До площади Звезды, где у Триумфальной арки кружил гул трафика, было недалеко. Направляясь ко входу на станцию метро, я заметил у основания монумента вечный огонь, мерцающий над Могилой Неизвестного Солдата. Огонь показался идеальным памятником для жертвы войны. Разрушительный, чреватый опасностью, поглощающий все, чего коснется. Я представил, как на ухо архитектору нашептывает Люцифер. «Сожги его… Сожги его…»

Был час пик. Я втиснулся в поезд второй линии и вышел на «Бланш». «Мулен Руж» уже сиял, как тропический закат, хотя представление начиналось только через два с половиной часа. На узкой улице Пьера Фонтеня я нашел «Эмбасси». Клуб казался довольно обшарпанным. Представление было назначено на четверть одиннадцатого, так что главный вход закрывали гофрированные опускающиеся ворота. Справа от меня была запертая служебная дверь из красного металла, и я заколотил в нее, как коп. Через некоторое время дверь распахнулась, и я оказался лицом к лицу с амбалом в мятой черной рубашке и с такой щетиной, о которую можно зажигать спичку. Злым, как черт. Я отступил за расстояние удара, пока он выплескивал на меня яростный поток гортанной франкопатии.

Как только он поостыл, я объяснил, что разыскиваю таинственного фокусника, и показал фотографию. Каким-то чудом верзила понял мой рудиментарный французский. Молодчик был мордоворотом от и до – скорее всего, гангстером, – но, не найдя, к чему во мне придраться, повел себя вежливо, как приходской священник. Он сам был владельцем и лично нанимал всех артистов – в основном девиц и крунеров. За годы имел дело с несколькими фокусниками, но не припоминал, чтобы когда-нибудь видел доктора Цифера. Я поблагодарил его за хлопоты, и он пожал мне руку, даже не переломав при этом кости.

Топая по улице Фонтеня, я перешел на Пигаль. Помедлил на углу у ресторана «Кан-Кан». Если и есть на свете подворотня для свиней, то это улица передо мной. Вся горящая вертикальными неоновыми вывесками, она напоминала Пятьдесят вторую улицу после войны, когда от самого Бродвея до Шестой авеню шли вперемежку джазовые клубы со стрип-барами. Было еще рано, все тротуары – безлюдны. Взглянув прямо перед собой на базилику Сакре-Кёр, возвышавшуюся над этой злачной сценой, – белоснежную в прожекторах, словно ангел-хранитель, – я представил, как после полуночи здесь пирует пьяная толпа грешников.

Все это казалось очень знакомым. Сколько точно таких же улиц я обошел за годы своих ночных скитаний? Я миновал дом № 58 по улице Пигаль, «Луне Русе» – где давали «un Spectacle de Chansonniers», – и «Рулот» в доме № 62 с нарисованным на стене у входа табором цыган. Я откуда-то знал, что уже был здесь. «Сфинкс» находился в паре дверей, под номером 66, с кричащей вертикальной вывеской.

Я замер перед входом, охваченный рыскающим ужасом. Это уже не дежавю. Я знал, что был здесь. Забытые воспоминания всплыли, как древний газ из пучин битумной ямы. Сводчатый вход с венком терракотовых цветов остался точно таким же, каким я впервые увидел его в сентябре 1938 года на гастролях с Пауком Симпсоном. Тогда клуб назывался «Монако». Он принадлежал Бриктоп – самое горячее местечко во всем Париже. Правила этими королевскими владениями Ада «Бриктоп» Смит – местная величина с самых двадцатых годов.

Шею защекотал холодок. Я вспомнил, каким еще был необстрелянным, с каким пиететом встретил рыжеволосую царицу-мулатку. У Бриктоп побывали все, от герцога Виндзорского до Эрнеста Хемингуэя. Коул Портер написал для нее песню. В ту первую и единственную ночь она пригласила меня на маленькую сцену, чтобы спеть блюз дуэтом. Тогда у нее играл The Quintette du Hot Club de France – акустическая струнная группа с Джанго Рейнхартом и Стефаном Граппелли. Я поклялся, что никогда не забуду этот момент. На какое-то время забыл. Теперь все вернулось.

Вход был не заперт, и я вошел внутрь. Помещение было маленьким – не больше десятка столиков. В юности оно мне казалось огромным. Официанты готовились к приходу гостей в освещении поярче, чем обычный соблазнительный полумрак ночных клубов. Я стоял и смотрел, как они расставляют стулья и раскладывают серебряные столовые приборы. Поблескивающие металлические шторы Бриктоп пропали – их заменили фигурные плакаты в виде игральных карт, цилиндров и игральных костей. Там, где раньше была танцплощадка, находилась маленькая сцена. Когда я приходил сюда в последний раз, мне не было и восемнадцати. Паук нанял меня в том же году, услышав, как я пою в доме у дороги аж в самом Покипси. Я ушел из средней школы на второй год. Сменил имя, чтобы попробовать себя в шоубизе. Не успел и глазом моргнуть, как уже плыл на «Королеве Марии» в Европу со свинг-бэндом.

