Франк давал показания на второй день, тоже в присутствии Лаутерпахта. Как и все подсудимые, он имел выбор между двумя заявлениями: «виновен» или «невиновен». Пятеро, выступавшие до него, заявили: «Невиновен».

– Ганс Франк! – хрипловато окликнул его судья Лоуренс и пригласил бывшего немецкого адвоката дать ответ. Марта Геллхорн, американский корреспондент, присутствовала в тот день в суде и была поражена «мелким и пошлым личиком» Франка, «острым маленьким носом», торчащим промеж розовых щек, и «прилизанными черными волосами». Устало-терпеливая мина, отметила она, словно у официанта в пустом ресторане, намного сдержаннее, чем у припадочно дергающегося Рудольфа Гесса.

Темные очки защищали глаза Франка – быть может, взгляд его мог выдать какие-то эмоции. У Франка было достаточно времени, чтобы взвесить все «за» и «против», чтобы продумать, какие улики обвинение могло обнаружить в тридцати восьми томах дневников. Если Франк и помышлял о том, что следовало бы выразить хоть какое-то чувство ответственности, хоть ту малость, которая могла бы выделить его среди других обвиняемых, то теперь он никак этого не обнаруживал.

– Я считаю себя невиновным! – четко выговорил Франк и снова уселся на жесткую скамью. Я нашел фотографию: левая рука в перчатке лежит на ограждении кафедры, пиджак застегнут на все пуговицы; бывший генерал-губернатор стоит прямо и гордо, решительно смотрит в лицо судьям, а его адвокат задумчиво наблюдает эту сцену.

Британская команда обвинения в Нюрнберге (в первом ряду, слева направо: Лаутерпахт, Максвелл Файф, Шоукросс, Хаки Робертс, Патрик Дин). Illustrated London News. Декабрь 1945

«Считаю себя невиновным!» Ганс Франк. 21 ноября 1945

Ни один подсудимый не выбрал вариант «виновен». В целом они вели себя очень прилично, лишь один инцидент был спровоцирован Герингом, который вдруг вскочил и обратился с речью к трибуналу, но судья Лоуренс тут же строго его оборвал: «Садитесь и молчите!» Геринг не пытался воспротивиться, окончательно осознав в этот момент, кому здесь принадлежит власть. Судья предложил Роберту Джексону выступить со стороны обвинения.

В течение следующего часа Джексон произносил слова, принесшие ему мировую славу. Лаутерпахт, сидевший очень близко к коллеге, который вызывал у него восхищение, наблюдал, как Джексон делает несколько шагов к деревянной кафедре. Он аккуратно разложил на кафедре бумагу и ручку. С другой стороны, из-за спин немецкой команды адвокатов, пристально всматривавшихся в американца, Франк также мог изучать черты главного архитектора обвинения.

«Привилегия открывать первый в истории суд за преступления против мира налагает на меня суровую ответственность», – Джексон тщательно проговаривал каждое слово, подчеркивая его значимость. Он упомянул великодушие победителей и вину побежденных, сказал о том расчетливом, умышленном и сокрушительном зле, которое было причинено и должно быть осуждено и наказано. Цивилизованный мир не может допустить, чтобы подобные деяния остались без внимания, и ни в коем случае нельзя, чтобы они повторились. «Четыре великих народа, окрыленные победой и уязвленные несправедливостью, остановили руку мщения и сознательно передали пленных врагов воле закона – величайшая дань, какую сила когда-либо платила разуму».

Джексон говорил спокойно, продуманно. Он уловил небывалую напряженность в зале суда, усилил ее, продлил, а затем указал практический путь вперед. Да, такой трибунал – «новшество и даже эксперимент», признал он, этот суд создан для того, чтобы «применить международное право и отразить величайшую угрозу». Но этот суд имеет практическое применение, он не будет лишь обсуждать сложные юридические теории и, безусловно, не станет заниматься «наказанием мелких преступлений незначительных людей». На скамье подсудимых оказались люди, обладавшие большой властью и использовавшие ее для того, «чтобы осуществить злодейства, затронувшие каждую семью в мире».

Дворец правосудия. Нюрнберг. 20 ноября 1945

Далее Джексон сообщил, что «тевтонская страсть к педантизму» побудила многих подсудимых фиксировать собственные преступления на бумаге. Он описал судьбы национальных групп, особенно евреев, «массовые хладнокровные убийства бесчисленных людей», «преступления против человечества». Эти идеи уже обсуждались с Лаутерпахтом в Нью-Йорке в 1941 году и вновь, спустя четыре года, – в саду на Кранмер-роуд. Эти же темы Джексон затрагивал в Индианаполисе в сентябре 1941 года, когда Лемкин выслушал его призыв установить «царство закона» против международного беззакония.

Джексон перешел к личности Ганса Франка, и тот вроде бы встрепенулся при упоминании своего имени. «Юрист по профессии – говорю об этом со стыдом, – участвовавший в составлении Нюрнбергских расовых законов». Прокурор упомянул дневники Франка, процитировал немного из поденных записей личных мыслей и публичных выступлений – так с самого начала обозначилась существенная роль, которую дневникам предстояло сыграть на процессе. «Я не сумею за один год извести всех вшей и евреев», – заявил Франк в 1940 году. Год спустя он с гордостью отчитывался, что отправил в Рейх более миллиона поляков. И даже в 1944 году, когда советские войска уже приближались к Кракову, Франк выполнял свою миссию и называл евреев «расой, которая подлежит ликвидации». Его дневники оказались поистине золотой жилой. Если Франк и начал подозревать, что его слова могут быть использованы против него, виду он не подавал.

Изобилие доказательств позволило Джексону закончить речь самой простой просьбой. Этот трибунал представляет собой «попытку применить закон к государственным деятелям», и полезность данного суда будет определяться тем, сумеет ли он положить конец беззаконию в тот момент, когда только что созданная Организация Объединенных Наций пытается сделать шаг навстречу мирному будущему и господству закона. Главным обвинителем, по словам Джексона, должны стать не державы-победительницы, но «сама цивилизация». Поскольку подсудимые втянули немецкий народ в «бездну злосчастья», разбудив ненависть и насилие на всех континентах Земли, то теперь их единственная надежда ускользнуть от суда состояла в том, что международное право не поспевает за человеческой этикой. Судьи обязаны дать ясно понять всем, что «сила международного права» стоит «на стороне мира», и потому люди доброй воли живут «под сенью права, но не произвола». Лаутерпахт узнал цитату из стихотворения Киплинга «Старая проблема», посвященного событиям в Англии 1689 года, в результате которых всемогущий суверен был подчинен таким же ограничениям закона, как и его подданные.

Слушая Джексона, Лаутерпахт не проявлял своих чувств. Он был прагматик, стоический и терпеливый. Речь Джексона была великолепна, сообщит он Рахили, историческая речь, «настоящий триумф». И он с удовлетворением следил за лицами Франка и остальных подсудимых, вынужденных слушать повесть о своих злодействах. Когда Джексон закончил, Лаутерпахт подошел и пожал ему руку – это соприкосновение длилось «целую минуту». Заметил Лаутерпахт и значимую лакуну в речи Джексона: хотя в мае и потом вновь в октябре, когда уточнялась формулировка обвинения, Джексон выражал поддержку Лемкину, сейчас слово «геноцид» так и не прозвучало.