Назойливый звон телефона выдернул из сна около одиннадцати утра.

– Bonjour, chéri, – прошептала Бижу. – Que faites-vous?

– Вижу сны о тебе, – соврал я.

– Quel flemmard! В такой час еще в постели.

– Спокойно, детка. Я ушел на боковую только в четыре.

– Что это значит? На-бо-ко-вую?

– Лег спать.

– О-о-о… Pauvre bébé.

– Ничего, выспался и вылежался. Что там?

– Tres bonnes nouvelles. Тебя одобрили. Мне позволено привести тебя avec moi au grand sabbat.

Я нашел на прикроватном столике «Лаки» и запалил себе сигарету.

– Славно, – сказал я, выпуская дым. – Как действуем?

– Dimanche. Arrivez chez mois à minuit moins trois heures.

– Воскресенье, – повторил я, чтобы ничего не перепутать. – За три часа до полуночи.

– Exactement. Ты знаешь, что принести. И лучше возьми веллингтоны.

– Чего?

– Резиновые сапоги. Там, куда мы идем, очень мокро.

– Ладно. Приеду в девять. Ты умница. Буду должен.

– Vraiment. Я придумаю для тебя интересный способ вернуть долг. – Она повесила трубку, не попрощавшись.

Звонок Бижу напомнил о записи к стоматологу. У меня оставался час, и я помылся, побрился, оделся и спустился в вестибюль за полчаса. Остановка у консьержа, чтобы спросить дорогу, заодно принесла улов в виде названий и адресов магазина спортивных товаров и проката костюмов. Сегодня дождя еще не было. Новый зонтик в кармане был на всякий случай. В пасмурном небе кисло угрюмое солнце цвета облатки. Может, обещало надежду на светлые дни.

После того как доктор Мюсси поставил мне новые временные коронки, и я договорился повторить визит через неделю, чтобы он закончил работу, я направился в магазин нумизматики, который заметил по дороге к стоматологу. Был он не больше табачной лавочки и пах, как пыльный угол бабушкиного чердака. Над старинной витриной, где на черном бархате поблескивали золотые и серебряные монеты, восседал старикашка с зачесанными белыми усами и пенсне на черной атласной ленточке. Я сделал мсье Лароку комплимент за его замечательный английский. Из-за новокаина мой рот как будто набили ватой. Ларок сказал, что языки даются ему легко. Он говорил на девяти плюс бегло читал на латыни, греческом и иврите.

– Вот и замечательно, – сказал я, разглаживая карандашные копии сторон монеты Крузмарка на прилавке. – Расскажите об этом.

Он прищурился в своих старомодных гляделках.

– Тетрадрахма из Тира, – пробормотал он с запинкой. – Она же тирский шекель. Тир – древний финикийский город на побережье, где сейчас находится Ливан. Монета отчеканена между 31 и 30 годами до нашей эры. Приблизительно 0,5 тройской унции серебра. Мне нужно осмотреть саму монету, чтобы оценить ее настоящий вес.

– Сколько она стоит?

– Тирские тетрадрахмы – не великая редкость. За хороший образчик можно выручить тысячу франков. Эта монета испорчена. На аверсе высечены буквы, прямо на лице Мелькарта.

– Мелькарт?

– Бог-покровитель Тира, которого часто приравнивали к Баалу.

– Я думал, это какой-то покойный король.

– Когда Геродот посетил храм Мелькарта в Тире, обнаружил, что тот уже посвящен Гераклу.

– Тяжело быть богом.

– Regardez… египетский орел на реверсе тоже испорчен цифрами.

– Монета чего-то стоит?

– Рыночную стоимость серебра. Ниже не опускайтесь. Настоящему коллекционеру она интересна не будет.

– Мерси, – сказал я, покидая лавочку. Если монета Крузмарка ничего не стоила, зачем держать ее в стенном сейфе?

Было уже три часа дня, когда я взял напрокат в магазине рядом с Бастилией костюм для черной мессы – красную мантию в пол и маску волка – и потом прикупил католический молитвенник на латыни, латино-французский словарь – английского не было – и последнее издание «Дейли Ньюс». Пока я трескал poulet roti на обед в бистро рядом с книжным, я заметил на второй странице жирный заголовок. СМЕРТЬ КОПА СВЯЗЫВАЮТ С БЕГЛЫМ СЫЩИКОМ, НАХОДЯЩИМСЯ В РОЗЫСКЕ ЗА ТРОЙНОЕ УБИЙСТВО. Тело Деймоса обнаружили в подвале «Челси» во вторник вечером. Копы расширили зону поисков Гарольда Р. Ангела, но помалкивали о своем прогрессе. Меня это не трогало. До Парижа им меня не отследить. Я заказал еще бокал кот-дю-рона и перелистнул на спортивную рубрику.

