Глава семнадцатая

А в этот самый момент не злой, как укушенная собака, ротный командир Бражкин вытряхивал душу из подчиненных, а оперуполномоченный отделения контрразведки СМЕРШ танкового батальона старший лейтенант госбезопасности Игорь Волк в «нехорошей» избе-пятистенке вел допрос Ивана Родина. В смежной комнате под протокол следователю ОО НКВД ОКР СМЕРШ танковой бригады капитану Левину давал показания рядовой Деревянко.

Нет типичных, усредненных черт танкиста или, скажем, пехотинца. И у смершевцев народ тоже разнообразный. Обыкновенные люди, правда, когда ведут допрос, преображаются, становятся как ищейки, которым надо найти и изобличить врага.

Так примерно думал сейчас Иван, которого Бражкин чуть ли не пинками отправил вместе с Сашкой в особистскую избу.

Штатного смершевца Иван, конечно, знал как облупленного. Как раз Волк был больше похож на типичного танкиста: невысокого роста, кряжистый, в меру кривоног, плечи широкие, на них почти без шеи посажена круглая, как кочан капусты, голова, нос как кочерыжка. А вот лицо цветом уже как буряк, губы мясистые, не гармонирующие с каменным квадратным подбородком. И большие кулаки-кувалды, которые отдыхали на столе без движения. Глаза у старшего лейтенанта покраснели, слезились, видно, от бессонной ночи.

На груди оперуполномоченный Волк носил орден Красной Звезды, и все знали, что он заработан не за допросы дезертиров, предателей Родины, власовцев и военнопленных, а за бой в окружении. Когда убило командира роты и началась паника, он лично пообещал расстрелять каждого паникера. А потом поднял бойцов в атаку, на прорыв, и большую часть роты сумел вывести. Волк хорошо знал немецкий язык, ему не было равных в вылазках за линию фронта за «языком». В общем, соответствовал он своей фамилии.

– Вот гляжу я на тебя, лейтенант Родин, человек ты вроде умный, из хорошей трудовой семьи, с высшим образованием, и фамилия у тебя хорошая. А что натворил вместе со своим механиком, просто уму непостижимо. Ладно, бывает, механик-водитель по неопытности заехал на минное поле. Только надо спросить, где командир в это время был?

– Где был… на башне, все видели…

– Не перебивай, потом будешь рассказывать, как технику своими руками чуть не угробили вместе с экипажем, – сурово оборвал Волк. – А второй случай вообще беспредельный по разгильдяйству, халатности и преступному нарушению дисциплины на марше. И опять чуть не угробили танк вместе с экипажем! И как только в плен не попали! Ваше счастье, что приволокли этот немецкий танк. Или он вас приволок… На все ваши преступные деяния, лейтенант Родин, уже заведены дела в отделе контрразведки танковой бригады. И вот третий эпизод… Вы, командир взвода, являетесь инициатором самовольной отлучки из расположения батальона, и мало того, вовлекаете в нее своего подчиненного, для которого должны служить образцом выполнения воинского долга.

«Доигрался, – подумал с глухой тоской Иван. – Как быстро они все узнают…»

– …А самовольная отлучка в военное время – это уже штрафбат… Это в лучшем случае, – продолжал Волк. – Вы отсутствовали не менее трех часов. Где вы находились все это время?

«Скрывать бессмысленно и бесполезно. Им все известно…»

Родин назвал подразделение и фамилии девушек.

– Подтвердить могут это старший лейтенант Прохудейкин и лейтенант Чварков, – добавил Иван.

– Надо будет, и их показания возьмем, – резко ответил Волк. – Значит, танцульки устроили… Бойцу поспать бы, а ты на развлекушки его поволок. Мудак ты, Родин, между нами, офицерами, говоря. Пацана под трибунал подвел… Пиши объяснение.

Он протянул лист бумаги и карандаш.

«От веселого до печального один шаг, – подумал Родин и тут вдруг понял, откуда СМЕРШ узнал, что они отлучились и где проводили время. – Вот же сучонок…»

Иван взял карандаш, пододвинул лист и быстро, не вдаваясь в детали, описал историю «вечера отдыха».

