Когда я отправился в «Тур д’Аржан», в меркнущем вечернем небе задержалась последняя голубая примесь дня. Чертовски славный город, если привыкнуть.

Я свернул налево, на рю де Пуасси, и вышел к берегу реки, а дальше по набережной, пока внизу обгоняли ярко освещенные bateaux mouches, разливая за собой музыку, словно плавучие ночные клубы. Уже скоро я дошел до моста Турнель. Voila! Вот через улицу и знаменитый ресторан «Серебряная башня» – зал на верхнем этаже пылает горячечно, как открыточное изображение рая. Здесь со мной согласился побеседовать венгерский профессор Янош Сабор, если я накрою поляну. Встречу устроил по моей просьбе Берроуз, когда я вернул книгу Сабора. Я перешел улицу наискосок, к неукрашенному входу, и швейцар в белых перчатках распахнул передо мной дверь.

Администратор спросил имя и сказал, что мой гость ожидает в «la Salle d’Attente», кивнув напомаженной головой в нужную сторону, чтобы я не заблудился. Я прошел по пустому залу ожидания мимо формальной старинной мебели. С потолка свисал огромный пятиметровый парчовый ковер. Найдя маленький угловой бар, где в стеклянных шкафах выставлялись серебряные столовые приборы из славного прошлого «Тур д’Аржан», я заметил любопытного человечка в старомодных очках в тонкой металлической оправе и с тощим волчьим лицом, синим от небритой щетины, который устроился на одном из четырех высоких барных стульев. Из-за копны серых кудрей мне вспомнился большой злой волк в бабушкином парике. Зеленый, как мох, вельветовый костюм с широкими лацканами, красная клетчатая рубашка и большая синяя бабочка в желтый горошек только преувеличивали клоунскую внешность. Он уставился в пустоту с бокалом шампанского, в котором, похоже, искрилась клюквенная газировка.

– Янош Сабор? – спросил я, протягивая руку прямо в его мечты наяву.

– Мистер Фаворит. – Сабор поставил бокал и слез со стула, чтобы по-европейски безвольно пожать мне руку. – Весьма приятно познакомиться.

Его акцент было невозможно определись – идеальный английский, приправленный слабой музыкальной напевностью.

– Что пьете?

– «Кир Рояль».

Я сказал бармену, что возьму неразбавленный «Манхэттен». Он уведомил на детсадовском французском, что это не коктейльный бар, взамен предложив бесплатный бокал шампанского.

– Ладно, – сказал я.

Сабор вернулся на свой насест. Я сел на стул рядом. Отвлекшись на громкий выстрел пробки за спиной, я пропустил, что начал говорить венгр, и уловил уже только:

– …до войны. Помню, как читал, что вы были известным дьяволопоклонником.

– Мне так все говорят.

– Вы не помните?

Я постучал по своей черепушке.

– Контузия.

– Мы все контужены этой страшной катастрофой, – сказал Сабор.

Бармен подал мне тонкий пузырящийся бокал чего-то максимально далекого от «Манхэттена».

– Чин-чин. – Задушевно посмотрел на меня Сабор поверх своего бокала.

– Ваше здоровье, – сказал я.

Еще до второго глотка появился метрдотель и сказал, что наш столик готов. Мы проследовали за ним в маленький лифт на четырех человек и поднялись на шестой этаж. Двери разъехались, и нашему взору предстал круглый зал со свечами и светящимся стеклянным потолком. В центре висела хрустальная люстра. Панорамные окна в виде изгибающейся стены выходили на ночной Париж. Нас сопроводили по ковру, украшенному гербом-логотипом ресторана, и усадили за безупречный столик с белой скатертью и серебряными бокалами для воды. Перед нами свет прожекторов омывал задний фасад Нотр-Дама, а Сена обволакивала темными волнистыми объятиями острова.

Официант положил на стол томик в два раза толще манхэттенского телефонного справочника. «Le Carte des Vins», – сказал Сабор. Он объяснил, что в «Тур д’Аржан» самый обширный винный погреб во всем Париже. Я огляделся. Это не просто очередное высококлассное заведение, украшенное гобеленами да вручную раскрашенными стенными панелями. Из-за видов и лифта ресторан казался ни много ни мало эксклюзивным клубом. Официанты ходили в отложных воротничках и смокингах с полами. Всюду обеспеченные лягушатники, курят и спорят о пустяках. В паре столиков от нас держалась за руки японская пара. Других очевидных туристов я не заметил.

