Лаутерпахт провел сентябрь в Кембридже, дожидаясь приговора, который, как он надеялся, должен был обеспечить защиту отдельным людям и поддержку Международному биллю о правах человека. Он был не столь многоречив, как Лемкин, и внешне воли эмоциям не давал, но на самом деле так же сильно переживал и тревожился. Процесс дался ему нелегко, но Герш не желал показать этого даже сыну, который провел с ним часть сентября перед тем, как вернуться к учебе в Тринити (Эли перешел на второй курс).

Задним числом Эли задавался вопросом, не изменился ли в чем-то его отец в ту пору. И суд, и судьба родных сказались на нем и, должно быть, повлияли на его работу. По мнению Эли, именно тогда он стал лучше или, по крайней мере, более осознанно понимать труд своего отца.

– Я не только больше был вовлечен в эту работу умственно, я стал осознавать кое-что еще: что это особенно трудное время для отца.

В Кембридже со дня на день ждали Инку, и это обостряло чувство утраты, но вместе с тем укрепляло надежду.

– Конечно, эмоционально отец с головой ушел в этот процесс, – подтвердил Эли.

Герш мало говорил на эту тему и «никогда не рассказывал о своих родителях, ни разу». Об этом Эли задумался недавно, когда обнаружил, что никогда не задавал сам себе тех вопросов, с которыми пришел к нему я. Он принял сложившуюся ситуацию, принял избранную отцом манеру поведения. Ни трудности, ни боль не находили выражения в словах – для этого имелись другие пути.

Я спросил, как отец отнесся к термину «геноцид». Он не одобрял этот термин, ответил Эли, считал его «непрактичным». Возможно, даже опасным. В то время Лаутерпахт, среди прочих, общался и с Эгоном Швельбом, тем самым человеком, который в мае 1946 года поддержал Лемкина. Эли считал, что Швельб полностью разделял подход его отца к личным правам и восхищался умом и работой Герша. В одном письме Швельб завел разговор о вере Лаутерпахта в «тесную связь» между закрепленной Нюрнбергским процессом концепцией «преступлений против человечества» и «идеей фундаментальных прав человека и их защиты в уголовном праве». Это письмо Швельба также указывало, что Лаутерпахт «не был особенно благосклонен к так называемому геноциду», и даже приводило объяснение этому: Лаутерпахт считал, что «избыточный акцент на преступлении массового убийства, убийства народа, приглушает понимание того, что и одного человека убить – преступление».

Швельб также знал о том, что Лаутерпахт и по-человечески не слишком добро относится к Лемкину. Не то чтобы между ними был антагонизм – Лаутерпахт, несомненно, ценил «напор, идеализм и искренность доктора Лемкина». Это похвальные, однако малозначащие слова. Кембриджский профессор не видел в бывшем польском прокуроре подлинного ученого, человека с серьезными интеллектуальными способностями, а для него это было важно. Лаутерпахт и Швельб пришли к единому мнению: нужно «урегулировать отношения» между преступлениями против человечества и геноцидом в пользу первой концепции. Урегулировать – то есть промолчать. Лучше всего трибуналу больше не упоминать слово «геноцид».