Вторая встреча с Роберто доказала, что из первой мне почти ничего не запомнилось. В конце концов я все-таки поднялась; Роберто стоял чуть позади Джулианы. Он показался мне очень высоким, выше метра девяноста, но усевшись, словно сложился, тесно сжал все части тела и вместил их в кресло, чтобы не занимать много пространства. Я помнила человека среднего роста, а на самом деле он был другим – крупным и одновременно маленьким, умеющим по своей воле расправляться или сворачиваться. Он был красив – намного красивее, чем я думала: иссиня-черные волосы, большой лоб, блестящие глаза, высокие скулы, красиво очерченный нос, а рот, ах, этот рот с ровными, белыми-пребелыми зубами, казавшимися на фоне смуглой кожи пятнами света. Но его поведение сбивало меня с толку. Большую часть времени, пока мы сидели за столиком, он не проявил ни малой доли таланта оратора, который продемонстрировал в церкви и который оставил в моей душе глубокий след. Он говорил короткими фразами и невыразительно жестикулировал. Лишь глаза у него были такие же, как когда он выступал у алтаря, – замечающие малейшую деталь, чуть ироничные. В остальном он напомнил мне застенчивых преподавателей, на чьих лицах читаются добродушие и понимание: их не боишься, они не только вежливо, ясно и четко задают вопросы, но и не перебивая и не выражая своего мнения выслушивают ответы, а в конце объявляют с доброй улыбкой: «Можешь идти».

В отличие от Роберто, Джулиана нервничала и болтала без умолку. Она представила нас жениху, наделив каждую множеством замечательных качеств; говоря, она словно светилась, хотя и сидела в тени. Я решила притвориться, будто не замечаю браслет, хотя он то и дело вспыхивал на тонкой руке и я невольно думала: возможно, как раз в браслете и скрыт волшебный источник исходящего от нее света. А вот в ее словах света не было, они оставались тусклыми. Зачем она так много болтает, подумала я, что ее тревожит? Разумеется, не наша красота. Вопреки моим ожиданиям, Анджела была, как всегда, красива, но в одежде соблюла чувство меры: юбка была короткой, но не слишком, кофточка прилегающей, но без глубокого выреза; хотя она все время улыбалась и вела себя непринужденно, особых попыток выглядеть соблазнительно я не заметила. Я же сидела, как мешок с картошкой, – я и казалась себе таким мешком, хотела им быть – серая, зажатая, округлая грудь погребена под курткой: все, как я и задумала. Так что Джулиану не мог тревожить наш внешний вид, мы не могли с ней соперничать. Я догадалась, что ее волнует другое: вдруг мы окажемся не на высоте. Она, очевидно, намеревалась предъявить нас жениху как доказательство того, что у нее есть знакомые из хороших семей. Надеялась, что мы ему понравимся, потому что живем в Вомеро, учимся в лицее и вообще приличные люди. Короче говоря, она позвала нас, чтобы доказать, что постепенно стирает с себя Пасконе, готовясь стать ему достойной спутницей в Милане. Вероятно, из-за этого – а вовсе не из-за браслета – я разнервничалась еще сильнее. Мне не нравилось, что меня показывают, я не хотела чувствовать себя так же, как когда родители демонстрировали друзьям, что я научилась делать то-то, говорить так-то: понимая, что обязана показать себя во всей красе, я всегда тушевалась. Вот и сейчас я сидела молча, с пустой головой, и даже нарочно пару раз взглянула на часы. В результате Роберто после обмена любезностями в основном сосредоточился на Анджеле, разговаривая с ней как типичный преподаватель. Он спрашивал: какой у тебя лицей, хорошее ли у него здание, есть ли у вас спортзал, сколько лет твоим учителям, нравятся ли тебе уроки, чем ты занимаешься в свободное время? А она в ответ все говорила и говорила голоском уверенной в себе ученицы, улыбалась, и смеялась, и рассказывала забавные вещи об одноклассниках и учителях.

Джулиана не только с удовольствием ее слушала, но и нередко вмешивалась в беседу. Она пододвинула кресло поближе к жениху и иногда клала голову ему на плечо, в голос хохоча, когда он негромко смеялся над остроумными замечаниями Анджелы. Теперь она выглядела спокойнее; Анджела явно хорошо играла свою роль: Роберто вроде бы не скучал. Потом он спросил:

– А у тебя остается время читать?

– Нет, не остается, – ответила Анджела. – В детстве я читала, а сейчас уже нет, учеба высосала все соки. Зато моя сестра много читает. И она тоже, она любит читать.

И подруга грациозно указала на меня, одарив нежным взглядом.

– Джаннина… – сказал Роберто.

Я сердито поправила:

– Джованна.

