Эхо повторило его. Я долго прислушивался. Похоже было, что крик доносится с противоположной платформы. Перебраться через четыре пары рельсов – задача не самая простая. Я задумался было, не безопасней ли будет посветить фонариком, но вспомнил, что фонарик остался дома.

Двойные ленты рельсов отражали свет далеких фонарей. Несмотря на темноту, я разглядел ряды железных балок, похожих на черные стволы деревьев в полуночном лесу. Чего я не видел, так это собственных ног, зато коварное присутствие во мраке контактного рельса с бегущим по нему электричеством ощущал великолепно.

Послышался шум приближающегося поезда. Я обернулся и посмотрел в жерло тоннеля. С моей стороны путей все было чисто. Шел местный из центра. Когда он пролетал мимо заброшенной платформы, я воспользовался случаем, под его прикрытием пробрался между балок и перешагнул через два контактных рельса. Потом, ступая по шпалам, я пошел вдоль полотна, по которому ходит экспресс из центра.

Снова раздался шум. Я обернулся и обомлел: по тоннелю на меня летел поезд. Я шагнул между балок, разделяющих магистральные пути, мельком гадая, заметил ли меня машинист. Поезд промчался мимо, воя и стреляя искрами из-под грохочущих колес, словно рассерженный дракон. Я перешагнул последний контактный рельс и взобрался на противоположную платформу. Все звуки потонули в оглушительном шуме. Когда четыре красных огонька заднего вагона мигнули в последний раз и погасли, я уже стоял, вжавшись в холодный кафель стены.

Детский плач затих, или же его не было слышно поверх монотонного гудения голосов. Казалось, что слова не имеют смысла, но из книг, прочитанных сегодня вечером, я знал, что это вывернутая латынь. Значит, к началу службы я опоздал.

Я достал револьвер и медленно пошел вдоль стены. Впереди виднелось пятно слабого, размытого света. Скоро я различил странные тени, мечущиеся в холле, служившем некогда входом на станцию.

Турникеты и пропускные воротца из холла давным-давно убрали. Из моего угла мне видны были толстые черные свечи, прилепленные вдоль внутренней стены. Если у них тут все по правилам, то свечи должны быть сделаны из человеческого сала, как те, что я нашел у Мэгги в ванной.

Пришедшие на мессу были одеты в длинные балахоны. У каждого на лице была маска животного. Козлы, тигры, волки, рогатые твари всех мастей задом наперед читали литанию. Я опустил револьвер в карман и взял «лейку».

Свечи окружали низкий алтарь, покрытый черной тканью. На кафельной стене над ним висел перевернутый крест.

Главный жрец, жирный и розовый, был облачен в черную ризу, богато расшитую золотыми символами каббалы. Спереди она была распахнута, видно было голое тело. Его член торчал вверх и слегка подрагивал в свете свечей. По обе стороны алтаря двое молодых служек в одних только тонких стихарях раскачивали кадила. Плыл острый и сладкий запашок горящего опиума.

Я сделал несколько снимков жреца и его пастушков. Больше ничего снять не получалось: мало света. Толстяк читал перевернутые молитвы, люди вокруг кричали и хрипели. Мимо прогрохотал экспресс в сторону центра, и я сосчитал их в дрожащем свете. Всего семнадцать человек вместе со жрецом и служками.

Под своими балахонами все они были голые. Мне показалось, что я видел Крузмарка: крепкое стариковское тело и львиная маска. В темноте блеснула серебряная седина. Он кричал и притопывал вместе с остальными. Пока шел поезд, я успел сделать еще четыре кадра.

Жрец взмахнул рукой, и из тени вышла прелестная девочка-подросток. На ней были траурные одежды, ее длинные, до пояса, золотые волосы словно светились в темноте. Она стояла очень тихо, а жрец расстегивал застежки. Черная ткань беззвучно скользнула на пол, обнажив в свете свечей ее худые плечики, чуть наметившиеся груди и золотой пушок внизу.

Жрец повел ее к алтарю. Я снимал. Девушка двигалась медленно, словно во сне, видимо, под действием сильного транквилизатора. Ее положили навзничь на алтарь, и она бессильно свесила ноги и раскинула ладони. Жрец вложил ей в кулачки короткие и толстые черные свечи.

– О Люцифер, – пропел он, – заклинаем тебя, прими непорочную чистоту девы.