Подошел мрачный, как гробовщик, официант в смокинге и поставил на стол серебряный поднос с закусками, после чего раздал меню. Сабор стрескал канапешку и потянулся за второй. Я взял одну – идеально белая долька редиса, увенчанная лососевым тартаром.

– Часто здесь ужинаете? – спросил я.

– Двенадцать лет в Париже. Сегодня мой пятый визит. Бедные академики нечасто пируют как короли. Я нищенствующий монах, зависящий от милости редких меценатов.

Голодающий профессор смел еще две закуски. На подносе остались три. Я съел мадлен с начинкой из анчоуса и оставил прочее своему прожорливому гостю.

– Что порекомендуете? – Я открыл меню.

– Non! – Сабор отнял у меня прейскурант. – Вы обязаны взять утку. В «Туре» нет другого выбора. Каждую утку растит семья Террель. На семейной ферме в Шалане. Каждая получает номер! Возраст – только от шести до восьми недель. Их душат, чтобы сохранить кровь для соуса. Вы увидите. Il est magnifique. Почти средневековое блюдо.

– Верю. Может, вы тогда и закажете?

– Все?

– Валяйте.

– Le vin aussi?

– Ни в чем себе не отказывайте.

Если улыбка бывает шире, чем до ушей, то я только что увидел такую на лице Сабора. Пора бы моей пташке запеть соловьем за такой ужин. Я достал из наплечной сумки каляку-маляку с мумбо-юмбо от кардинала Латура и положил на безупречную скатерть перед профессором.

– Вы же знаете латынь, да?

– Bien sur.

– Переведите для меня.

Сабор взял обзорный лист и прищурился, изучая надпись. Я не хотел, чтобы он видел другую сторону и чуть не отнял лист, но он его так и не перевернул.

– Я не подкован в колдовстве, – сказал он. – Этот талисман ничего мне не говорит.

– Что там сказано-то?

– По сути, заговор на удачу. – Он постучал пальцем по первым словам. – «Bonam Fortunam». Сразу начинается: «Доброй удачи…» Далее мы видим…

– Мне частный урок не нужен. Только перевод.

Янош Сабор быстро заморгал.

– Боюсь, буквальный перевод может показаться абсурдным. Это заговор для ищущих. Для тех, кто находится в поисках. Текст укажет путь. Каждый месяц во время убывания последнего полумесяца проситель должен зажечь красную свечу на восходе луны и сжечь копию этого рисунка в ее пламени, повторяя «Adiuva me, Mater Luna. Viam monstra. Lux tua nos ducat», пока от бумаги не останется только пепел.

Я передал свое перо.

– Запишите это все и продублируйте на английском.

– «Помоги, Мать Луна. Укажи мне путь. Твой свет ведет нас», – нараспев прочитал Сабор с шутовским пророческим тоном, записывая слова внизу страницы. – Какая удача, – добавил он, и его глаза ожили от веселья. – Фаза луны в следующие три ночи идеальна для вашего маленького заклинания.

Я пропустил сарказм мимо ушей и забрал обзорный лист, сунув в сумку и доставая вместо него книгу заклинаний Крузмарка в шелковом переплете. Пролистав до страницы с почти таким же рисунком, я показал его Сабору.

– А с этим что? – спросил я. Венгерский ученый взял книгу почти с пиететом.

– Гримуар. Конец XVIII века, и отпечатан, надо думать, в Женеве. Такого я раньше не видел. Вы и в самом деле черный маг, мистер Фаворит?

– Зовите меня Джонни.

– Только если вы будете звать меня Янош.

– Договорились.

– Ну что ж… Суть в том, Джонни, как тебе должно быть известно, что эти два амулета – или заклинания, если угодно, – несмотря на множество поверхностных сходств, диаметрально противоположны. Смотри. Возьмем начало. «Fortina mala». «Неудача». Рисунок кажется идентичным. Надо думать, отличаются они неуловимо. Возможно, зеркальные отражения. Текст также очень похож, но совершенно противоположен по значению. Это темное заклинание предназначено для того, чтобы не дать ищущему найти истину. Свеча должна быть не красной, а черной, зажигаться на восходе луны в ее последней четверти. Точно так же требуется повторять слова. Не столь благожелательные, как в первом случае. В твоем же случае мы имеем проклятие, которое накладывается на ищущего.