К 16:35 сумерки накинули на город сырую и серую шаль. Я решил, что уже поздно искать магазин спорттоваров, и поймал такси. В машине достал из сумки список адресов Натасов и с карманным фонариком нашел тот, который на Монмартре.

– Американец? – спросил водитель, когда мы тронулись.

– До мозга костей.

– Американцы хорошие. – Такси вышло на широкий бульвар. Было слишком темно, чтобы прочитать название на уличном знаке. – Мне нравятся. Воевали?

– Недолго.

– И я. Как можно меньше. Был в армии. Служил в Северной Африке, когда Париж капитулировал. Алжир. В один день все изменилось, и я уже служил проклятой администрации Виши. Вы, американцы, взяли меня в плен во время атаки на Оран.

– Меня ранили в Оране, – сказал я.

Это была ложь. В Оране ранили Гарри Ангела. Шестнадцать лет я вел воображаемую жизнь. От еще одной лжи не убудет.

– Может, я сдался вам, – усмехнулся водитель.

– Может, вы меня ранили.

– Не может быть! Я не сделал ни единого выстрела. Я лежал и прятал голову в песок, пока сражение не кончилось. Дальше уже работал переводчиком в 1-м батальоне рейнджеров США. У меня хороший язык. Хороший арабский.

Таксист все трындел о своих военных приключениях. Как об стенку горох – я не слушал. Я вспоминал…

Когда меня призвали, где-то наверху решили, что заполучили себе звезду сцены, и назначили меня в Специальные службы, артистическую бригаду. Может, какая-то базовая тренировка и была, но ее я уже не помню. Отправился в Северную Африку, прибыл в начале марта 43-го. Сразу после сражения в Кассеринском проходе, в Тунисе, где нашим парням надрали задницу в первом столкновении с фрицами. В конце концов мы удержали хребет с помощью бриташек. Когда я приплыл три неделя спустя, все уже должно было быть тихо. Это я помнил только урывками – словно случайно склеенные клочки пленки. Меня послали с квартетом в Талу – вместе с певицей и каким-то комиком, который показывал фокусы.

На нескольких пустых бочках из-под нефти соорудили простую сцену. Помню жару и вонь бензина. Переливающуюся радужную ленту пролитого дизеля, которая змеилась по песку пустыни. Я пел дуэтом с блондиночкой, – как же ее звали-то, черт возьми? – а целые сотни парней в форме сидели, скрестив ноги, и таращились на нас. Кажется, мы пели «Begin the Beguine». Я увидел высоко в небе вспышку. Из палящего солнца вынырнул одинокий пикирующий бомбардировщик «Штука». И все. До сих пор слышу, как вопит воздушная сирена самолета – «Иерихонская труба». Бум! И шестнадцати лет как не бывало. Может, это все сон? Какой-то кошмар из ада?

– …а после войны все – герои. Все коллаборационисты говорили, что сражались за Сопротивление. Мы нация лжецов и сыроделов.

Через драный поблекший занавес далеких пропавших воспоминаний прорвалась болтовня водителя. Я сидел в парижском такси, пытался понять, что реально, а что нет.

– Легко быть диванным воякой, – сказал я.

– Все прикрылись фланелью, как Тартарен, – ответил таксист голосом, изъеденным презрением. Я не въехал, о чем он, так что промолчал.

Машина свернула с очередного широкого бульвара и начала петлять по дороге в холм, через Монмартр – лабиринт из узких улиц. Остановились мы на рю Берт.

– Вы, случаем, не артист? – спросил он. Любопытный вопрос.

– Вроде того, – ответил я. – Пел раньше.

– Опера?

– Свинг-бэнд.

– Джаз?

– Вроде того.

– Не люблю джаз. – Водитель опустил окно. – Слишком… безумный. – Он показал через улицу на маленькую треугольную площадь, где из мостовой голо торчали три каштана. – И все-таки в вас дух артиста. Видите домик на углу? Бато-Лавуар. Пятьдесят лет назад здесь жили великие артисты. Матисс, Жорж Брак, Модильяни, Хуан Гри, Жан Кокто. Многие другие. В Бато-Лавуар Пабло Пикассо написал первую картину в стиле кубизма.

