Слушания закончились, а Лемкин так и не получил известий о своей семье. Лишь в середине сентября, во время перерыва перед вынесением приговора, он узнал наконец, какая участь постигла Беллу и Йосефа. Информацию Лемкин получил от своего брата Элиаса, с которым свиделся в Мюнхене. Тогда он и узнал, что его семья стала частью «документов Нюрнбергского процесса».

Элиас спасся благодаря счастливому стечению обстоятельств – подробно эту историю пересказал мне его сын Шауль. Шаулю в июне 1941 года было двенадцать лет, он жил с родителями в Волковыске, на каникулы они решили поехать в гости на старую территорию Советского Союза: «Мы отдыхали на даче, тетя сказала, какие-то слухи о войне, и мы включили радио». Так они узнали, что Гитлер разорвал пакт со Сталиным, начал операцию «Барбаросса». Неделю спустя немцы захватили Волковыск. Белла и Йосеф, а также все остальные близкие, оставшиеся в городе, попали в ловушку.

То, что задумывалось как короткие каникулы, превратилось в трехлетнее пребывание в глубине Советского Союза. Они знали, что дядя Рафал благополучно добрался до Северной Каролины. Но теперь гибель Беллы и Йосефа, злосчастное решение оставить их, не очень уже здоровых, дома стало причиной разрыва между Рафалом и Элиасом.

– Мой дядя был вне себя: как мы посмели их бросить! Но мы же не знали, что произойдет, – Шауль и семьдесят лет спустя чувствовал потребность оправдаться. – Мы просто поехали в гости. Никто, даже сам Сталин, не знал, что вот-вот начнется война.

Шауль вместе с родителями просидел в Москве до июля 1942 года. Затем у них истекла виза, и они на поезде поехали за Урал, в Уфу, столицу автономной республики Башкирия. В 1944 году они вернулись в Москву, а после окончания войны выехали в Польшу и в итоге оказались в лагере для перемещенных лиц в Берлине; там-то Рафал их и нашел.

– Дядя позвонил нам в Берлин в августе 1946 года, из Нюрнберга, – вспоминал Шауль. – Он посоветовал отцу не засиживаться в Берлине: русские могут блокировать город.

С помощью американцев Лемкин организовал переезд своих родственников из Берлина в другой лагерь, мюнхенский. Шауль лежал в больнице – ему удалили аппендикс, – когда в середине сентября дядя приехал к ним.

– Он пришел ко мне в больницу вместе со своей секретаршей мадам Шарле, американкой, служившей в армии; она немного говорила по-русски, очень приятная женщина. Дядя очень хорошо выглядел, был нарядно одет. Мы обнялись, и он сказал: «Тебе надо в Америку».

Они поделились той мизерной информацией, какой располагали о событиях в Волковыске.

– Мой отец Элиас выяснил, что к приходу Советов летом 1944 года уцелело немного евреев, наверное, не более пятидесяти-шестидесяти.

Одни и те же события, повторявшиеся в Жолкве, Дубно и десятках тысяч больших и малых городов по всей Центральной Европе, отражены в камнях Треблинки. Шауль говорил об этом кротко, но свет в его глазах померк:

– Что было с остальными, это мы уже знали. Один еврей написал нам письмо. Бабушку и дедушку забрали неизвестно куда. Их уже не было в живых.

Сохранилась ли у Шауля фотография Беллы и Йосефа? Нет. Он выяснил, что последний транспорт из Волковыска отправился в январе 1943 года в Аушвиц, но его бабушку с дедушкой увезли раньше и в другое место, поближе.

– Беллу и Йосефа отправили в Треблинку, недалеко.

Он произнес эти слова с глубокой, застарелой, усталой печалью, а потом спохватился:

– Как зовут того знаменитого журналиста, который написал «Жизнь и судьба»?

– Василий Гроссман.

– Точно. Он написал и о Треблинке. Я читал эту статью и думал о бабушке и дедушке.

Шауль считал, что дядя Рафал так и не узнал, что его родители погибли именно в Треблинке.

– Эта информация появилась намного позже, когда уже и его не стало.

Рассказ Шауля послужил своего рода рамкой для другой, моей личной истории. Так я узнал, что моя прабабушка Малка Флашнер, которая жила в Жолкве на одной улице с Лаутерпахтом, погибла в Треблинке на той же дороге, что и старшие Лемкины.

– Одно хочу сказать о том времени, – внезапно приободрился Шауль. – Немцы в больнице были со мной очень милы, очень вежливы. По сравнению с жизнью в Польше Германия оказалась для евреев прямо раем.

Если Шауль и затаил недобрые чувства, он хорошо их контролировал.

– Конечно, дядя Рафал смотрел на это иначе, – продолжал он. – В больнице было много немцев, но дядя и глядеть на них не желал. – Шауль посмотрел мне прямо в глаза и завершил свою мысль: – Он их ненавидел. Хуже чумы. Он ненавидел их.