И вот однажды в воскресенье, когда витрины уже украшали к Рождеству, Виттория в назначенный час заехала за мной. Я, страшно волнуясь, целых пятнадцать минут прождала ее у подъезда. Она выглядела веселой, мы спустились на ее малолитражке на умеренной скорости до виа Чимароза: Виттория что-то напевала и велела мне подпевать. Там нас ожидали Костанца и девочки – все красивые и нарядные, как в рекламе по телевизору. Заметив, что тетя, толком не припарковавшись, сжимая в руках сигарету, с вызовом уставилась на необычайно элегантную Костанцу, я проговорила с тревогой:

– Не надо выходить, сейчас я позову девочек и мы поедем.

Но Виттория, словно не слыша меня, засмеялась и ехидно сказала на диалекте:

– Она что, спит в таком виде? Или на прием какой собралась с утра пораньше?

Потом она вылезла из машины и поздоровалась с Костанцей с такой чрезмерной любезностью, что было понятно – все это неискренне. Я тоже попыталась вылезти, но ручка дверцы заедала, и, сражаясь с ней, я, вне себя от волнения, глядела на вежливо улыбающуюся Костанцу, которая стояла между Анджелой и Идой, и на Витторию, которая что-то говорила, широко размахивая руками. Я надеялась, что она обойдется без неприличных слов… наконец дверца поддалась. Выскочив наружу, я успела услышать, как тетя, мешая итальянский с диалектом, отвешивает комплименты моим подругам:

– Красавицы, какие красавицы! Вылитая мамочка!

– Спасибо, – сказала Костанца.

– А что это за сережки?

И она принялась расхваливать серьги Костанцы – предварительно их потрогав, – затем перешла к ее бусам, платью, щупая все так, словно перед ней стоял наряженный манекен. Я испугалась, что сейчас она задерет ей юбку, чтобы получше разглядеть чулки и трусики, – Виттория была на это способна. Но внезапно она угомонилась, словно ее шею сжал невидимый ошейник, приказывая вести себя сдержаннее. С чрезвычайно серьезным видом тетя уставилась на браслет на руке у Костанцы – я хорошо его знала, мама Анджелы и Иды им дорожила: браслет белого золота, с цветком, лепестки которого были из рубинов и бриллиантов, сиял, словно светясь изнутри. Я знала, что маме тоже хотелось такой.

– Какой красивый! – сказала Виттория, держа Костанцу за руку и поглаживая браслет кончиками пальцев; казалось, она была охвачена искренним изумлением.

– Да, мне он тоже нравится.

– Он вам очень дорог?

– Я люблю его, он у меня много лет.

– Тогда будьте с ним поосторожнее: браслет красивый, не дай бог проедет мимо какой-нибудь прохиндей и сорвет.

Потом Виттория отпустила ее руку – так, точно, произнеся хвалебные слова, внезапно почувствовала отвращение, и вновь заговорила об Анджеле и Иде. Сладким голоском тетя сказала, что дочери драгоценнее всех браслетов на свете, и усадила нас в машину под просьбы Костанцы: «Девочки, ведите себя хорошо, не заставляйте меня нервничать, я буду ждать вас здесь в два», - а я, видя, что тетя не отвечает, а с мрачной физиономией, не попрощавшись, уже заводит машину, прокричала в окошко, изображая веселье: «Да, Костанца, ровно в два, не волнуйся».