В 6:00 я был на самолете обратно в Париж. Через три часа приземлился в Ле Бурже, аэропорте намного меньше Орли. Стильный двубортный костюм творит на таможне чудеса. Снаружи я поймал такси и вышел на Сен-Жермен около десяти, задержавшись у себя дома не дольше, чем нужно, чтобы оставить костюм и прихватить наушники и минидинамик для П-55.

Сабор говорил, что преподавал несколько предметов в университете и занимался исследованиями и книгой на дому. Хотелось позвонить профессору, чтобы узнать, у себя ли он, но я уже увидел такси и передал водителю карточку с адресом Сабора, пока садился назад. Рю де ла Клеф была не так далеко, в соседнем округе. Мы добрались меньше чем за десять минут. Дом № 25 казался многовековым. Деревянные двери под центральной высокой аркой были заперты. Облезлый открытый подъезд слева вел во тьму. Я вошел и не увидел никаких признаков консьержа. Поскакал через две ступеньки, переполненный восторгом, как ребенок в рождественское утро.

Гром моего торопливого стука отозвался в квартире Сабора. Такой и мертвых разбудит. Никто не ответил. Профессора не было дома. Я решил, что он в университете или где-нибудь наслаждается petit dejeuner с друзьями или студентами. В любое другое время я бы заглянул попозже. Может, стоило оставить записку у двери, но сейчас у меня все зудело от предвкушения. Чем заняться, чтобы убить время? Шататься по Латинскому кварталу, как безголовая курица? Дожидаться прихода профессора казалось логичнее. Не задумываясь, я выудил из сумки набор отмычек и впустил себя сам.

На первый взгляд, квартиру перевернули вверх дном. Само по себе это еще не было звоночком. Эксцентричные профессора живут, как бродяги, среди стопок книг, мятой бумаги и пепельниц, забитых окурками. Это меня не обеспокоило. Внимание среди хаоса привлекло кое-что другое. Тарелка с недоеденной едой на низком столе у продавленного дивана. Аккуратный треугольник сыра, нарезанное на дольки побуревшее яблоко, свежий багет с маслом и джемом рядом с полной чашкой кофе. Никто не готовит себе еду, чтобы потом бросить нетронутой, если только что-то не случилось. Адреналин пронесся по мне, словно кровь заменили на нитроглицерин.

Обмерев, я медленно оглядывал комнату, не желая ничего потревожить. Переполненные шкафы, марокканские ковры, картины, напоминающие засохшую рвоту. Резные будды, терракотовые фигурки, папирус в рамочках. На полке над закопченным мраморным камином теснились древние реликвии. Над ними висел большой деревянный крест. Простенький, где-то в метр высотой, грубо сколоченный из рассохшихся досок. К нему было прибито что-то окровавленное. Кусок мяса, точно по центру. Я приблизился на шаг. Это был язык.

Часть меня хотела верить, что это язык овцы или свиньи. Какой-нибудь экзотичный деликатес, купленный в местной boucherie. Рациональный разум всегда ищет рациональное объяснение неожиданного. В глубине души я себе врал. Эта отвратительная кровавая мерзость принадлежала человеку.

Не сдвигаясь ни на дюйм, я достал из сумки латексные перчатки и натянул на внезапно похолодевшие пальцы. Мысленно проследив свой путь по апартаментам, убедился, что ничего не трогал, кроме замка и ручки. За годы я насмотрелся на пролитую кровь. Меня она не пугала, если принадлежала не мне. Эрни Кавалеро дал пару простых подсказок, чтобы определять, как давно плазма попала на асфальт. Один только взгляд на пригвожденный кусок плоти и свернувшиеся капли на кресте сообщил, что кровь пролилась меньше восьми часов назад.

Все инстинкты говорили, что пора линять. Но я все еще оставался ищейкой настолько, что хотел сперва осмотреться. Аккуратно переступая хлам на полу, я добрался до кухоньки. В отличие от передней комнаты, здесь все было аккуратно и опрятно, как в хирургическом отделении. Герань на подоконнике добавляла идеальный штрих в духе Фанни Фармер.