В соседней комнате следователь отдела контрразведки СМЕРШ Левин все еще выпытывал у Деревянко подробности «преступного заезда» на минное поле. Под протокол.

Если говорить о стереотипе, то внешность капитана вполне подходила под человека этой профессии: худощавая, сутулая, как вечный знак вопроса, фигура вынуждала его смотреть на допрашиваемого исподлобья. Уже одно это придавало его лицу с длинным носом-клювом выражение угрюмости и подозрительности. И не было ничего лишнего, даже оспинки на лице, как отметины не такой уж простой работы. Голова тщательно выбрита, лишь небольшое «послабление» – щеточка черных усов. Длинные узловатые пальцы жили своей жизнью, и когда они сплетались, становились похожи на щупальца осьминога.

Деревянко вдруг с ужасом стал понимать, к чему клонит, к чему подталкивает его следователь контрразведки Левин – к признанию им, гвардии рядовым Александром Деревянко, умысла совершить дезертирство, да не просто дезертирство, а переход на сторону врага.

– Деревянко, а ведь вы проживали на территории, временно оккупированной немецко-фашистскими войсками в селе Большая Драгунская в период со 2 октября 1941 года по 7 августа 1943 года? – Левин говорил, будто маленькие гвоздики вколачивал.

Деревянко пожал плечами:

– Да, проживал, не отрицаю…

– И во время оккупации некоторые граждане становились на путь сотрудничества с оккупационными властями. Слышали об этом?

– Слышал, – ответил Деревянко. – Полицаи…

– А у нас, Александр Сергеевич, есть данные, что в конце 1941 года у вас произошел первый контакт с немецкими разведывательными органами. Вот такая арифметика.

Деревянко аж подскочил:

– Да что вы говорите такое, товарищ капитан?!

– Сидеть! – рявкнул следователь. – И не товарищ я тебе, а гражданин.

Саня обессиленно опустился на стул.

– У меня бабушка и брат погибли, фашисты их гусеницами раздавили. У нас дом сожгли, всю деревню из танков постреляли…

– На войне не выбирают, где свой, а где чужой. Меточку на дом не поставили, – дернул уголком рта Левин. – Деревянко, это СМЕРШ, и нам все известно! В конце 1941 года ты дал согласие и подписал документы на сотрудничество с абвером.

– Каким еще абвером?

– С немецкой армейской разведкой. Вот тут есть показания нашей агентуры, – он похлопал по картонной папке на столе, на которой было написано «Особый отдел НКВД отдел контрразведки СМЕРШ. Следственный отдел. Дело № 143 по обвинению Деревянко Александра Сергеевича». – И вот, выбрав момент, ты решил совершить попытку прорваться в расположение врага через минное поле. Что ж, рискованное дело. Но твой командир вовремя очухался и предотвратил эту попытку. Признаешь, что хотел удрать к немцам?

– Товарищ… гражданин капитан, да не было такого… Да я сам добровольцем пошел в танкисты мстить врагу. – Саня просто умолял поверить ему, комсомольцу, лучшему трактористу района и передовику соревнования.

А Левин набрасывал новые петли:

– И когда эта попытка не удалась, ты, теперь уже бывший боец Красной Армии Деревянко, разработал план перехода на сторону врага в ходе ночного марша…

Следователь продолжал забивать свои «гвозди», и они все глубже уходили в несчастную Сашкину голову. Все происходящее казалось диким, нелепым кошмаром, вот закрой глаза, и он исчезнет, прекратится этот идиотский спектакль, и «Дело № 143» развеется как дым от папиросы, лежащей в пепельнице из обрезанной под жвах гильзы танкового снаряда.

– Давай, рассказывай, бывший боец Красной Армии, как совершал подготовку к измене Родине…

И Деревянко вновь восстановил в памяти все подробности того проклятого марша и вновь, чтоб, не дай бог, не упустить чего-то, стал докладывать подробности той ночи и последующего дня.

– Что-то странно у вас выходит, Деревянко, не кажется ли вам? Случайно, по вашим словам, заехали на минное поле, случайно уехали в сторону, и не куда-то, а в расположение фашистского 505-го танкового батальона. Не слишком ли много случайностей, Деревянко? И вашему командиру опять пришлось спасаться, выкручиваться из этой ситуации. Вопреки опять-таки вашим преступным замыслам. Не надо вводить следствие в заблуждение, гражданин Деревянко. Вам это не удастся, не таких ломали.

