Я редко заходила в церкви, только когда отец показывал мне особенно красивые. Он говорил, что неаполитанские церкви изящные, в них много произведений искусства, плохо, что о них совсем не заботятся. Однажды – кажется, мы были в Сан-Лоренцо, я точно не помню – он отругал меня за то, что я бегала по нефам, а потом, потеряв его из виду, от страха начала громко кричать. Он объяснял, что те, кто не верит в Бога, как мы с ним, из уважения к верующим все равно должны вести себя воспитанно: можно не мочить пальцы в святой воде, не осенять себя крестным знамением, но нужно снимать головной убор даже в холодное время года и говорить негромко, а еще нельзя закуривать или входить в храм с сигаретой. Однако Виттория, не выпуская изо рта непотушенную сигарету, потащила нас в серо-белую снаружи и темную внутри церковь, громко приказав: «Перекреститесь!» Мы не послушались, и тогда, заметив это, она по очереди – Ида первая, я последняя – стала брать нас за правые руки и подносить их к нашим лбам, груди и плечам, сердито повторяя: «Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа». Затем, в еще более мрачном настроении, она поволокла нас по почти не освещенному центральному нефу, ворча: «Из-за вас я опоздала». Оказавшись перед дверью, ручка которой блестела неестественно ярко, она открыла ее, не постучавшись, а потом закрыла за собой, оставив нас в одиночестве.

– Твоя тетя вовсе не милая, а еще она некрасивая, – прошептала мне Ида.

– Неправда.

– Правда, – сурово подтвердила Анджела.

Я чувствовала, что сейчас разревусь, я с трудом сдерживала слезы.

– Она говорит, что мы очень похожи.

– Да ты что, – сказала Анджела, – разве можно сказать, что ты некрасивая или не милая?

Ида уточнила:

– Бываешь иногда, но недолго.

Виттория появилась в компании молодого человека – невысокого, с приветливым, добрым лицом. На нем был черный пуловер, серые брюки, на кожаном шнурке висел деревянный крест без фигуры Христа.

– Это Джаннина, а это ее подружки, – сказала тетя.

– Джакомо, – представился молодой человек; у него был приятный голос, без диалектных ноток.

– Дон Джакомо, – сердито поправила его Виттория.

– Ты священник? – спросила Ида.

– Да.

– А мы не знаем молитв.

– Ну и что. Молиться можно и без молитв.

Мне стало любопытно:

– Это как?

– Главное – быть искренним. Соединяешь ладони и говоришь: «Господи, прошу, защити меня, помоги мне» и так далее.

– А молятся только в церкви?

– Молятся везде.

– И Бог исполнит твое желание, даже если ты ничего о нем не знаешь, даже если ты не веришь, что он существует?

– Бог всех слышит, – ласково ответил священник.

– Не может быть, – возразила Ида, – в таком шуме он ничего не разберет.

Тетя легонько отвесила ей подзатыльник и отругала: нельзя говорить о Боге «не может быть», потому что Бог может все. Дон Джакомо прочел в глазах Иды, что она расстроена, и погладил то же самое место, по которому стукнула Виттория, сказав почти шепотом, что дети могут говорить и делать все, что захочется, они невинные создания. Потом, к моему удивлению, он завел речь о каком-то Роберто – вскоре я поняла, что это тот самый Роберто, которого обсуждали дома у Маргериты, паренек из этого района, который теперь жил и учился в Милане, приятель Тонино и Джулианы. Дон Джакомо называл его «наш Роберто» и говорил о нем с большой любовью, потому что не кто иной, как Роберто обратил его внимание на то, что взрослые часто ведут себя с детьми не по-доброму, так поступали даже Святые Апостолы, они не понимали: чтобы попасть в Царство Небесное, нужно уподобиться детям. Иисус тоже их упрекал: не прогоняйте детей, пустите их ко мне… – Дон Джакомо явно обращался к моей тете. – Наше недовольство не должно касаться детей, – сказал он, а я подумала: он наверняка заметил, что Виттория мрачнее обычного. Говоря все это, он продолжал держать руку на голове у Иды. Потом он сказал еще несколько печальных слов о детстве, невинности, молодости, об опасностях, которые ждут нас на улице.

– Ты не согласна? – примирительно спросил он у тети, а та залилась краской, словно священник догадался, что она его не слушала.

– С кем?

– С Роберто.

– Он говорит правильно, но о последствиях не задумывается.

– Чтобы говорить правильно, как раз не нужно задумываться о последствиях.

Анджела с любопытством прошептала:

– Кто такой Роберто?

О Роберто я совсем ничего не знала. Мне хотелось сказать: я хорошо с ним знакома, он большой молодец. Или выпалить, повторив за Коррадо: «Да он у всех в печенках сидит». Но я сделала ей знак молчать, занервничав, как всегда нервничала, когда обнаруживалось, что я лишь поверхностно знакома с миром тети. Анджела послушно умолкла, но Ида нет, она спросила священника:

– А какой он, Роберто?

Дон Джакомо засмеялся и сказал, что Роберто красивый и умный, как всякий истинно верующий человек. «Когда вы придете в следующий раз, – пообещал он, – я вас с ним познакомлю, а теперь пошли на ярмарку, скорее, а то посетители будут жаловаться». Через дверцу мы вышли во дворик, где под угловым портиком, украшенным золотыми гирляндами и разноцветными лампочками, были расставлены столы, заваленные всяким старьем; раскладывали и украшали тут все Маргерита, Джулиана, Коррадо, Тонино и другие, не знакомые мне, люди, с неподдельной радостью встречавшие посетителей благотворительной ярмарки – судя по их виду, чуть менее бедных, чем я представляла себе бедняков.