Единственная другая комната оказалась спальней Яноша – вернее, больше кабинетом с книжными шкафами и койкой в одном углу. Теперь он уснул вечным сном, вытянувшись на спине, с клоунской бабочкой и в вельветовых брюках. Рот Сабора раззявился, как у пациента стоматолога. Кровь заполняла ротовую полость до уровня губ, сбегая по подбородку и скапливаясь под головой. Никаких следов борьбы, не считая смятого одеяла под телом. Я понял, что убийца вырезал его язык и навалился, удерживая, пока Сабор истекал кровью.

Меня пробила невольная дрожь. Не отвращение и даже не ужас. За годы я повидал разных жмуриков. Ощутил я холодящий страх. Эта резня – дело рук Луи Цифера. Он оставил мне послание, написанное кровью. Оно гласило: Сабор слишком много болтал. Я знаю, что он говорил с тобой. Цифер наверняка знал и то, что я убил Крузмарка и забрал монету. Возможно, он был в курсе, что вчера ночью я ввалился на Собор Тридцати. Может, даже сам сидел там в капюшоне. Если он видел, как я входил в дом Сабора, мог вызывать копов прямо сейчас и подставить в убийстве, как уже проделывал в Нью-Йорке. Лучше делать ноги, пока еще есть время.

Уходя, я бросил взгляд на стол Яноша, засыпанный фотокопиями с надписями на древнем языке такого вида, будто курица потопталась в грязи. Поверх лежал блокнот с грубыми переводами на французский. Что одно, что другое для меня было галиматьей. Я прокрался на выход и старательно вытер карманным платком ручки и замок с обеих сторон. Не встретив никого на лестнице, я задержался в темном подъезде, чтобы выглянуть на улицу. Ни автомобилей, ни прохожих. Я выскользнул и был таков.

С неспокойной душой я медленно шел домой по петляющему лабиринту кроличьих нор средневековых улиц. Весь духоподъемный восторг после того, что дело в Риме прошло без сучка и задоринки, рухнул, как горящий «Гинденбург» на летную полосу Лейкхерста. Сабор мертв, как те жертвенные короли кукурузы, о которых он писал. Может, он бы оценил иронию своей ритуальной кончины. Я? Мне было насрать. Не подфартило профессору. А вот мне еще хуже. В какую игру играет Цифер? Кошки-мышки? В ней грызун побеждает только в мультиках про Тома и Джерри.

Без Яноша запись встречи Собора была бесполезна, если я не найду другого переводчика с латыни. Вроде бы Берроуз говорил, что рубит в языках? После дела со Стерном Билл наверняка будет от меня бегать, как от триппера. Я слишком устал, чтобы об этом думать. В последний раз я спал во вторник ночью, на поезде. Может, если прилечь ненадолго у себя, на душе полегчает.

Незадолго до полудня я вошел с помощью спрятанного ключа в свой тайный голубой домик и увидел на полу у самого входа голубой конверт. Из пневмопочты – телеграмма вроде тех, что рассылались в Париже через подземные трубы со сжатым воздухом. В спешке я не сразу его заметил, когда ставил чемодан. По какой-то абсурдной причине я верил, пока его поднимал, что сообщение от Цифера. Дата была вчерашняя. Я оторвал перфорированный край и прочитал.

Пока я перечитывал письмо Д’Оберена, рука дрожала. Неужели все правда так просто? После бесплодных поисков Цифера просто подают на коктейльном блюдечке с голубой каемочкой? Отчасти я опасался, что пневматическое письмо – хитрая уловка самого доктора Цифера. Абсурдная мысль. Я встретил Криса по случайности, на самолете, и этот дом снял через него. Каким-то чудом его дорожка пересеклась с дорожкой Эль Сифра. Так иногда бывает. Время от времени выкидываешь на костях семерку. Мне только что улыбнулась Леди Удача. Сегодня Луи Цифер умрет.

