Где справедливость?» Ладно, отнесли мы сундук, поставили на место, отряхнулись, забыли про это дело. К тому же воскресная школа окрепла да чуть побогаче стала.

А через три года звонит священник, говорит, что приход решил этот сундук отдать семье одной, не шибко богатой. Так, мол, не поможешь ли с транспортировкой? В чем вопрос? С удовольствием, даже свояка позову. Тащим мы этот сундучище вниз по лестнице, спускаемся по крыльцу к машине – слышим сзади змеиный такой шепоток: «Ну, с-совс-сем тс-серковники с-с-стыд потеряли: имущ-щество народное рас-с-спродают-разбазаривают. Наверняка потом себе иномарок напокупают. Нет справедливости!» Не знаю, те же змейки шипели или новых прибыло…

Правы шипящие тетки: нет на этом свете справедливости!

Благословенная бедность новоначальных

Случилось так, что в храм мы зашли вместе с Богородицей. Да-да, ничего странного: вечером третьего декабря разгневанная институтская коммунистка бросила на стол связку ключей и прошипела отцу Василию что-то вроде: «Забирайте. Ваша взяла. Но ненадолго». Отец Василий Павлов уж точно не заслуживал такого к себе отношения: настоящий русский интеллигент, потрясающий музыкант, оставивший великолепную карьеру ради служения Церкви, он очень легко сходился с самыми разными людьми – от подобных ему недосягаемого ума профессоров до умудренных жизненным опытом стариков и сверкавшей глазами наивной молодежи. Такт, неизменная вежливость и добрый юмор отличали священника всегда. А тут, вишь, нашла коса на камень – уперлась коммунистка: не отдам этим церковникам склад пединститута, и всё тут. Вроде бы и решение о передаче/возвращении храма общине начальниками принято, и сама община существует вот уже не первый месяц – не дам склад пединститута. Иначе и не называла – только «складом» – церковь Покрова в центре города. Историческое здание, между прочим: до превращения в «склад» сюда, точнее в церковь, бывшую здесь раньше, хаживали люди, которые и помыслить не могли, что оно когда-нибудь осквернится. Иван Васильевич Грозный, например. Скажи ему такое, он бы, наверное, долго смеялся, если бы умел. А может, сразу меры бы принял, ему знакомые и более привычные.

Но методы Ивана Васильевича обернулись позже против самих христиан… И вот мы неделю за неделей стояли на крыльце закрытого и оскверненного храма, пели молебны под пристальными взглядами прохожих и не очень прохожих, под улюлюканье уличных мальчишек, пытаясь войти в храм. На ветру, под дождем, а потом – под снегом.

Отец Василий не оставлял попыток договориться с «ответственной дамой», старшие переживали, старики привычно вздыхали, а нам, молодым, всё это было жутко интересно, и никаких вздохов мы не допускали: просто верили и знали, что еще чуть-чуть, батюшка и договорится обо всем. А как иначе?! Мы же вон молимся! Не может же молитва без ответа остаться?

И действительно, однажды утром, торопясь на очередной молебен на крыльце храма, мы вдруг обнаружили, что двери распахнуты настежь! В дверях стоял счастливый и торжественный отец Василий – лицом к людям – и просто молчал. И – снег. Плавный такой, большущий, неспешный.

Постоял еще немного и сказал: «Пойдемте». Взял какого-то ребенка за руку и стал подниматься по лестнице. Следом пошли и все остальные. Сначала молчали, потом опомнились, запели тропарь.

Боже, что мы увидели в разоренном храме! Тем, кто восстанавливал или восстанавливает церкви, – а таких, я уверен, большинство среди нас – это всё знакомо до боли, так что описывать мерзость запустения, стоящую, где не должно, думаю, не стоит.

Но, знаете, укреплению общины очень помогает уничтожение этой мерзости. Вспоминаю, как мы выносили мусор, как очищали от мерзкой зеленой краски стены, как потом их штукатурили, как полы настилали, – работа шла ведь не только в самом здании, но и в душе. На старых, уже почему-то успевших пожелтеть фотографиях (какие тогда цифровики, в начале-то девяностых!) что за глаза и лица у людей! Смотришь на снимки тех лет – волей-неволей (лучше, конечно, волей) вспоминаешь и перечитываешь послания к Фессалоникийцам о настоящей, братской любви в христианской общине. Помню, как отец Василий советовал нам учить Библию. «Вы, – говорит, – ребята, пытайтесь стихи сочинять. Вот про Второе послание к Фессалоникийцам, например: „Братия, стойте, держите Предания. Кто не работает, тот – без питания“. Так можете легко запомнить содержание глав и самих посланий».

А она была, эта любовь. Без различия сана, положения в обществе и возраста. Просто любили друг друга. Когда службы шли в насквозь промерзшем храме, у певчих пар изо рта идет; только несколько дешевых свечек, поставленных в песок на самодельном деревянном подсвечнике, храм и согревают. Честное слово, они, эти свечки и промерзшие стены, грели лучше, чем самые современные отопительные системы; бедные старые иконы рассказывали о празднике больше и доходчивее, чем золотые оклады, а скромные трапезы (картошка, консервы, соленые бабушкины огурцы и грибы) в подвале церкви насыщали получше самых богатых архиерейских обедов.

Была любовь. Настоящая, христианская. Каждый был особенным, любимым, дорогим. Отец Василий эту любовь всегда подчеркивал. Кого ни назови, ни вспомни – все, даже умершие, рядом: живы, улыбаются. Будь то бабушка Зинаида, обладавшая поразительным даром разговаривать с людьми по-доброму: даже ожесточенные, озлобленные люди, от которых, казалось, ничего доброго не дождешься, поговорив с ней, успокаивались, начинали улыбаться, облегченно вздыхали. Будь то замечательный певчий Саша, который всегда и всем помогал. Будь то чудо прихода (в каждом есть, наверное?) – дядя Коля-Карлсон, почти всегда навеселе, но очень добрый. Будь то… Сколько добрых людей можно назвать!

Войдя в храм за Девой Марией, мы, наверное, смогли чуть лучше понять смысл слов праздничного тропаря: «В храме Божии ясно Дева является и Христа всем предвозвещает.» Предвозвещение Христа чувствовалось очень ясно. Вместе с тем сейчас, по прошествии вот уже двадцати двух лет, понимаешь, что как предвозвещение Христа, так и само Его явление немыслимы без работы души, без ее взросления. Да, храм, слава Богу, отстроился; да, службы идут ежедневно и не на крыльце; да, былой благословенной бедности нет. Бедность-то, конечно, есть, но благословенной ее назвать сложно. Но это, думается, та действительность, которая неизбежно следует за предвозвещением Христова явления. Которая требует от христианина кропотливого труда и ежедневного несения своего креста и тягот ближнего после первоначального восхищения евангельской новизной и свежестью.

А ностальгия по старым добрым временам случается. Бывает, смотришь на нынешнюю церковную молодежь, для которой в храм пойти – это на автобусе пару остановок проехать, пару рублей нищему дать и свечку в лавке купить – и всё, ты в церкви, – и думаешь: «У-ух, мелочь пузатая! Вам бы на морозце на крыльце постоять – помолиться как следует!» Но у молодежи есть свои пути узнавания Бога, – помоги Господь.