Скоро она вернулась с двумя большими подносами, на которых возвышались горы миндального печенья с голубыми и розовыми полосками; на каждом сверху лежало по серебряной конфетке. Прихожане стали их расхватывать, я съела одно печенье, и мне сразу стало дурно, в рот больше ничего не лезло, сердце бешено колотилось. Тем временем дон Джакомо принес аккордеон, держа его двумя руками, как бело-красного ребенка. Я решила, что он умеет играть, но он неловко передал его Виттории, которая, не возражая, – это был тот же аккордеон, который я видела в углу у нее дома? – с сердитым видом уселась на стул и заиграла, закрыв глаза и кривляясь от усердия.

Анджела подошла ко мне сзади и радостно сказала: вот видишь, твоя тетя совсем не красивая. Сейчас это было правдой: играя, Виттория корчила жуткие рожи; хотя играла она хорошо и прихожане аплодировали, зрелище было отталкивающее. Она поводила плечами, вытягивала губы, морщила лоб, отклонялась назад так, что тело казалось намного длиннее ног, которые она неприлично расставила. Хорошо, что потом какой-то седой мужчина сменил ее и заиграл сам. Но тетя не угомонилась, она подошла к Тонино, схватила его за руку и потащила танцевать, оторвав от Анджелы. Теперь она выглядела веселой, но, возможно, просто в ее теле накопилось столько ярости, что она решила выплеснуть ее в танце. Глядя на нее, другие тоже пошли танцевать – старые и молодые, даже дон Джакомо. Я закрыла глаза, чтобы не видеть этого зрелища. Я чувствовала себя брошенной и впервые в жизни, вопреки полученному воспитанию, попробовала молиться. «Господи, – сказала я, – Господи, пожалуйста, если ты на самом деле все можешь, сделай так, чтобы тетя ничего не сказала отцу!» – а потом я крепко зажмурилась, словно только так можно было вложить в молитву достаточную силу, словно только если я зажмурюсь, молитва сможет долететь до Бога, в Царство Небесное. И еще я стала молиться, чтобы тетя прекратила танцевать и отвезла нас к Костанце – эта просьба была чудесным образом исполнена. Удивительно, но, несмотря на печенье, музыку, песни и бесконечные танцы, мы выехали вовремя, чтобы оставить за спиной невзрачную Промышленную зону и прибыть в назначенный час в Вомеро, на виа Чимароза, к дому Анджелы и Иды.

Костанца тоже была пунктуальна, на ней было еще более красивое платье, чем утром. Виттория вышла из машины, вручила ей Анджелу и Иду и опять принялась их расхваливать, всем восхищаться. Она восхищалась платьем, прической, макияжем, сережками, бусами, браслетом, который она потрогала, почти погладила, спросив меня: «Нравится тебе, Джанни?»

Мне все время казалось, что она расхваливает Костанцу, чтобы еще злее поиздеваться над ней. Видимо, мы настолько хорошо друг друга чувствовали, что ее недобрый голос, ее грубые слова грохотали у меня в голове разрушительным ураганом: зачем ты так вырядилась, дура, все равно твой муж трахает маму моей племянницы Джаннины, ха-ха-ха! Поэтому я опять стала молиться Господу Богу, особенно когда Виттория села в машину и мы поехали дальше. Я молилась всю дорогу до Сан-Джакомо-деи-Капри – бесконечно долгое путешествие, за которое Виттория не произнесла ни слова, а я так и не осмелилась опять ее попросить: пожалуйста, не говори ничего отцу, если хочешь мне чем-то помочь, ругай маму, но отцу ничего не рассказывай! Вместо этого я умоляла Бога, пусть даже его и не было: Господи, сделай так, чтобы Виттория не заявила: «Я пойду с тобой, мне нужно поговорить с твоим отцом».

К моему огромному удивлению, эта просьба была вновь чудесным образом исполнена. Как здорово, когда происходят чудеса, насколько же они все упрощают: Виттория высадила меня у подъезда, не сказав ни слова о маме, Мариано и отце. Она только произнесла на диалекте: «Джанни, помни, что ты моя племянница, мы с тобой одинаковые, если ты меня позовешь, если скажешь „Виттория, приходи!“, я сразу примчусь, я ни за что не брошу тебя одну». После этих слов ее лицо будто прояснилось, я подумала, что Анджела, увидь она сейчас мою тетю, сочла бы ее столь же красивой, какой казалась она в это мгновение мне. Но как только я очутилась в одиночестве – закрывшись в комнате, я разглядывала себя в зеркало платяного шкафа и убеждалась, что никакое чудо не сотрет проступавшие у меня черты лица, – я не выдержала и наконец-то расплакалась. Я твердо пообещала себе больше не шпионить за родителями и не видеться с тетей.