Я вышел перед самой полночью. Весь день и вечер я читал. Отрезвляющие откровения из книги Сабора дали пищу для размышлений. В долгой прогулке шестеренки всегда вращаются лучше. Ночной воздух казался свежим – может, градусов десять. На всякий случай я нес на руке дождевик. Весенняя погода в Париже вела себя как подвыпившая красавица. Доверять ей можно было лишь на свой страх и риск. Направляясь к Сене, я признал, что мозговитый венгр несет бред, на это были все шансы, но мне его писанина казалась разумной. Я знал, где искать жрецов-дьяволопоклонников.

Несмотря на час, площадь Сен-Мишель была оживленной из-за уличных музыкантов и мельтешащих компаний университетских студентов. Я заметил старушку, продававшую цветы, и купил букетик фиалок.

Меньше чем через десять минут такси высадило меня перед псевдобамбуковыми воротами «Барона Самеди». Когда я вошел в темный ночной клуб, вуду-представление уже закруглялось. Я взял коньяк в баре как раз вовремя, чтобы посмотреть, как лаплас перережет козлу горло. Непросто тут приходится козлам. Когда аплодисменты стихли, а приглушенное освещение разгорелось до сумеречной полутьмы, я заказал лучшее шампанское в заведении и попросил бармена передать бутылку мадемуазель Жоликёр вместе с моим маленьким букетом.

Еще десять минут я томился в ожидании, попивая бренди, пока не появился официант и не поманил за собой. Он провел меня через тени к маленькому столику у дальней стены. Там по-королевски восседала Бижу в серебристом вечернем платье в блестках, шутливо принюхиваясь к моим цветочкам. Открытое шампанское пристроилось в ведерке со льдом, на столе стояли два бокала с бегущими пузырьками.

– Пить шипучку в одиночку есть очень плохая примета, – вздохнула Бижу, когда официант выдвинул мне стул.

Я сел напротив, и мы мягко соприкоснулись бокалами.

– Итак, – сказала она после первого глотка. – Что привело тебя в chez moi ce soir?

– Думал позвать тебя на поздний ужин.

– Mais non, cherie. – Бижу соблазнительно улыбнулась, как черная кошка. – У меня на уме кое-что поинтереснее.

Я проснулся под алым одеялом в золотую полоску, набитым гагачьим пухом, лежа на пышных, как взбитые сливки, подушках. Бижу спала рядом – безмятежная и прекрасная, как царица Савская. Одна черная рука показалась из-под одеяла, обнажая гладкое плечо и округлость груди. Через узкую щелку между тяжелых велюровых штор просачивался тускло-серый свет. Я привстал на локтях и огляделся, мало что припоминая из ночи перед тем, как внес сюда Бижу и завалился на кровать, слепой от похоти и выпивки.

Я почти ждал увидеть какую-то версию вуду-мумбо-юмбо в стиле гарлемского ренессанса. Раскрашенные маски и вся херня. Очередное доказательство, что в скоропалительных суждениях нет ни черта хорошего. Будуар мадемуазель Жоликёр поблескивал лакированным красным деревом, позолоченной бронзой и зеркалом с фацетом. У зашторенных окон стояла высокая вычурная клетка для птиц, наполовину накрытая пурпурным бархатом с бахромой.

Мои сигареты лежали на круглом мраморном столике слева. Я вытряхнул одну и закурил. Вспышка зажигалки протанцевала по идеальной коже Бижу. Вчера вечером мы занимались любовью на удивление нежно – не то, что грубый секс в катакомбах. Она мягко пульсировала подо мной, вздыхала: «Doucement… Doucement». Было так здорово, что я даже сказал: «Я тебя люблю», – имея в виду, что люблю это ощущение. Если она такая сообразительная, какой выставлялась, то поняла, о чем я.

Рука Бижу скользнула по моему накрытому бедру.

– Ou cache-toi? – промурлыкала она.

– Я не прячусь от тебя, милая. – Я взял ее руку, завел под одеяло и себе между ног.

– Cherie… – бормотала она, начиная поглаживать. – Une ‘ti cadeau pour Minnou.

Этим прозвищем она вчера называла свою киску. Мне это нравилось.

– У мистера Джонсона есть все, что нужно Минну, – прошептал я и вошел в нее. Сладко и мягко – нежно, как девственники, – мы двигались в унисон, тесно прижимаясь друг к другу, и скользкая пленка пота между нами была как шелк. Я упивался ее великолепным телом, роскошным, словно полночь, а она тихо мяукала мне на ухо. Мы кончили одновременно, прямо как в любовном романе.

Лаская меня, Бижу пробормотала:

– Снова стань сильным для Минну.

– Звучит здорово, крошка, но у меня сегодня еще есть работа.

– Работа? Какая еще у тебя работа, menteur?