Он опустился на колени и поцеловал девушку между ног. На спутанном золоте остались блестящие капельки слюны.

– Прими эту девственную плоть во славу божественного имени твоего.

Он поднялся на ноги, и один из служек протянул ему открытый серебряный ларец. Жрец взял из ларца облатку для причастия и вышвырнул остальное под ноги пастве. Под перевернутые молитвы люди принялись топтать прозрачные кружочки, некоторые мочились на них, и струйки шумно разбивались об пол.

Служка протянул жрецу высокий серебряный потир. Другой собрал с пола раскрошенные облатки и высыпал их в него. Жрец поставил потир на прелестный девичий живот. Зрители топтались вокруг, сипло дыша, как свиньи во время случки.

– О Астарот! О Асмодей! Князья дружества и любви, примите кровь, что прольется во славу вашу.

Пронзительный вопль ребенка перекрыл похотливое хрюканье. Из тени выступил служка с брыкающимся младенцем на руках. Жрец ухватил младенца за ножку и поднял высоко вверх. Человечек бился и кричал.

– О Ваалберит! О Вельзевул! – прокричал жрец. – Во имя ваше приношу в жертву чадо сие!

Все произошло очень быстро. Жрец передал ребенка служке, а тот протянул ему нож. Лезвие, блеснув, перехватило ребенку горло. Крошечное существо изогнулось в судороге, крик перешел в задушенный клекот.

– Посвящаю тебя господу нашему Люциферу. Да пребудет с тобой мир, дарованный им.

Ребенок умер. У меня кончилась пленка.

Утробные стоны перекрывали нарастающий гул поезда. Я присел на слабых ногах и, привалившись к стене, стал заряжать в «лейку» новую пленку. Меня никто не заметил. Служка потряс обмякшее тельце над потиром, извлекая последние бесценные капли. Ярко-алые брызги блестели на грязных стенах, на бледной коже девушки на алтаре. Если бы каждый щелчок «лейки» нес в себе пулю! Если бы можно было выплеснуть на забытые стены другую кровь!

С ревом и грохотом через станцию пролетел поезд, безжалостный свет упал на людей и их дела. Жрец отпил из потира, а остальное выплеснул в толпу. Маски завыли в бешеном упоении. Мертвого младенца отбросили в сторону. Служки, закинув головы и заходясь смехом, ласкали друг друга.

Жрец, оплывая розовым жиром, сбросил ризу, опустился на колени перед забрызганной кровью девушкой и собачьими рывками забился в ней. Девушка лежала неподвижно. В кулачках у нее по-прежнему торчали свечи, широко раскрытые глаза слепо уставились в темноту.

Люди обезумели. Они срывали с себя ризы и маски и яростно совокуплялись прямо на каменном полу. Мужчины и женщины сцеплялись во всех возможных сочетаниях, некоторые даже вчетвером. Яркий свет из окон проезжающего поезда погнал по стенам их обезумевшие тени. Их крики и стоны были слышны даже поверх бешеного грохота колес.

Крузмарк навалился на маленького волосатого человечка с большим брюхом. Они пристроились у входа в мужскую уборную и в мелькающем свете были похожи на актеров из немого порнофильма. Я убил целую пленку на утехи знатного кораблестроителя.

Веселье продолжалось самое большее еще полчаса. Для подземных оргий было еще рановато: холодный и мокрый ветер остудил, в конце концов, даже самых пылких поклонников Сатаны. Скоро они уже бродили по станции, подбирая разбросанную одежду, ворча искали в темноте запропастившиеся ботинки.

Я не забывал следить за Крузмарком. Он спрятал свое одеяние в баул и помог кому-то отряхнуться. Крест и черное покрывало с алтаря убрали, кровавые пятна оттерли тряпками. Потом деловито погасили свечи и понемногу разошлись, кто по одному, кто парами, кто в сторону центра, кто – наоборот. Несколько человек, вооруженных фонариками, двинулись к противоположной платформе. У одного в руке был тяжелый мешок. С мешка капало.

Крузмарк ушел одним из последних. Несколько минут он о чем-то шептался со жрецом. Девушка, как зомби, с потерянным видом топталась у них за спиной. Потом они пожали друг другу руки, как пресвитериане по окончании службы, и Крузмарк двинулся по опустевшей платформе в сторону центра. Он прошел совсем близко от меня. Я мог бы протянуть руку и коснуться его.