Утро Вербного воскресенья было сонное и сладостное. Все было ново в это утро: я проснулся рядом с Епифанией, на полу, среди подушек и перепутавшихся простыней. В камине оставался один-единственный обгорелый кусок полена. Я сварил кофе и принес из-под двери воскресные газеты. Не успел я досмотреть комиксы, как проснулась Епифания.

– Ну как спалось? – спросила она, забравшись ко мне на колени. – Снов плохих не было?

– Вообще ничего не снилось, – сказал я, поглаживая ее шоколадно-бархатный бочок.

– Вот и хорошо.

– Может, заклятие спало?

– Может быть. – Она тепло дышала мне в шею. – Зато он теперь мне приснился.

– Кто? Цифер?

– Ну да, Цифер, Сифр или как его там. Мне приснилось, что я сижу в цирке, а он – конферансье. А ты был клоуном, вас там несколько было.

– И что еще?

– А ничего почти. Это был хороший сон.

Епифания замолчала и выпрямилась:

– Гарри, какая связь между ним и Джонни?

– Сам не знаю. Как будто два колдуна тягаются, а я между ними попал.

– Это Эль Сифр попросил тебя найти отца?

– Да.

– Гарри, будь осторожен. Не доверяй ему.

«А тебе-то верить можно?» – подумал я, обнимая ее худенькие плечи.

– Не бойся, я не пропаду.

– Я люблю тебя. Господи, только бы с тобой ничего не случилось!

Мне хотелось сказать ей, что я люблю ее, хотелось повторять это снова и снова, но я промолчал.

– Это у тебя девичье увлечение, – сказал я, чувствуя, как колотится сердце.

– Я не ребенок. – Она посмотрела мне в глаза. – Я отдалась Баке, когда мне было двенадцать лет. Это было жертвоприношение.

– Кто это – Бака?

– Это злой лоа, очень могущественный и опасный.

– Как же твоя мать допустила?

– Для нас это была честь. Ритуал совершил самый могущественный хунган в Гарлеме. И он был на двадцать лет тебя старше, так что не говори мне, что я маленькая!

– А я люблю, когда ты злишься. У тебя глаза светятся, как угольки.

– Как же можно злиться на такого славного?

Она поцеловала меня, я поцеловал ее, и мы любили друг друга в то утро в кожаном кресле среди разбросанных комиксов.

Потом, после завтрака, я отнес в спальню стопку библиотечных книг, улегся и приготовился грызть гранит науки. Епифания в моем халате и собственных очках для чтения пристроилась рядом.

– Так, картинки не смотри, только зря время потратишь, – заявила она, отбирая у меня книгу и закрывая ее.

– Вот. – Она протянула мне фолиант весом килограммов в пять. – Я тут тебе отметила главу – в ней все про черную мессу. Тут литургия подробно описана: и латынь задом наперед, и дефлорация девственницы на алтаре…

– Похоже на то, что с тобой было.

– Да, что-то общее есть. Жертвоприношение, танцы, пробуждаются сильные страсти. Разница в том, что мы пытаемся умилостивить злые силы, а сатанисты помогают им.

– Ты что, действительно веришь в силы зла?

Епифания улыбнулась:

– Иногда ты сам как ребенок. Когда Сифр является тебе во сне, разве ты не чувствуешь, что это и есть зло?

– Предпочитаю ощущения поинтересней. – Я обвил рукой ее тонкую талию.

– Не шути с этим, Гарри. Это не просто мошенники, у них есть власть, власть от дьявола. Если ты не сможешь защитить себя, – это конец.

– Намекаешь на то, что пора перейти к книжкам?

– Врага нужно знать. Вот. – Епифания постучала пальцем по странице. – Прочтешь вот эту главу и следующую, о призвании дьявола. Я еще у Кроули кое-что интересное подчеркнула… Так. Реджинальда Скотта можешь не читать…

Она сложила книги стопкой в порядке важности – прямо как круги ада – и оставила меня с ними наедине.