Я никогда не видел ничего подобного заведению Бриктоп. Толстосумы сидели в вечерних костюмах, при белых галстуках и смокингах, – даже негритянские парочки. Впервые в жизни я увидел, как белые женщины танцуют с черными мужчинами – грациозно, словно Фред и Джинджер. Сказать по правде, я вообще плохо знал негров. В сиротском приюте Святого Франциска в Бронксе, где я рос Джонатаном Либлингом, не было черных детей. Только старик Гораций, уборщик, – добрый и славный дядька, опускавший голову под взглядом монашек. Он жалел сирот, время от времени носил нам шоколадки. До сих пор все это было забыто, прошлое затерялось в амнезии.

Когда я подрос, шмыгал в подвал, где безраздельно правил Гораций. У него были старое драное кресло, лампа для чтения и обтрепанный половичок. Восседая на своем престоле в досужее время, он курил сигары и слушал музыку на портативной заводной «Виктроле». Рядом с креслом лежала стопка пластинок. Блюз, джаз, рэгтайм и буги-вуги заполняли подвал радостью. Мои университеты были в уюте теней за громоздкой печкой, пока Гораций ставил свои любимые стороны, кивая в ритм и подпевая хриплым шепотом.

В ту ночь, когда я пел с Бриктоп, в меня вошел дух старого уборщика. Она работала без сцены и даже без микрофона. Все было по-настоящему – музыка исходила из глубин моей души. Ни капли души в светлокожих ванильных аранжировках, которые я исполнял с оркестром Паука Симпсона. Воспоминание об этом волшебном моменте показалось сном наяву. Та ночь двадцать один год назад стала причиной, почему я начал захаживать в Гарлем после окончания европейских гастролей. Почему начал общаться с Евангелиной Праудфут. Моя дочь, Епифания, духовно была зачата здесь, у Бриктоп.

Ко мне подошел официант.

– Pardon, monsieur, – сказал он. – Nous sommes fermé jusqu’à neuf heures.

Я ответил, что знаю. Мне нужно поговорить с его начальником – le propriétaire – по важному личному вопросу. Официант строго и оценивающе меня осмотрел. Тряпки от «Сулки» выдержали проверку. Официант сказал подняться по лестнице за красными кулисами и постучаться в первую дверь слева. Я поднялся и постучал, услышал изнутри приглушенный ответ.

Я открыл дверь и заглянул в комнатушку ненамного шире захламленного стола, занимавшего противоположный конец. Из-за этой внушительной баррикады на меня воззрилась капитальная, как профессиональный рестлер, кудрявая тетенька с маленькими усиками и монобровью.

– Que faites-vous? – потребовал ответа этот недомужик.

Я не терялся и начал с комплимента ее красному платью. Сразу заслужил несколько очков. Она безропотно слушала, как я коверкаю ее родной язык. Суть моей речи была в том, что я пишу книгу о фокусниках, и мне сказали, что она – тот, кто мне нужен. Я раскопал из сумки распечатку рекламки доктора Цифера и придвинул ей по столу.

– Connaissez-vous cet homme?

Она едва ли не лишилась чувств. Не самое приятное зрелище.

– Ах… Fra Diavolo. Il est magnifique! Un magicien unique de le monde; seul et unique!

Когда я спросил, выступал ли Дьяволо Великолепный в ее клубе, она чуть ли не ударилась в слезы. Она видела его номер пятнадцать лет назад в заведении под названием «Жокей» в Монпарнасе. Это было блестяще, «formidable». После представления она зашла в гримерку, но там узнала, что он уже ушел. Знакомый трюк. Цифер провернул его со мной десять дней назад в «Блошином цирке Губерта». Владелец клуба дал ей контактную информацию агента Дьяволо – на тот момент какого-то мужика в Лондоне. Несколько раз она писала ему и пыталась устроить выступление. В этом ей не повезло. За годы назначалось несколько дат, но фокусник не явился ни разу. «Quel dommage!» – стонала она.

Я согласился, что это действительно большая жалость, и поблагодарил за потраченное время. Она сказала, чтобы я возвращался вечером. Пенджабский свами исполнял лучший индийский фокус с веревкой, который она видела. Ни одна книга о магии не может обойтись без этого чародея. Я пообещал, что вернусь, и направился на выход. «À bientôt!» – весело окликнула она вслед, пока я торопился убраться из ее жизни навсегда.