Машина завернула за острый угол на рю Равиньян, остановилась на правой стороне перед бежевым многоквартирником на середине склона, напротив увитого плющом особняка из коричневого бута.

– Nous sommes ici, – сказал водитель, уточнив, что мы на месте.

– Почему Бато-Лавуар называется в честь корабля?

– На другой стороне холмы очень крутые. Там есть трехэтажный дом. Почти весь деревянный. Шаткий. Он напоминал художникам старую баржу-прачечную, которые стоят на приколе на Сене.

– Может, они заодно и стиркой подхалтуривали. – Я потянулся за бумажником. Водитель отмахнулся.

– Бесплатно, – сказал он с усмешкой. – Два ветерана Орана.

Я вышел и по-товарищески помахал на прощание, проводив такси глазами. И снова ложь принесла пользу. Детектив живет тем, что притворяется другими – маскировка, фальшивые документы, речистость. Все это вранье. Я уставился на улицу. Карьера Пикассо началась в барже-прачечной в сраных трущобах. Может, старина Пабло тоже продал душу дьяволу. И что тут такого, если художнику Сатана подарил пятьдесят лет славы и богатства, а Джонни Фавориту – шиш с маслом? Гарантий никто не давал.

Я раскрыл пальто, чтобы было легче доставать 38-й, и побарабанил в дверь дома № 20. Шаркающие шаги сообщили, что дома кто-то есть. Досчитав до десяти, я постучал еще – в этот раз громче, как стучат копы. Дверь приоткрылась. На меня выглянула сушеная седовласая карга. В длинном фартуке и с бородавочным носом она вполне сходила за Матушку Гусыню.

– Je cherche Monsieur Natas, – сказал я.

– Il n’est pas ici, – прокаркала бабулька.

Я спросил, где тогда могу его найти, – даже не зная, не путаю ли слова. Старушка, которая жила в башмаке, смерила меня взглядом. Было такое ощущение, что дорогой прикид от «Сулки» не прибавил мне очков. Через целую вечность она прошепелявила: «Monsieur Natas est au cabaret de Lapin Agile», – и хлопнула дверью у меня перед носом.

Когда карга сказала про «кабаре», ее древние слезящиеся глаза стрельнули направо. Я решил, что оно где-то в том направлении, и побрел по улице в темноту, пытаясь разобрать название. Мне послышалось слово «хлеб», но «pain» – мужского рода, а она сказала «la pain», то есть женский род, а значит, я что-то не так понял. Я прошел по узкой улице, где брусчатка под ногами разбегалась полукруглыми волнами. Казалось, я уже не в Париже, а блуждаю в какой-то горной деревушке.

Я заметил малого, который выгуливал мопса в клетчатой курточке. Спросил дорогу.

– Ah, oui, – пробормотал он. – Lapin Agile, – показал на белую башню с широкой верхушкой, упирающуюся в ночное небо. – L’ancien château d’eau.

Здесь начиналась рю де Соль. Она доведет меня до кабаре.

Собачник выбил десяточку. Рю де Соль сбегала с холма мимо двухэтажного розового домика с зелеными ставнями – кафе под названием «Мезон Розе». Весь следующий квартал за железной оградой справа шел виноградник. Вдоль травянистого склона под уличными фонарями сплетались ряды голых узловатых лоз. В голове не укладывалось. Представьте себе яблоневый сад в Манхэттене. Над старинным районом, венчая холм, царил белый в сиянии прожекторов византийский купол базилики Сакре-Кёр, словно в сюрреалистическом сне.

Ниже по крутому холму я увидел, что из другого старого розового домика проливается свет. Перед ним из мостовой росло неохватное дерево. На перекрестке с рю Сен-Венсан из брусчатки торчали три больших гранитных отбойника, не пуская машины на рю де Соль.

Раскрашенная вручную вывеска над входом в кабаре преподнесла еще один урок языка. На ней был кролик в колпаке, выпрыгивающий из ковша с бутылкой вина на лапе. «Lapin» значило кролик. «Проворный кролик». Tres simple. Я миновал постаревшую деревенскую ограду и вошел внутрь.