Ко столу подошел другой официант – в этот раз сомелье. Я это понял по маленькой серебряной чашечке на цепочке, висящей у него на шее. Сабор вернул мне книгу заклинаний. Даже не открывая массивный перечень вин, венгр завел скорострельный разговор на лягушачьем. Закончив заказ, он заверил меня, что договорился о двух бутылках, которые доставят мне массу удовольствия. Первая – «Шабли Монте Де Тоннер» 53-го – прибыла в маленькой горизонтальной корзинке в тот же момент, когда наш официант поставил на столик две тарелочки со стеблями изумрудно-зеленой спаржи, увенчанной икрой.

– Ах… les amuse-gueule, – восторгался Янош, объяснив, что это комплементарные блюда, призванные пробудить рецепторы.

Краткая тихая консультация с официантом довершила наш заказ. Я узнал только слово «canard» – утку. Ученый клоун казался очень довольным собой.

Как только нам откупорили и разлили хрустящее белое вино и мы снова остались наедине, я рассказал Сабору, как много узнал из его книги.

– Пока Берроуз мне ее не одолжил, я и понятия не имел, что у нас с тобой одинаковая цель. – Я пододвинул к нему по столу два снимка Цифера. – Я разыскиваю этого человека.

– Очередной дьяволопоклонник? – усмехнулся Сабор.

– Кое-кто похуже.

Я рассказал кое-что из предыстории и подписал псевдонимы Цифера на соответствующих фото, добавив телефонный номер café-tabac.

– Позвони, если вдруг с ним пересечешься, – сказал я.

– Почему ты думаешь, что я могу водить компанию с обычным фокусником из мюзик-холлов?

– В докторе Цифере нет ничего обычного. Его нельзя недооценивать. В твоей книге есть над чем задуматься, но на самом деле я не очень интересуюсь прошлым. Я хочу знать, что творится сейчас. Я искал Цифера и в Пасхальное воскресенье попал на черную мессу в катакомбах. Обрядом руководил рукоположенный священник, а не какой-то там расстрига. Через него я вышел на человека, который дал мне этот талисман на удачу. Высокопоставленная шишка в церковной иерархии. То, о чем ты писал, не древняя история. Это происходит здесь и сейчас, прямо у тебя под носом.

Глаза ошарашенного ученого широко раскрылись за очками, губы выкатились, как у золотой рыбки, пока он хватал слова. Официант молча поставил перед нами по миске с золотой каймой. В каждой была пара круглых жареных кусочков, залитых соусом Морне. И снова еда перевесила все.

– Первое блюдо! – объявил Янош. – Quennelles des brochet. Великолепные рыбные кнели – если точнее, муслин, – на подушке из грибного дюкселя.

– Что за рыба-то хоть?

– Brochet. Как это по-английски? Щука!

Легкие и бархатистые кнели напомнили мне фаршированную рыбу в «Карнеги-Дели». Только еще с сырным соусом Морне.

– Замечательно, – сказал я.

– Рецепт отца владельца, вариация оригинального творения Эскофье. – Сабор промокнул губы салфеткой. – Мне интересно знать имя этого священника. А также его руководителя.

– Уж не сомневаюсь. – Я подмел остатки вареных щучьих кнелей. – Может, мы договоримся.

– Я работаю над новой книгой. О том, что происходит у меня под носом здесь и сейчас. Я не могу предложить достойной компенсации. Только удовлетворение от разоблачения древнего преступления.

– Найди Цифера – и мы в расчете. Я расскажу все, что знаю.

Сабор сложил фотографии и убрал во внутренний карман пиджака.

– Понимаю. Значит, теперь мне необходимо cherchez l’homme. – Он достал кошелек и извлек из него визитку. – Вот. Если пожелаешь со мной связаться.

Я осмотрел визитку Сабора. Между его именем, целым рекламным баннером из академических аббревиатур сверху и адресом с телефонным номером вдоль нижнего края одно тисненное слово провозглашало: «Филолог». Я положил карточку в сумку.

– Теперь знаю, кому позвонить, когда захочется говорить на латинском покрасивше, – сказал я.

– Покраси́вее, – шепнул Янош.