– Я ей занимаюсь прямо сейчас. Как звали того священника на черной мессе? Ты же его знаешь, да?

– Bien sur. Il est Père Gustave. Гюстав Дюмон.

– Что у него за история? Опозоренный, опороченный расстрига?

– Первые два – да, но не расстрига. Он потерял свой paroisse – свой приход, – но сана его не лишили.

– Матушка Церковь защищает своих блудных сынов.

– Certainement.

– Знаешь, где искать этого падшего отца Гюстава?

– Зачем он тебе? – Бижу приподнялась на локте, чтобы заглянуть прямо в глаза. Ее идеальные груди только отвлекали.

– По делу.

– По какому?

– По личному.

– Поэтому ты так плохо себя вел на sabbat noir?

– Да.

– Ты ищешь el Çifr?

– Да.

– Мне это не нравится, Джонни. Il est trop dangereux.

– Опасность – мое второе имя, детка.

Бижу нежно провела пальцами по моей груди, касаясь инкрустированного золотого украшения, которое я все еще носил.

– О да, – проворковала она, – это твое самое привлекательное качество. Отвлекает от твоего носа.

– Вообще-то, чем больше нос, тем больше член.

– Moi la chance, – сказала она, снова залезая рукой под одеяло и поглаживая меня.

– Да, тебе еще как повезло. – Я долго целовал ее. И ровно в момент, когда наши губы разомкнулись, спросил: – Итак… где искать этого пидорка, отца Гуса?

Я сел на поезд номер четыре на станции метро «Ле-Аль» и вернулся к себе, на Сен-Жермен-де-Пре. По дороге думал о том, что сказала Бижу, когда объясняла, как найти Гюстава Дюмона. Опороченному священнику навсегда запретили проводить мессу у алтаря христова. Теперь он работал в изгнании – поваром в Orphelinat de Saint Hiöronymous Emiliani за границами города, в поселении под названием Шарантон-ле-Пон. Я подавил гнев, когда это услышал, и попытался сострить.

– Трахнешь пару мальчишек-служек, а в наказание тебе выдают сирот, – сказал я.

– C’est le vrai justice catholique, – ответила она.

К черту католическое правосудие! Я этого уже наелся. Вернувшись в свое укрытие с синими изразцами во дворе рядом с Сен-Жермен, я переоделся во что-то более подходящее для старой доброй потасовки, снарядил 38-й за ремень и направился обратно в дождь, ловить такси.

Мы переехали реку по мосту – как я понял, тому самому «пон», который в названии Шарантон-ле-Пон. Еще один правый поворот доставил нас на авеню вдоль другого берега Сены. Почти сразу же мы свернули налево, в лесистую местность. Петляющая дорожка привела к угрюмому трехэтажному кирпичному дому в стиле викторианской готики, со стоячим прудом во дворе. Из-за нескольких акров с одинокими деревьями округа смахивала на островок отчаяния. Я заплатил водителю то, что натикало на счетчике, и попросил не отключать его, пока не вернусь.

– Combien de temps? – спросил он.

– Vingt minutes, plus ou moins, – пообещал я, сунув лишние двадцать пять франков, чтобы не спорить. Не хотелось застрять без транспорта в глуши.

Я двинулся по гравийной тропинке ко входу. Поскольку я пришел к повару, передняя дверь не годилась. Да и ни к чему извещать всех о своем появлении. Я прошел вдоль здания и нашел заднюю дверь с табличкой «Entrée de Service». Поблизости никто не отсвечивал, так что я подергал ручку. Обнаружив, что дверь заперта, достал из сумки отмычки и оказался внутри быстрее, чем кошки трахаются.

Я попал в маленький сырой закуток. В матовом стекле единственной другой двери брезжил тусклый свет. Через нее я перешел в чулан побольше. Открытый проход за стеллажами вел на кухню – просторное помещение с высокими клересториями. На древней черной плите дымилось несколько больших кастрюль. Сбоку стоял разделочный стол с впадиной по центру, а посреди комнаты – длинный выбеленный стол. В противоположном конце на стуле сидел мужчина и ощипывал кур. Это и должен был быть отец Гюстав.

Он сидел с засученными руками в окровавленном белом фартуке поверх типичной нелепой серой формы священников. Воротничок прятался под его подстриженной бородкой. Занятый делом, священник-вероотступник не заметил моего тихого приближения. В паре метров за его спиной я достал из поясной кобуры под кожаной курткой короткоствол. В два шага был рядом с ним и сунул 38-й ему в ухо.

– Помнишь меня? – прорычал я, повторив то же по-французски. – Джонни Фаворит?

– Oui, – сказал он. – Àu sabbat noir.

Я заметил, как дрожат его руки, и убрал пистолет от уха.

– Parlez vous anglais?

– Non.