Забегаловка оказалась темной и облезлой. На унылых стенах цвета грязи висело множество картин в рамках – будто авангардное лоскутное одеяло. На побитом пианино бренчал потрепанный жизнью пожилой господин. По всему залу стояли длинные столы, как в морге, окруженные деревянными табуретками. Не считая пары одиноких пьянчуг, все было свободно. В уголке справа гомонила и хохотала шумная компания каких-то битников, размахивая стаканами красного вина. Варианта получше я здесь не нашел.

– Натас?.. – сказал я громко. – Я ищу человека по имени Натас.

Шайка замолкла и недоверчиво уставилась на меня, смущенная то ли моим английским, то ли моим дорогим туалетом. В этом артистическом свинарнике я был как банкир в пивной.

– Я Виктор Натас! – объявил дылда с жидкой бороденкой в черной водолазке. Поднялся на ноги. Нечесаные волосы почти закрывали уши. Ему могло быть под тридцать. Из-за бороды точно не сказать. – Вы меценат?

– А вы художник? – спросил я.

– Я гений. Cette boîte est un temple du génie!

– Храм гениев? – повторил я на английском, чтобы показать, что тоже не пальцем деланный. Похоже, мой сарказм потерялся в переводе.

– D’accord! Модильяни. Аполлинер. Пикассо. Хемингуэй. Киплинг. Тулуз-Лотрек. Утрилло. Генри Миллер. Здесь пили все. Каждый – гений! – Натас плюхнулся обратно, показал на незанятую табуретку. – Присоединяйтесь. Мсье?..

– Фаворит. – Я сел, поставил сумку на пол рядом. Я ошибся пташкой, так что мне, пожалуй, лучше было бы двигать дальше. Не планируя задерживаться, я не снимал шляпу и пальто.

– Пауло, – позвал Натас. – Un verre pour notre ami Favori. – Он подсел ко мне. – Ты правильно сделал, что пришел сюда. Оглядись. В этой самой комнате родился двадцатый век.

Я оставил это без комментариев. Этого субчика настолько распирало от самодовольства, что места для собеседника не оставалось.

– Видишь картину? – Он показал на большое полотно с несчастным человеком в пестром костюме шута, который пил рядом с бледной женщиной, не обращавшей на него внимания. – Это репродукция. Оригинал пятьдесят лет назад написал Пикассо. Арлекин – сам маэстро. Стерва рядом с ним – его любовница. Здесь изображен «Лапан Ажиль». Когда-то Пикассо расплатился по счету этой картиной.

Сухопарый господин лет шестидесяти поставил передо мной пустой стакан.

– Мерси, Пауло, – сказал Натас, не отрывая глаз от меня. Налил мне красного. – Тот дурень, который играет на гитаре на заднем плане, – он показал на картину Пикассо, – это Фред Жерар, отец Пауло. Он продал картину за десять тысяч франков! Сраных двадцать долларов. Сегодня она стоит миллионы!

– Неплохо Пикассо посидел, – сказал я.

Виктор Натас снова грандиозно возвысился над столом.

– Я тоже расплачиваюсь своим искусством. – Он показал на небольшую работу на стене за нами. Черно-белая. Узор из ромбов, треугольников и квадратов, который как будто двигался, если долго на него смотреть.

– Интересно, – соврал я.

– Желаешь прийти в мою студию и увидеть мою последнюю работу?

– Да нет, спасибо. Я не любитель живописи.

– Что? Тогда зачем ты пришел?

– Искал Натаса.

– Я Натас!

– Не тот Натас.

– Impossible! Я самый тот Натас. Я Натас сейчас и навсегда!

Я полез за сумкой, достал фотографию Луи Цифера в сценическом фраке и показал тощему бородатому балаболу.

– Ici est le même Natas qui je cherche, – сказал я, подставляясь всем своим несовершенным французским.

– Lui? – Натас уставился на фотографию. – Кто он?

– Фокусник, – я достал распечатку афиши Эль Сифра. – Иногда еще вот так одевается.

Художник окинул оба изображения критическим взглядом.

– Это Натас?

– Так мне сказали. У него есть и другие имена.

– Сценический исполнитель?

Я кивнул.

– Иногда. В Нью-Йорке выступал в блошином цирке у Таймс-сквер.

Натас хлопнул в ладоши.

– Eh bien! Я знаю, где искать. Le Cirque Medrano. Что ты дашь, если я тебя отведу?

Неужели этот помпезный клоун возомнил, что я сам не найду блошиный цирк в Париже?

– Угощу ужином, – сказал я, допивая вино. – Ресторан можешь выбрать сам.

Почему бы и нет? Вдруг этот дурик на что сгодится.