Я уже был сыт по горло его выпендрежем и пробормотал «Похренсивее», чтобы он заткнулся.

Мы допили вино. Помощник официанта – басбой – унес пустые миски в тот же миг, когда из-под земли выросли официант и сомелье. Хореография обслуживания была плавная, как в танце. Наш официант пришел в белом фартуке под смокингом. У него было накрытое серебряное сервировочное блюдо, и он поднял крышку-купол с драматическим жестом, явив идеально зажаренную утку с хрустящей кожицей древесно-коричневого оттенка.

– Superbe! – восторгался Сабор. – Следи внимательно, Джонни. La préparation du canard au sang. Великолепный и макабрический момент кулинарной драмы.

Басбой подкатил к столу тележку под белой скатертью. На ней было что-то вроде жаровни или мармита с крышкой и гигантское серебряное устройство с большим вентилем сверху. Венгр вернулся в свою стихию – разглагольствовал о еде. Изо всех сил стараясь его игнорировать, я смотрел, как официант поставил сервировочное блюдо и принялся за утку. Отрезав грудку и ноги, он распотрошил и четвертовал тушку. Печень приберег, а все остальное, включая сердце и остальную требуху, сбросил в, как я понял только теперь, огромный пресс и вращал большое колесо сверху, чтобы смять кости, кишки и прочее со слышным хрустом. В сотейник заструились кровь и соки органов.

– Мадера… коньяк fine de Champagne… – бубнил Сабор, пока официант заливал по очереди спиртные напитки в соус, гревшийся над жаровней.

Как все худшие зануды, мой помпезный филолог расстарался описать то, что измученный слушатель и так уже видит.

Сомелье представил Сабору вино в плетеной корзинке, получил одобрительный кивок и с особой осторожностью откупорил бутылку. Плеснул глоток для дегустации. Янош поболтал бокалом красного под носом, сделал осторожный глоток. Глаза у него закатились, как у человека, вознесенного на крыльях любви.

– Кот-де-Нюи, – сказал он с придыханием чистейшего удовольствия. – «Романе-Конти Гран Крю», 1940-й. Ты не отведаешь бургундского лучше.

Сомелье наполнил мой хрупкий бокал, и я пережил похожую вкусовую оргию.

– Замечательно.

Венгр умел выбирать.

– В 1945 году в домене выкорчевали все старые лозы. Филлоксера. «Романе-Конти» не выпускали новый винтаж еще семь лет.

Сабор нудел о чудесах его любимого вина. Я отключился от разговора и сосредоточился на том, как наш официант готовит кровяной соус. Он размазал утиную печень в густеющую массу и выдавил в нее лимон. Нарезав грудку, он разлил вокруг кусочков глубокие лужицы соуса – темные, как шоколад, – и подал тарелки на стол. Рядом басбой поставил две корзинки из серебряной проволоки. Там угнездились какие-то золотые булочки.

– Ах, les magrets, – продолжал Янош, – avec pommes de terre soufflées.

Глядеть особо было не на что: утиное мясо прожарки «рейр», залитое густым соусом древесного оттенка. Так посмотреть – вроде бы очередной сет какой-нибудь забегаловки. Доказательство качества для меня всегда было на зубцах вилки. Canard au sang в миллион раз превзошел все мои критерии. Утиное мясо – влажное и нежное, вкус усовершенствован металлической ноткой крови в землистом соусе. Из-за столь дикой и примитивной еды в столь элегантном окружении на ум пришли каннибалы, пожирающие королевскую семью в дворцовой столовой. Сабор ел с закрытыми глазами, тихо постанывая. Я словно подслушивал у спальни.

Не считая превосходной еды и скоростного перевода с латыни, мои вложения в Сабора не окупались. Он больше узнал от меня, а не наоборот. Пока мы ели, много не наговорили – только изредка мурчал от удовольствия Янош и поддакивал я.

– Тебе понравится следующее блюдо, – сказал он, когда официант забрал наши тарелки.

Я не ответил, чувствуя себя в дураках из-за того, что так хлопотал за такие жалкие результаты.

– Что насчет Папы? – выпалил я, желая наскрести хоть какие-то сведения из сусеков ученого-гурмана. – Думаешь, тоже дьяволопоклонник?