И Левин выразительно похлопал по «Делу № 143».

– И вот последний случай, – продолжал следователь. – Признайтесь, ведь это вы были инициатором самовольной отлучки из расположения батальона?

– Да, я! – с отчаянным вызовом выпалил Саня.

«Эх, пропадать, так пропадать! Хоть командиру меньше достанется, может, не так серьезно накажут», – с безнадегой и равнодушием подумал Саня. Как ни крути, подвел он лейтенанта Родина по всем статьям, с головой, по самую макушку. И ежели на дно идти, так одному…

Левин удивленно вскинул брови: не ждал такого скорого признания.

– Очень хорошо, Деревянко. Вижу, вы начинаете сознавать глубину и тяжесть содеянного. Молодец… Следствие предлагает вам стать на путь правдивых показаний. Полное признание и раскаяние облегчит вашу участь.

У Деревянко все сжалось внутри и похолодело. Вспомнилась картинка детства, ярко и обостренно – прыжок с обрыва в реку.

– Я хочу написать заявление.

– Очень хорошо, – все так же без эмоций произнес следователь и протянул бумагу и карандаш. – Опишите все подробно, и главное, мотивацию своих преступных деяний, то есть причины их совершения. Ясно?

– Так точно.

После обязательной части Деревянко написал: «В эпизодах преступных деяний заезда на минное поле, ухода из колонны на другой маршрут и, будучи инициатором самовольной отлучки из расположения батальона, я действовал сознательно, с преступным умыслом сделать служебные неприятности моему командиру гвардии лейтенанту И. Ю. Родину. На протяжении всей службы в экипаже он постоянно меня оскорблял, унижал, придирался по мелочам и не давал достаточно времени для отдыха».

Левин прочитал, показал, где расписаться, положил бумагу в папку «Дело № 143» и пристально глянул на Саню:

– Вы же понимаете, Деревянко, что выкручиваться, придумывать способы мести своему командиру Родину в вашей ситуации глупо и безнадежно. Я предлагаю вам добровольное чистосердечное признание, и у вас будет шанс вместо расстрела или виселицы за неоднократные попытки дезертирства и перехода на сторону врага отправиться в штрафную роту. Вот такая арифметика, бывший гвардии рядовой Деревянко.

Сашка выдержал этот взгляд. Страха уже не было, только опустошение и чувство смертельного удушья, как тогда, в розовом детстве, когда на спор пришлось проплыть под плотом из бревен. Только где хватануть воздуха, если инквизитор уже заготавливает гвозди для распятия и пересчитывает их на твоих глазах, и никто не поможет, не спасет, не простит. Попал Сашка в следственные жернова. Попал со всеми потрохами…

– И какие еще признания нужны? – спросил он устало и равнодушно.

Левин пояснил:

– Признания в попытке перехода на сторону врагу, признания сотрудничества с немецкими разведывательными органами.

Деревянко отрицательно покачал головой.

– Не слышу ответа.

– И не услышите…

Саня нутром ощутил, что этот официальный представитель карающего правосудия подталкивает его к пропасти, а фемида с завязанными глазами в одной руке держит весы, а в другой – меч. Вот такая арифметика.

– Завтра у тебя, Деревянко, последний день. А не признаешь свою вину перед Родиной, пойдешь в распыл, как изменник Родины.

Тут же, как по мановению ока, появился солдат с винтовкой.

– Увести! – приказал Левин.

Какое-то время следователь сидел, молча глядя на портрет Верховного Главнокомандующего. Это был портрет Сталина с трубкой в руках, который они возили еще с западных границ. При отступлении Левин забрал его из кабинета какого-то секретаря обкома.

Папиросы у Левина закончились. Он достал коробку «Герцеговины флор». Собственно говоря, это была уже давно пустая коробка, но она еще хранила аромат дорогих папирос. В ней сейчас лежали папиросы «Казбек», которые выдавались офицерскому составу.

Левин прикурил, спрятал пачку и громко позвал:

– Родина ко мне!

Уже другой караульный, открыв дверь, подтолкнул Ивана в комнату.