– Джованна, – согласился Роберто, – я тебя хорошо помню.

Я буркнула:

– Конечно, я же вылитая тетя Виттория.

– Нет, не из-за этого.

– А из-за чего?

– Сразу сказать не могу, но если всплывет в памяти, скажу.

– Не нужно.

На самом деле мне это было нужно, я не хотела, чтобы меня запомнили такой – неряшливой, уродливой, мрачной, высокомерно молчащей. Я уставилась ему прямо в глаза и, поскольку он смотрел на меня с придававшей мне сил симпатией – не со слащавой, а с доброй и чуть ироничной симпатией, – решила не отводить взгляд, проверить, сменится ли симпатия раздражением. Я, сама не догадываясь, что на такое способна, не отступала: даже хлопать ресницами казалось мне проявлением слабости.

Он продолжил расспросы тоном добродушного преподавателя – поинтересовался, почему у меня остается время читать, а у Анджелы нет: неужели мне задают меньше уроков? Я мрачно ответила, что мои учителя – дрессированные животные, что они механически ведут занятия и столь же механически задают столько заданий, что если бы мы им столько задали, они бы ни за что не справились. Но мне до заданий дела нет, я читаю, когда мне хочется, и если книга меня захватывает, читаю дни и ночи напролет, а на учебу мне наплевать. «А что ты читаешь?» – спросил он, я ответила расплывчато: «Мой дом набит книгами, раньше мне их советовал отец, но потом он ушел, так что я сама выбираю, что читать, беру то одно, то другое – научные книги, романы, все, что захочу», - и он попросил назвать несколько книг, последнее, что я прочитала. Тогда я ответила «Евангелие» – соврав, чтобы произвести впечатление: ведь я читала его несколько месяцев назад, а теперь перешла к другому. Но я очень надеялась, что этот миг настанет, и, готовясь к нему, записала в тетрадке свои впечатления, чтобы потом изложить их Роберто. Теперь это происходило на самом деле, и я, внезапно отбросив все колебания, говорила и говорила, глядя ему прямо в лицо с наигранным спокойствием. В душе я была полна ярости, беспричинной ярости, и, что хуже всего, разозлили меня, кажется, как раз слова, написанные Марком, Матфеем, Лукой и Иоанном; злость точно заслонила все вокруг – площадь, газетный киоск, туннель метро, сверкающую зелень парка, Анджелу и Джулиану – все, кроме Роберто. Умолкнув, я наконец-то опустила глаза. У меня разболелась голова, я старалась дышать ровно, чтобы никто не заметил, что я почти задыхаюсь.

Повисло молчание. Только тут я заметила, что Анджела смотрит на меня с восхищением – я была ее подругой детства, она мной гордилась, сейчас она говорила это без слов – и это тоже придало мне сил. Джулиана же прижалась к жениху, глядя на меня с изумлением, словно я сказала что-то неприличное и она пытается остановить меня взглядом. Роберто спросил:

– Значит, по-твоему, в Евангелии рассказана плохая история?

– Да.

– Но почему?

– Концы с концами не сходятся. Иисус – сын Божий, но он творит бессмысленные чудеса, позволяет себя предать, заканчивает жизнь на кресте. И не только: он просит отца пощадить его, не посылать не смерть, но отец отказывается даже пальцем шевельнуть, не избавляет его от мучений. Почему сам Бог не спустился, чтобы принять страдание? Почему он возложил ответственность за свое неудачное творение на собственного сына? Что вообще означает исполнить волю отца: неужели только испить до дна чашу страданий?

Роберто слегка покачал головой, иронии в его взгляде не осталось.

Он сказал… но здесь я перескажу его слова кратко, я волновалась и плохо их запомнила:

– Бог – это не очень просто.

– Лучше бы ему стать попроще, если он хочет, чтобы я в нем что-нибудь поняла.

– Простой и понятный Бог – это не Бог. Он не такой, как мы. Нельзя напрямую общаться с Богом, он настолько выше нас, что ему нельзя задавать вопросы, его можно только призывать. Когда он являет себя, он это делает молча, подавая едва заметные, тихие, драгоценные знаки, которые мы называем обычными словами. Исполнять его волю означает склонить голову и обязать себя верить ему.

– У меня и так слишком много обязанностей.

В глазах у Роберто снова появилась ирония, и я с радостью поняла, что моя резкость его заинтересовала.

– Обязанность в отношении Бога стоит того. Ты любишь поэзию?

– Да.

– Ты ее читаешь?

– Если попадается.

– Поэзия складывается из слов, как и болтовня, которой мы сейчас занимаемся. Когда поэт берет наши обыденные слова и освобождает их от пустой болтовни, то оказывается, что под обыденной оболочкой скрыта удивительная сила. Бог проявляет себя похожим образом.