Я решил, что он врет, но не собирался тратить время и выбивать из него правду.

– Руки на стол, – сказал я ему по-французски, и он немедленно подчинился. В семинариях этим пидорам хорошо вдалбливают в головы послушание. Я расстегнул сумку, достал наручники «Смит-Вессон» и застегнул на ублюдке, пока тот не успел и глазом моргнуть. Он уставился на меня – его ужас был умножен толстыми линзами очков. Я достал фотографию доктора Цифера.

– Знаешь этого человека? – спросил я все с той же угрозой в голосе.

– Non.

– Как насчет этого? – Я показал снимок Эль Сифра. – Тот же самый. Ты же поклоняешься Сатане, как и я, да?

– Oui… – Священник грустно покачал головой. – Mais… Les photographes, je ne sais pas. Il est un inconnu.

Я убрал копии обратно в сумку. Этот тощий говнюк наверняка врал и про Цифера. На самом деле мне было плевать, потому что пришел я не за этим. В каком-то смысле даже логично, что мелкая шелупонь вроде отца Гуса никогда не встречалась с Главным во плоти.

– Ладно, – сказал я, – говори, как зовут твоего старшего.

– Je ne comprendre pas.

«Врет как дышит», – подумал я. Все-то он понял. Просто сейчас больше боялся своего шефа в церковной иерархии, чем меня. Я знал, как это исправить. Продолжая на французском, я рыкнул:

– Повторяю в последний раз – говори имя. Мне нужно имя твоего старшего.

Я добавил, что если он и дальше будет играть в молчанку, то окунется в мир боли.

Угрозы не сработали. Я понял, что придется малость повыбивать зубы, но не хотел уродовать ему рот до того, как он расколется. Оглянувшись, я заметил на столе ножницы для разделки птицы. Вспомнив, что Билл Берроуз рассказывал о своем вангоговском настроении, я схватил ножницы и взял отца-пидорка за левое запястье.

– Le nom, s’il vous plait, – прошептал я. – Ou bien… je coup votre doigt!

– Je ne sais pas, – взмолился он.

Я схватил его за руку и приложил изогнутые лезвия ножниц к верхней фаланге мизинца.

– Vite! – скомандовал я.

Голубой священник затрепетал от страха, упрямо сжал губы с такой силой, что от них отлила кровь. Я нажал на ножницы не сильнее, чем чтобы они вдавились в плоть.

– Dernier chance, – ухмыльнулся я. – Un, deux… trois!

Нажимая, я рассмеялся и добавил:

– Этот поросенок пошел погулять…

Ножницы сомкнулись легко, почти без усилий, и фаланга мизинчика отца Гюстава отлетела, как венская сосиска.

Мне показалось, тощий педофил взвыл больше от шока, чем от боли. Я отвел руку от себя, чтобы кровью забрызгало его лицо и воротничок. Теперь Гус заговорил охотно – безудержный поток лягушачьей тарабарщины, которую я бы в жизни не понял.

– Le nom, s’il vous plait, – сказал я с тихим спокойствием.

Он уставился на меня, побелев от ярости, с упрямством в выпученных глазах.

– Monstre!

– Oui, – согласился я, – je suis un monstre diabolique. – Перенес раскрытые челюсти ножниц к следующему пальцу на очереди. – Encore? – спросил я. – Le nom… ou le prochain doigt.

И все же он не отвечал, отвернулся от неизбежного.

– Ладно, petit pédé… Этот поросенок остался дома!

Щелк! Фаланга указательного пальца отскочила на стол рядом с другим обрубком.

На сей раз он не кричал. Захныкал, как дитя, уставившись на изуродованную руку. Я передвинул ножницы на средний палец.

– Encore? – спросил я. – Un autre? Il y a plus de trois.

– Non! Non! Avez pitié á moi. Je demand grâce!

Пощады он запросил.

– Окей, – сказал я. – Donnez-moi le nom.

– Cardinal Vincent Latour, – выпалил он в панике. – L’archevêque de Paris.

– Vous avez bien fait. – Я сказал Гусу, что он поступил правильно, отложил ножницы и взял полотенце, чтобы замотать его истекающую кровью руку. – Ou vive-t-il? – спросил я. – Cet cardinal? – Я хотел знать, где живет этот ублюдок.

– A rue Barbet de Jouy dans le sept, – прохныкал священник.

– Quel nombre?

– Trente-deux.

– Bon. – Я получил то, за чем пришел. – Courage. Il est seulment votre main gauche.

Я сказал лепечущему педику взбодриться, пока расстегивал браслеты «Пирлес 4». Мол, это же всего лишь левая рука.

– Je gaucher! – взвыл малыш Гасси. Он был левшой.

– Tant pis, – сказал я. – Votre malchance.

Ну жаль. Не повезло.