– Солдат, ружье держи по уставу! – резко сказал Родин.

Тот вытянул лицо, не ожидая такой команды.

– Держать ружье надо нацеленным в жизненно важные органы задержанного. Иначе миг – и он сбежит!

Конвоир тут же отступил на два шага, сбросил с плеча винтовку, клацнул затвором.

– А ну, не дури мне тут!

Иван сел, не дожидаясь приглашения, на то же самое место, что и Деревянко, и тут же почуял, как его подчиненного Сашку раздирали сейчас, как петуха, попавшего в волчью стаю. Он огляделся, следов крови не было. Значит, пока допрос шел цивилизованно.

Следователя Левина он помнил в лицо, видел пару раз среди офицеров штаба бригады. Шла о нем слава как об одном из лучших спецов по «раскалыванию» подследственных на допросах.

Левин задал дежурные вопросы, обязательные при заполнении протокола, и, записав ответы, приступил к допросу. Здесь Левин собрался вести совершенно иную тактику.

Но только он хотел перейти к делу, как Родин попросил бумагу и карандаш, сказав, что уже написал одно объяснение, готов написать и еще одно. В этой редакции он особо отметил, что во всех эпизодах виноват лишь он, как командир. И произошли они в результате его преступной халатности, недисциплинированности и благодушия.

Написав это, Родин подумал, что главное тут не переусердствовать и быть начеку. Потому как чистосердечное признание облегчает душу, но увеличивает тяжесть наказания.

Допрос шел больше трех часов. Левин выстраивал схемы-ловушки, стараясь поймать Ивана на неточностях. Он задавал одни и те же вопросы, меняя акцент, требовал по нескольку раз повторить обстоятельства совершения преступных действий механика-водителя на учебном вождении и на марше. В конце концов, Родин не выдержал:

– Гражданин следователь, сколько бы раз я ни повторял, ситуация и факты не изменятся. И ничего нового я не скажу…

– Скажете, Родин, непременно скажете, – доверительно произнес Левин. – Таковы свойства человеческой памяти – извлекать из своих уголков то, что нужно следствию. На благо истины и правосудия.

Потом он так же дотошно и долго выспрашивал о самовольной отлучке из расположения батальона. Уточнял, что пили и ели за столом, какие пластинки ставил Чварков и какие песни под гармонь исполнял Деревянко. И как-то очень заинтересованно спросил, кто и с кем танцевал, уточнил, не пел ли Деревянко частушек с антисоветским содержанием. Ивану было нестерпимо стыдно и гадко рассказывать, сливать чистые воспоминания в мрачную утробу следствия. Ведь девчонок тоже теперь потащат на допрос, как все это мерзко…

– Скажите, Родин, – спросил сонно кивавший Левин, – в преступный сговор с целью дезертирства с механиком-водителем Деревянко вы вступили до учебного вождения или уже после него?

Иван осекся на полуслове, рассказывая, какой репертуар исполнял Александр. «Началось, – подумал он. – Метод – обухом по голове…»

– Не было никакого преступного сговора! – раздраженно ответил Родин. – Я уже неоднократно говорил, что была ошибка из-за невнимательности, халатности, чего угодно… Какое дезертирство, чего вы лепите?!

– А вот ваш бывший механик-водитель Деревянко мне только что дал чистосердечные показания, что именно после учебного вождения у вас произошел сговор, и на марше вы уже сознательно решили дезертировать, – Левин выразительно похлопал по папке с «Делом № 143». – Вот такая арифметика, Родин. Но здоровая часть экипажа осталась преданной нашей Родине, присяге и воинскому долгу. И только поэтому вы оба поняли, что вам не удастся претворить свой преступный замысел перейти на сторону врага. Вот такая арифметика, бывший гвардейский лейтенант…

Все это следователь произнес спокойно, без тени торжества, как человек, в трудном поединке с противником установивший истину. Он позволил себе достать платок и вытереть капли пота на лысине.

Иван почувствовал, как у него по груди и спине потекли холодные струйки.

– Пиши признание: когда, при каких обстоятельствах у вас с рядовым Деревянко возник преступный умысел совершить дезертирство и перейти на сторону противника. – Левин глянул на лейтенанта тяжело, исподлобья, «взглядом удава», как про него говорили.