В метро, по дороге на Rive Gauche, я сверился с картой и нашел «Жокей» – один из пунктов Уоррена Вагнера – в доме № 127 на бульваре Монпарнас. Решил, что заскочу в него после того, как сперва перехвачу что-нибудь по дороге. Я намеревался попробовать жрачку в брассерии «Липп», но, прогуливаясь обратно до площади Сен-Жермен-де-Пре, заметил на опрятной боковой улице «Кантон». Мысль отведать еду узкоглазых в Париже мне в голову еще не приходила. Я свернул налево, к маленькому дворцу чоп-суи. Свинина барбекю, жареный рис с креветками и лапшой Му Гу Гай Пан вернули меня прямиком на Мотт-стрит.

Расплатившись по счету, я направился на перекресток Монпарнаса и Распая. Заметил высокий вертикальный неоновый знак, торчащий на пятиэтажном угловом здании. Надпись «JOCKEY» больше напоминала крик в темноту. Изогнутая светящаяся стрелочка вдоль всей вывески показывала под навес, на вход с улицы Шеврёз.

Я последовал этому неоновому указанию и оказался в длинном низком помещении со сценой в дальнем конце, где три французских типчика старательно косили под «Трио Нэта Коула». Танцплощадку окружала россыпь маленьких столиков под скатертями. Под музыку чувственно покачивались несколько парочек.

Я добрался до бара в другом конце зала, стратегически расположенного как можно дальше от музыки. На стене над рядами бутылок висели черно-белые фотографии в рамочках. Заказал «Манхэттен», бармен тут же мне его замешал.

– Ты здесь главный? – спросил я после первого глотка.

Тип попытался соорудить ответ на английском.

– Etes vous le propriétaire? – повторил я на полу-уверенном французском. Вот это уже растопило лед, и мы вовсю заквакали на лягушачьем. Я понял так, что владелец обычно не приходит до времени закрытия. Не торчать же здесь еще три-четыре часа. Я спросил у бармена, сколько он проработал в «Жокее».

– Douze ans, – гордо ответил он.

Двенадцати лет мне хватало. Этот жизнелюбивый миксолог наверняка знал о том, что происходит в клубе, побольше какого-то буржуя, который приходит под закрытие стричь купоны. Я спросил, выступают ли в «Жокее» фокусники.

– Non, – ответил он. – Musique pour dansant seulement. Le jazz parfois.

Я на это не купился. Тяжеловес в платье из «Сфинкса» сказала, что видела здесь номер Цифера.

Я достал фотографии А4 из сумки и придвинул по стойке:

– Connaissez-vous cet homme?

Бармен в жизни его не видел. Я объяснил, что это фокусник, который однажды выступал в «Жокее». Бармен ответил, что, видимо, это было до него. Так мы разговорились о старых добрых деньках Монпарнаса. Он снял фотографию со стенки за спиной. За пыльным стеклом я увидел вечерний снимок древнего двухэтажного здания с рядом черепитчатых фронтонов и нарисованными фигурками ковбоев на фасаде.

Кабатчик продолжал распространяться о глыбах, которые захаживали сюда в старые добрые деньки пропустить по одной. Хемингуэй, Джеймс Джойс, Пикассо и полчище остальных, о которых я никогда не слышал. «Regarde ça», – сказал он, подавая другую фотографию. Я сразу заметил Хемингуэя с мужественными усами, агрессивно сунувшего обе руки в карманы. Он позировал в компании на фоне стены, заклеенной драными афишами. Все остальные были для меня безымянными призраками. И вдруг – вот он, в элегантной вечерней одежде, в дальнем ряду, знакомая ухмылка раздвигает белоснежную квадратную эспаньолку. Это был Цифер!

Руки так тряслись, что я чуть не уронил снимок. Ледяное онемение пробило дрожью, как лихорадочный озноб. Как это возможно? Цифер выглядел точно так же, стоял в стороне, стильный, как Коул Портер, среди этой разномастной богемной ватаги флэпперов и ловеласов с каре, в твидовых водительских фуражках и мешковатых штанах. Все они уже либо умерли, либо стали дедушками. Папа Хем превратился в белобородого пожилого джентльмена. Внизу синими чернилами красивым каллиграфическим почерком была надписана дата: «5 мая 1924 года». На снимке был Хемингуэй, но мне вспомнилась книга, написанная до него, – «Портрет Дориана Грея». Про хмыря, у которого старел портрет, пока сам он оставался нетронутым временем, потому что заключил сделку с дьяволом. Цифер за четверть века не изменился ни на волос. Должно быть, заключил такую же сделку.

Пальцы дрожали, когда я возвращал фотографию бармену. Осушив коктейль одним долгим глотком, я чуть ли не ждал, что в любой момент в двери войдет Цифер.