В начале шестого я уже был одет и готов выходить в чинос и твидовом спортивном пиджаке. Полосатый галстук от «Сулки» добавлял солидности. Я не бросался в глаза – просто профессор колледжа с хорошим вкусом. Вместе с пачками денег в поясе под одеждой были и шекель Иуды, и катушка «Минифона» – две вещи, которые я хотел сохранить даже после того, как прибью Цифера. На левом бедре, как обычно, у меня был 38-й, а двуствольник – в кармане под правой рукой, вместе с одним из «Пакмайров». Отмычки и резиновые перчатки отправились в карман слева.

Я прождал меньше минуты, когда увидел такси со стороны Сен-Жермен. Водитель довольно хмыкнул, когда я назвал адрес в пригороде Сен-Клу. Долгая поездка – большая плата. Мы повернули налево, к реке, и на набережной еще раз налево, пересекая Сену по Королевскому мосту. Затем по набережной правого берега до площади Согласия, оттуда по Елисейским полям до Этуаль, где свернули на проспект Фош. Моя первая встреча со знаменитым широким бульваром, вдоль которого высились каштаны и позолоченные особняки.

– Avenue Boche, – бросил водитель.

Я спросил, что это значит. Он объяснил, что это парижская шутка времен войны. В ходе Оккупации на этом роскошном проспекте боши расположили штаб гестапо.

На противоположном конце проспекта Фош мы въехали в Булонский лес и направились по прямой. Я вперился глазами в окно такси, охваченный внезапными страхами, мыслями о Луи Цифере и нашей последней ужасной встрече три недели назад. Ночь, когда он вломился в кабинет Гарри Ангела, вырубил меня, а когда я очнулся, поглумился надо мной и исчез. Тогда я не сразу сообразил, что он отправился убивать мою дочь Епифанию.

Внутри вскипели все старые ненависть и гнев. Унижение и боль. Я вспомнил зубоскальство и издевательский смех Цифера и стиснул кулаки, чтобы руки не дрожали. Лицо лихорадочно горело. Если бы в этот самый момент я вошел на светский прием, то в слепой ярости пристрелил бы Цифера в ту же секунду, как увидел, и на хрен последствия. Нужно было взять себя в руки.

Какой толк от мести, если она принесет только проблемы? Убийство Эль Сифра на глазах у всех свидетелей – это билет в один конец на гильотину. Смертный приговор – как раз то, что и планировал для меня доктор Цифер изначально. Зачем позволять ему умирать с удовлетворением от мысли, что он победил? Намного лучше кончить его в каком-нибудь темном тихом уголке и уйти с чистыми руками. Момент смерти Цифера навсегда останется в моей памяти. Может ли быть месть идеальнее?

Таксист прервал мои размышления. «Nous sommes arrivés, monsieur». Я расплатился и встал на тротуаре, а машина уехала. Погода была свежая и ясная, с перистыми облаками, полосующими бледно-синее небо. Сен-Клу оказался зажиточным пригородом – никаких тебе алжирских трущоб в округе. Здание № 40 было приятным двухэтажным домиком за большими тенистыми деревьями, отстоящим от дороги. Я прошел по тропинке, вымощенной плитами, через ухоженный цветочный сад и позвонил во входную дверь.

Спустя миг мне открыла хорошенькая молодая горничная в черном платье и белом фартуке. Она выглядела как стандартный персонаж из постельного фарса. Узнав мое имя, она вежливо попросила подождать внутри. Имя Джонни Фаворита явно ей ничего не сказало. Я огляделся в комфортной передней, обставленной старинной мебелью в стиле ар-нуво, и прислушался к прибойному шороху отдаленной беседы. Вскоре горничная вернулась и сказала: «Par ici, s’il-vous-plait».

Я последовал за сладким покачиванием идеальной попки через пафосные залы к шуму вечеринки. Горничная привела меня в столовую, обставленную декоратором в стиле Директории. В углу находился временный бар под управлением официанта в белой форме. Длинный неоклассический стол по центру ломился от разнообразных сыров, паштетов и закусок. Вокруг него сновали несколько едоков, набивающих животы. За происходящим, словно полевой командир, надзирала высокая женщина пятидесяти лет. На ней были твидовая юбка и коричневый кашемировый свитер с мальвовым шелковым шарфом, небрежно повязанным на элегантной шейке и сочетавшимся с серебряными волосами.

– Monsieur Favorite, – объявила горничная, подводя меня к ней.