Родин вскочил так, что стул опрокинулся на пол.

– Капитан, да ты совсем с катушек сошел?! Мне, боевому офицеру, такое предлагать? Застращал пацана, гнида штабная! Да не мог он такое написать!

Левин рявкнул:

– Сел на стул и заткнулся! А то сейчас вызову конвой, мигом успокоят. В общем, сутки тебе на размышление и осознание всей тяжести своей вины перед Родиной, партией и народом. Напишешь чистосердечное признание, что вместе с Деревянко готовился совершить дезертирство, в связи с незавершенностью умысла отделаешься штрафбатом. А нет, – следователь погладил папку «Дело № 142» по обвинению Родина Ивана Юрьевича, – попадешь под расстрельную статью как изменник Родины. Знаешь, сколько на тебя здесь компромата собрано? Не знаешь. И не надо знать тебе. До поры до времени.

«Блефует, гад, – с горькой отрешенностью подумал Иван. – Хотя, кто знает, у них – своя война, и враг – и по ту, и по эту сторону фронта. И чтоб врага изобличить и обезвредить, все средства хороши. А у нас – своя война, и враг – за линией фронта. И наше средство – родная „тридцатьчетверка“, броня, боекомплект, орудие, пулемет и траки на проутюжку солдат вермахта… А ведь я уже не вернусь в экипаж, – приговором пронеслось в мыслях. И это было самым тяжелым, хуже расстрельного приговора… – Эх, жаль, в штрафбате на танках не воюют…»

Иван подписал протокол допроса, когда в окошко особистской избы уже брызнул солнечный луч.

Левин расплел свои пальцы-«осьминоги», небрежно бросил протокол в папку и громко произнес: «Конвой!» Вошел все тот же дебелый сержант. Ремень и оружие у Ивана изъяли раньше, еще до «общения».

Конвоир кивнул штыком винтовки: «Пошел!»

Следом эту жестокую безжалостную процедуру сотворили и с Сашкой. И это физическое ограничение свободы было еще большим для него потрясением, чем арест и допросы. Он сразу наглядно и зримо стал человеком, опасным для окружающих, одним словом – «врагом народа».

Повели их по центральной дороге, мимо штабных палаток и избушек. Иван шагал первым, за ним в пяти-шести шагах, отведенных двумя конвойными, следовал, неосознанно подстраиваясь в ногу, Деревянко.

Навстречу попадались штабные и люди линейного состава: офицеры, сержанты и рядовые. Вид двух арестантов вызывал естественное любопытство, мимолетное брезгливое чувство и лишь у некоторых – сострадание. Недаром на Руси поговорку «от тюрьмы и от сумы не зарекайся» вспоминают так часто и не от лучшей жизни.

Ольга и Татьяна уже знали, что ребят арестовал СМЕРШ. Все новости по службе, оперативные, деловые, добрые и нехорошие, связисты, конечно, узнавали и распространяли по средствам связи первыми. Скандальная весть о том, что телеграфистки узла связи устроили танцульки с двумя самовольно отлучившимися из расположения батальона военнослужащими, поступила и начальнику связи от руководителя бригадного СМЕРШа. Он без подробностей сообщил об этом по телефону, предупредив, чтобы обе были готовы к допросу. Главный связист тут же вызвал начальника узла связи, и тот известил Ольгу и Татьяну, что ночные их посиделки закончились арестом кавалеров.

– Господи, за что?! – вырвалось у Ольги.

– А хрен их знает! – раздраженно ответил капитан, которого и так по службе достали контрразведчики своими постоянными проверками дисциплины связи и неусыпным контролем возможной утечки сведений, составляющих военную тайну. – Как будто за попытку совершения дезертирства.

– Что за бред, – еле слышно сказала она.

– Будьте готовы, передали, что и вас на допрос вызовут, – сообщил он главное.

…В тот момент, когда Ивана и Сашу вели на гарнизонную гауптвахту, что-то заныло под сердцем у Ольги – почувствовав, что задыхается, она вышла на крыльцо.