Я читал, пока не стемнело, проходил краткий курс сатанизма. Епифания растопила камин, а в ответ на приглашение отужинать у Кавано словно из ниоткуда появилась пряная рыбная похлебка: пока я прохлаждался в больнице, моя девочка не теряла времени. Мы ужинали при свете камина, по стенам бесенятами скакали наши тени. Говорили мало: я все читал в ее глазах. Это были самые красивые глаза на свете.

Но все хорошее когда-нибудь кончается. Где-то в полвосьмого я стал собираться. Надел джинсы и темно-синюю водолазку, зашнуровал крепкие туристские башмаки на резиновом ходу. Потом зарядил свою черную «лейку» пленкой повышенной чувствительности и достал из кармана пальто револьвер. Епифания, взъерошенная, закутанная в одеяло, сидела у огня и молча следила за моими приготовлениями.

Я разложил на обеденном столе орудия труда: фотоаппарат, две запасные катушки пленки, револьвер, наручники из дипломата и неизбежные болванки. Затем прицепил к связке вездеход Нуссбаума и пошел в спальню. В ящике под рубашками лежала коробка с обоймами. Я завязал пять запасных патронов в угол носового платка, повесил на шею фотоаппарат и надел авиационную куртку, оставшуюся у меня еще с войны. Все нашивки с нее были спороты, чтобы не отсвечивали в темноте. К тому же она была подбита овечьей шерстью и очень подходила для зимних прогулок на свежем воздухе. Револьвер с патронами в правый карман, остальное добро – в левый.

Я наклонился к Епифании, скользнул рукой под одеяло и обнял ее напоследок.

– Ты приглашение забыл, – сказала она.

– Ничего. Я без приглашения.

– А бумажник? Его тоже оставишь?

Она была права. Бумажник так и лежал в кармане пиджака. Смеясь, мы принялись целоваться, но она вздрогнула и отстранилась, зябко кутаясь в одеяло.

– Иди уже. Скорей уйдешь – скорей вернешься.

– Не волнуйся.

Она улыбнулась, доказывая, что с ней все хорошо, но в распахнутых глазищах стояли слезы.

– Будь осторожней.

– Это мой принцип.

– Я буду ждать.

– Цепочку накинь. – Я взял бумажник и вязаную шапочку. – Ну все, мне пора.

Епифания рванулась ко мне по коридору, роняя по пути одеяло, словно нимфа, выходящая из волн. У дверей последовал еще один долгий влажный поцелуй.

– Вот. Всегда держи при себе. – Она сунула мне в руку какой-то маленький предмет.

Это был круглый кусочек кожи, на изнанке которого чернилами было грубо нарисовано дерево и две ломаные молнии по бокам.

– Это что?

– Оберег, талисман, амулет – это по-разному называют. Видишь символ? Это Гран Буа – очень могущественный лоа. С ним тебе никакие беды не страшны.

– Помнишь, ты тогда сказала, что мои дела плохи?

– Помню. Тебе и сейчас любая помощь пригодится.

Я сунул амулет в карман, и мы снова поцеловались, торжественно и невинно. Больше ничего сказано не было. Шагая к лифту, я слышал, как звякнула цепочка. Почему я не сказал ей тогда, что люблю ее?

Я доехал на метро до станции «Юнион-сквер», быстро сбежал по железным ступеням на платформу линии Интерборо, но поезд ушел у меня из-под носа. Прождав какое-то время и прикончив пакетик арахиса за один цент, я сел в следующий. В вагоне почти никого не было, но я остался стоять. Поезд тронулся. Прислонившись к дверям, я смотрел, как уплывает грязная белая плитка.

Потом поезд въехал в тоннель и обогнул невидимый угол. Лампы в вагоне замигали. Железные колеса издавали орлиные вскрики. Я взялся за поручень и стал глядеть в темноту. Поезд набрал скорость, секунда – и в темноте промелькнули очертания заброшенной платформы.

