После обеда к кафедре вышел Шоукросс, и его речь продлилась до конца этого дня и заняла утро следующего. Он разбирал факты, «преступления против мира» и неприкосновенность человеческой жизни.

Когда Шоукросс готовился к выступлению, Лаутерпахт понимал, что его черновик будет существенно отредактирован британской командой юристов в Нюрнберге, которых беспокоило, какой оборот принимает процесс. «Нас очень тревожит то, как судьи обсуждают предстоящий приговор», – сообщил Шоукроссу полковник Гарри Филлимор. В неформальной обстановке, за обедом и так далее, судьи давали понять, что готовы оправдать двух или трех подсудимых и что довольно многие ускользнут от смертной казни. Такая перспектива глубоко удручала Шоукросса. «Можно допустить, чтобы один-двое избегли смертной казни, но оправдание любого из подсудимых и незначительные наказания кому-то еще превратят судебный процесс в фарс», – добавил Филлимор.

Шоукросс предупредил Лаутерпахта, что подготовленная им длинная речь «вызывает определенные затруднения». Чтобы избежать этих «затруднений» и перестраховаться, генеральный прокурор решил посвятить больше времени изложению фактов, а значит, сократить юридическую аргументацию Лаутерпахта: «Если бы я не последовал совету Файфа и что-то пошло не так, это со всей очевидностью сочли бы моей виной». И Шоукросса не устроило предложение зачитать речь частично и передать ее судьям в полной письменной форме. Нет, он использует то из черновика Лаутерпахта, что ему подойдет. В итоге три четверти из семидесятисемистраничной речи Шоукросса было посвящено фактам и поддерживающим обвинение доказательствам. На юридическую аргументацию осталось шестнадцать страниц, из которых двенадцать полностью принадлежали Лаутерпахту. Сокращения были существенными, но, как вскоре обнаружил Лаутерпахт, имелись и дополнения.

Шоукросс начал с хронологии, от довоенного периода, когда подсудимые составили заговор для совершения преступлений, и дальше перешел к войне. В его речи прослеживались события по всей Европе: идя за бумажным следом собранных Лемкиным декретов и других документов, Шоукросс начал путь из Рейнской области в Чехословакию, потом в Польшу, далее на запад в Голландию, Бельгию и Францию, на север в Норвегию и Данию, на юго-восток через Югославию и Грецию и, наконец, на восток в Советский Союз. Военные преступления, сказал он, были одновременно «и целью, и источником других преступлений». Совершались и преступления против человечества, но эти уже исключительно в ходе войны. Так Шоукросс сделал именно то, чего опасался Лемкин: отнес основные преступления к военному периоду и промолчал обо всех злодеяниях до 1939 года.

И все же в этой речи был один блистательный и определивший исход дела момент. Шоукросс предъявил судьям один-единственный акт убийства, десять лет ужаса, спрессованные в одном событии, в нескольких мощных строчках. Он зачитал свидетельские показания Германа Гребе, немца, управлявшего фабрикой под Дубно, на территории, где властвовал Франк, – поблизости от фабрики находился и тот дом пекаря, где Лемкин укрывался несколько дней в сентябре 1939 года. Шоукросс выбрал бесстрастную интонацию, он говорил медленно, с кристальной ясностью подчеркивая каждое слово:

В судебном зале сгустилось молчание. Время замедлилось. Постепенно эти слова доходили до сознания каждого. Писательница Ребекка Уэст, находившаяся на галерее для прессы, заметила, как ерзает на своем месте Франк – словно маленький мальчик, которого отругал учитель.

Шоукросс сделал паузу и оглядел судебный зал, посмотрел и на обвиняемых. Заметил ли он, как Франк, с поникшей головой, уставился взглядом в деревянный пол?

Миг «живого сострадания», как напишет впоследствии Ребекка Уэст.