И тут же увидела ребят и похолодела, как будто в странном и диком сне. Родин шел впереди, подняв голову, ничего не видя перед собой, витая в своих мыслях. Деревянко брел, тупо глядя под ноги. Двое конвойных по обе стороны с винтовками наперевес, с примкнутыми штыками, сопровождали задержанных, готовые в любую секунду пресечь побег.

Санька не хотел поднимать глаз, потому что его душили слезы: они текли по его пылающему от горького стыда лицу, и вытереть их он был не в состоянии. Понимал, недостойно лить слезы гвардейцу-танкисту, но поделать ничего не мог. От обиды и унижения лучше было умереть на месте, чем жить, ожидая позорного конца. У него не было ответа, почему так жестоко и несправедливо обошлась с ним судьба в восемнадцать лет? Почему он чудом уцелел в тот страшный день, когда немецкие танки уничтожили его село, его дом, его родных? Эх, надо было идти мстить фашистам в пехоту… И какой из меня механик-водитель: и командира подвел, и себя погубил.

Иван, конечно, заметил Ольгу на крыльце. Их взгляды встретились, Иван чуть приподнял связанные руки, улыбнулся, все так же открыто и ясно, а сейчас еще и иронично. Она так полюбила эту улыбку, но глаза его были грустными, и эта печаль стала горькой участью их двоих.

– Я буду ждать тебя, – сказала Ольга тихо, но Иван понял ее и отрицательно покачал головой. – Я буду ждать тебя… И дай бог тебе выжить, уцелеть и вернуться. Уцелеть и вернуться…

Ольга знала, что из штрафного батальона никто в бригаду не возвращался… «Оглянись, оглянись, пожалуйста, умоляю тебя…» – просила она, когда ребята стали удаляться.

И Ваня оглянулся, почувствовав ее мысли. Она обессиленно взмахнула рукой, будто подбитым крылом… Неужели это все, и она никогда уже больше его не увидит? Неужели их так ярко вспыхнувшая, трепетная, трогательно-чистая любовь сгорит в пламени войны, неужели Ваня найдет свою смерть в кровавой и безысходной атаке штрафников, и его растерзанное пулеметными очередями тело похоронщики опустят в безвестную братскую могилу?

Ольга ужаснулась этим мыслям. Нет, надо надеяться, верить и ждать. Как верили и ждали жены декабристов. «И я буду ждать и верить, как декабристка. Ведь должно же быть хоть немного справедливости в этом жестоком и несправедливом мире. Ведь должны же разобраться, есть же честные люди в этих трибуналах. Ну, какие Ваня и Саша предатели и изменники Родины!»

Гарнизонная гауптвахта, куда конвой привел арестантов и где завершилась первая часть этапа, представляла собой обыкновенную крестьянскую избу с наглухо заколоченными окнами и сараем-пристройкой с небольшим оконцем под самой крышей.

Родина, как офицера, определили в хате, а Деревянко посадили в сарай. Брякнули навесные замки, и узники остались один на один с темными стенами.

Родин сел на деревянный топчан, а Деревянко улегся на кучу соломы, подложив под голову скатанную шинель. Нет ничего хуже ожидания в темнице, когда время останавливается, и лишь по лучикам света, пробивающимся сквозь неровно прибитые доски на окнах, можно отличить утро от полудня и полдень от вечера.

Ольга стояла и смотрела вслед ребятам, пока они не исчезли из виду. «Вот и все», – подумала она.

Ольга вернулась в избу, Татьяна заметила на ее глазах слезы.

– Оля, ты что, плакала?

Ольга порывисто вздохнула, села на лавку, закрыла лицо руками, усилием воли сдержалась, чтоб не разрыдаться, встала, подошла к окну.

– Ребят сейчас наших повели под конвоем, Ивана и Сашу.

– Какой ужас… Значит, все так серьезно, – тихо сказала Таня.

– Нашли преступников, в самоволку сходили.

– Ты поменьше распространяйся, подруга, – посоветовала Татьяна. – Нас самих скоро вызовут на допрос. А там главное – молчи…

Так в ожидании вызова девчонки промаялись весь день до самого вечера. Начальник узла связи этой темы больше не касался, работа шла своим чередом: радиотелеграф обеспечивал информационный обмен – приказы и распоряжения поступали в штатном режиме.

Не вызвали в этот день на очередной допрос и арестантов.