– Enchanté, Madame de Lucenay, – сказал я, принимая ее руку.

– Зови меня Ивонн, – ответила она на идеальном английском, – а я буду звать тебя Джонни.

– С превеликим удовольствием. – Я оставил сухой поцелуй на ее пальцах.

Хозяйка улыбнулась и заговорила с горничной по-французски, попросив девушку найти мсье Д’Оберена и передать, что прибыл его американский друг.

– Желаете коктейль или, возможно, бокал вина? – спросила она, когда горничная ушла.

– Un Manhattan serait parfait, – ответил я, и она отвела меня под руку к стойке, где передала мой заказ Жоржу – бармену.

«Манхэттен», который он замешал, был лучше, чем идеальный – он был sublime, сказал я хозяйке. Я снова поднес бокал к губам, когда к нам присоединился Д’Оберен с широким бургундским бокалом.

– Привет, Джонни, – сказал он. – Рад, что ты смог прийти.

Вместо рукопожатия мы чокнулись.

Ивонн попросила у Жоржа «un peu de champagne». Отпив, перевела разговор к почетному гостю. Эль Сифр был «trés magnifique, n’est-ce pas?» Даже просто «Incroyable!», «Étonnant!», «Ahurissant!».

Их похвалы пели, как слоганы на цирковой афише. Герой вечера предсказывал будущее в саду. На самом деле Ивонн выразилась не так. Она сказала: «Le sage regard profondémont dans votre coeur… dans votre». Разве я не хочу испытать это чудо на себе? Чтобы свами заглянул в самые мои сердце и душу? Разве я проделал этот путь не в поисках мастера?

Они говорили, а я все улыбался и улыбался, чувствуя, как внутри горит желание убивать. Призвав на помощь весь свой фальшивый пошлый шарм, я рассказал мадам де Люсена и Крису Д’Оберену о своем «истинном интересе» к садовому волшебнику. Я сказал, что снова начал выступать перед публикой – и, если честно, это сюрприз даже для меня, хотя втайне я давно подумывал о возвращении на сцену. Выступления в Париже и Риме прошли на ура, врал я напропалую. Мне хотелось собрать целую труппу. Танцоры, комики – возможно, и квартет на подпевке. Талантливый фокусник казался тем, что нужно.

Я, как говорится, держал их в руках. Они проглотили каждую ложь, как псы, слизывающие с пальцев жир от бекона. Когда я рассказал, что видел выступление доктора Цифера в Нью-Йорке, оба кивали, хотя было очевидно, что мадам де Люсена понятия не имеет, о чем я говорю. Я спросил себя, что она подумает, если узнает, что ее любимый мудрец выступал на подвальной сцене «Блошиного цирка Губерта» – в выгребной яме на Сорок второй улице. Я никогда не видел фокусника в роли Эль Сифра, говорил я, и мне интересен его номер менталиста.

Ивонн, явно огорченная моим намеком, что арабский маг – просто шарлатан, больше шоумен из варьете, чем восточный пророк, попыталась скрыть чувства за аристократической маской.

– Не хочу, чтобы мистер Цифер чувствовал себя как на пробах, – объяснил я. – Лучше, чтобы он не знал о моем присутствии. Я бы хотел посмотреть незамеченным на расстоянии.

Они попались на крючок – проглотили вместе с леской, грузилом, гнилой наживкой и всем прочим, как всеядные морские гады.

– Возможно, Джонни развлечет нас несколькими песнями, – сказала Ивонн. – Раз он снова вернулся в шоу-бизнес.

– Почту за честь, Ивонн, но, к сожалению, по той же причине вынужден отклонить твое любезное предложение. Я хочу оставаться анонимным перед моим потенциальным фокусником.

Черно-бурая лисица улыбнулась мне.

– Pas de probleme, – промурлыкала она, – Эль-Сифр собирался уходить через… – Она глянула на тонкие наручные часы, сияющие бриллиантами, – час-другой. Не будешь ли ты так добр передумать после его ухода?

– Ну конечно, – сказал я так, будто не врал. – С удовольствием. А прямо сейчас просто посмотрю на волшебника за работой.