– Праведный Иоанн XXIII? Он носит идеальную маску святости. Непревзойденная маскировка, будь он сатанистом. Его предшественник, Эудженио Пачелли, немало бы приобрел от подобного набожного камуфляжа.

– Пий номер двенадцать. Имя выбрал правильное.

– Ужасный человек, якшавшийся с нацистами. Как можно сомневаться в его злодейских верованиях? Пачелли подписал Конкордат, когда был кардиналом и государственным секретарем Ватикана. Из-за одного уже пакта Святого Престола с Гитлером на него указует обвиняющий перст. Пачелли сделал ряд антисемитских заявлений, когда служил папским нунцием в Германии, – очередное доказательство его черной натуры.

– А что насчет тебя? – спросил я. – Веришь в Бога? Или рай? Ад? Хоть во что?

– Я верю в пари Паскаля.

– Это что?

– Блез Паскаль был французским философом семнадцатого века. А также физиком и математиком. Его самая известная работа – его же последняя. Pensées, недописанная при жизни. Переводится как «Мысли». В ней Паскаль постулировал свое «пари». Все человечество ставит свою жизнь на существование Бога. Ставки бесконечны. Либо вечность блаженства в раю, либо вечное проклятье в аду. Паскаль заявлял, что если есть хоть малейший шанс существования Бога, то рациональный человек должен ставить на Него. Он получит все, если выиграет, и ничего не потеряет, если нет.

– Я ставлю только на верняк, – сказал я.

– В таком случае, Джонни, твоя лучшая ставка – на смерть.

Сабор прекратил пустословие, стоило официанту поставить перед ним блюдо. У этого типа могучий мозг принимал приказы от бездонного брюха. Я получил то же блюдо – жареную утиную ножку в сопровождении беарнского соуса и зеленого салата. Янош вгрызся и снова начал постанывать.

– Почему ты так уверен, что у Папы Иоанна рыльце не в пушку? – вклинился я.

– Ты же читал мою книгу? – Непонятно, что вызвало неудовольствие на лице Сабора: то, что его оторвали от еды, или то, что читатель не понял его труд. – Каждому Папе вовсе необязательно сотрудничать с Сатаной. Хорошим человеком с чистой душой могут легко манипулировать дьявольские советники. Правильное слово, нашептанное кардиналом-дьяволопоклонником. То же относится к любому главе государства.

– Логично. Эта большая шишка, про которую я рассказывал, – кардинал.

Янош отложил вилку – сразу ясно, что эта тема для него волнующая.

– Я так и подозревал. Как мне убедить тебя выдать его имя?

– Никак. Пока сиди ровно.

– Я спрашиваю лишь ради своих исследований.

– Слушай, профессор, я тебе не долбаный ассистент. У меня своих забот полон рот. Когда придет время, я поделюсь тем, что знаю.

Сабор не ответил, и вторую порцию утки мы доели в молчании. Когда осталась только косточка, венгр почмокал губами.

– Ah, délicieux, – вздохнул он, отодвигая тарелку. – А теперь сырная тележка – и можно подумать о десерте.

Это стало последней каплей. Хватит с меня этого прожорливого сукина сына.

– На хрен сыр! – Я положил сумку на колени, думая, как уйти от этого дорогостоящего пустозвона хоть в чем-то поумнее, чем пришел. – Смотри сюда.

Я передал Сабору лист из отеля «Вандом» с оттиском старой монеты из стенного сейфа Крузмарка. Челюсть моего любимого венгра отпала, будто он собрался проглотить бумагу целиком, как какое-то деликатесное лакомство. Страница задрожала у него в руках, пока он вглядывался в два изображения.

– Где ты это взял? – резко спросил он.

– Не твое дело, блин! Здесь я задаю вопросы, забыл?

– Эта монета принадлежит тебе?

– Ты не слушаешь, док? Сегодня я тебя ужинаю. Уговор был, что за это я получу доступ к твоему мозгу. Так что трави. Что тут? Почему тебе не насрать на эту штуку? И не гони порожняк, что это просто старый тирский шекель. Это я без тебя знаю.

Сабор разгладил страницу на скатерти, постучав пальцем по первому из оттисков.

– Это действительно тирский шекель, – сказал он, как будто задыхаясь, – но не просто старая монета. Это одна из тридцати серебряных монет, которыми заплатили Иуде за предательство Иисуса из Назарета.