– Поэт – не Бог, он такой же, как мы, просто умеет писать стихи.

– Но это умение раскрывает нам глаза, поражает?

– Когда поэт хороший – да.

– Поэт удивляет тебя, дает тебе толчок?

– Ну… иногда.

– Так и Бог: он словно легонько толкает тебя в темной комнате, где ты не видишь ни пола, ни стен, ни потолка. Там не о чем рассуждать, не о чем спорить. Это вопрос веры. Если ты веришь, все получается. Если нет – нет.

– Почему я должна верить этому его толчку?

– В силу религиозного чувства.

– Не знаю, что это такое.

– Представь себе расследование, как в детективах, но только раскрыть тайну так и не удается. Религиозное чувство состоит в том, чтобы все время идти вперед, всегда вперед, стараясь разобраться в непознаваемой тайне.

– Я тебя не понимаю.

– Но тайну и невозможно понять.

– Нераскрытые тайны меня пугают. Больше всего я похожа на тех трех женщин, которые идут к месту, где погребен Иисус, и убегают, когда не обнаруживают его тела.

– Видимо, ты убегаешь от жизни, когда она становится непонятной.

– Я убегаю от жизни, когда она превращается в страдание.

– То есть ты хочешь сказать, что тебе не нравится, как все устроено?

– Я хочу сказать, что никого не следует распинать на кресте, особенно по воле его собственного отца. Это неправильно.

– Если тебе что-то не нравится, нужно это менять.

– Разве я могу изменить сотворенный Богом мир?

– Конечно, мы для этого и созданы.

– А как же Бог?

– И Бога, если это необходимо.

– Осторожно: ты сейчас богохульствуешь.

На мгновение мне показалось, что Роберто тронут тем, что я стараюсь не отставать от него; его глаза заблестели. Он сказал:

– Если богохульство поможет мне сделать хоть маленький шаг вперед, я буду богохульствовать.

– Серьезно?

– Да. Мне нравится Бог, и я сделаю что угодно, даже то, что его оскорбит, чтобы приблизиться к нему. Так что советую тебе не торопиться разносить все в пух и прах: погоди немного; в Евангелии сказано куда больше, чем ты пока там обнаружила.

– Есть много других книг. Я прочитала Евангелие только потому, что тогда, в церкви, ты говорил о нем и мне стало любопытно.

– Перечитай его. Там сказано о мучениях и о кресте, то есть о страданиях, которые смущают тебя сильнее всего.

– Меня смущает молчание.

– Ты тоже молчала добрых полчаса. А потом, как видишь, заговорила.

Анджела весело воскликнула:

– Возможно, Бог – это она и есть!

Роберто не засмеялся, а я с трудом сдержала нервный смешок. Он сказал:

– Теперь я знаю, почему запомнил тебя.

– И что же я такого натворила?

– В твоих словах много силы.

– В твоих еще больше.

– Я не нарочно.

– А я – нарочно. Я высокомерна, я вовсе не добрая и часто бываю несправедлива.

На этот раз он засмеялся, а мы трое – нет. Джулиана негромко напомнила ему, что у него другая встреча, что опаздывать нельзя. Она сказала это с досадой, показывая, что ей жаль расставаться с приятной компанией; потом встала, обняла Анджелу, вежливо кивнула мне. Роберто тоже попрощался с нами. Я вздрогнула, когда он ко мне наклонился – он расцеловал меня в обе щеки. Как только Джулиана и Роберто ушли, Анджела потянула меня за рукав.

– Ты произвела впечатление! – с восторгом воскликнула она.

– Он сказал, что я читаю как-то неправильно.

– Неправда. Он не только выслушал тебя, но и стал с тобой спорить.

– Да ладно, он спорит со всеми. А ты, между прочим, все болтала да болтала, ты же вроде собиралась к нему липнуть?

– Но ты велела мне этого не делать. Да я бы и не смогла. Когда я видела его с Тонино, он показался мне дурачком, а теперь я убедилась – он просто волшебник.

– Он как все.

Я продолжала говорить о Роберто слегка презрительно, хотя Анджела все время пыталась меня успокоить фразами вроде: «Нет, ты только сравни, как он обращался со мной и как обращался с тобой; вы были как два профессора». Потом она стала подражать нашим голосам, пародировать наш диалог. Я строила рожи, хихикала, но в душе ликовала. Анджела была права – Роберто побеседовал со мной. Но этого было недостаточно, мне хотелось снова и снова говорить с ним – и прямо сейчас, и вечером, и завтра… всегда. Но это было невозможно, радость постепенно угасала, уступая место привычной изнуряющей раздражительности.