Чтобы разглядеть ее, нужно было смотреть очень внимательно. Только свет нашего поезда, отраженный от покрытой сажей плитки, выдавал призрачное существование станции «Восемнадцатая улица». Большинство пассажиров, ежедневно в течение всей жизни проезжающих здесь по будням туда и обратно, ни разу не видели ее. На официальной карте метро этой станции не было.

Я разглядел мозаичные цифры, украшавшие каждую колонну, и темную пирамиду мусорных баков у стены. Потом мы снова въехали в тоннель, и станция исчезла как забытый сон.

Я сошел на следующей остановке под названием «Двадцать третья улица», поднялся вверх по лестнице, перешел дорогу, снова спустился в метро и за пятнадцать центов купил новый жетон. На платформе несколько человек дожидались поезда из центра. Я принялся рассматривать плакат с новой Мисс Рейнгольд, которой кто-то ручкой пририсовал усы. Поперек ее лба красовалась надпись карандашом: «Сохраним здравый рассудок!»

Подъехал поезд с табличкой «Бруклинский мост», и все, кто был на станции, исчезли в вагонах, кроме старушенции, переминавшейся с ноги на ногу в дальнем конце платформы. Я прогулочным шагом двинулся в ее сторону, с притворным интересом рассматривая веселого джентльмена, получившего работу благодаря «Нью-Йорк Таймс», и симпатягу-китайчонка, уплетающего ломоть ржаного хлеба.

Старушенция не обращала на меня никакого внимания. На ней было поношенное пальто, на котором не хватало нескольких пуговиц, а в руках она держала хозяйственную сумку. Краем глаза я видел, как она вскарабкалась на деревянную скамейку и принялась вывинчивать лампочку.

К тому моменту, как я добрался до нее, она уже слезла и упрятала свою добычу в сумку.

– Напрасно вы мучаетесь, – сказал я. – Эти лампочки все равно не годятся: у них у всех резьба в другую сторону.

– Не понимаю, что вы такое говорите, – ответствовала старушка.

– Министерство транспорта специально везде ставит такие лампочки с обратной резьбой, чтобы их не таскали. В обычный патрон их не ввинтишь.

– Что вы такое придумали, не понимаю. – Старушка, не оглядываясь, поспешно ретировалась на другой конец зала. Я дождался, пока она скроется за дверью дамской уборной, и стал спускаться по узкой металлической лесенке у края платформы. Мимо с ревом пролетел экспресс.

Вдоль рельсов пролегла тропинка, ведущая в темноту. В этой темноте на большом расстоянии друг от друга, указывая путь в тоннеле, слабо горели маломощные лампочки. Между поездами было очень тихо, и я спугнул нескольких крыс, порскнувших мимо меня по усеянной шлаком балластной подушке.

Тоннель был похож на бесконечную пещеру. С потолка капала вода, грязные стены заросли слизью. Прошел местный поезд из центра. Я вжался в липкую стену и смотрел в яркие окна, пролетающие у самого моего лица. Маленький мальчик, уткнувшийся носом в стекло, вдруг увидел меня. Скучающее личико озарилось удивлением, он поднял было пальчик, указывая на меня, но поезд уже умчал его.

Мне казалось, что я прошел уже много больше, чем пять городских кварталов, разделяющих две станции. Иногда попадались ниши с шахтами и железными лестницами, ведущими наверх. Я поспешно шел вперед, сунув руки в карманы, чувствуя успокоительное прикосновение шершавой рукояти револьвера с резными шашечками.

Вдруг в десяти метрах от меня возникла лестница, ведущая на платформу. Закопченная плитка поблескивала, как посеребренные луной развалины храма. Я замер на месте и затаил дыхание. Сердце колотилось об «лейку». Где-то впереди раздался детский крик.