VII. Страх смерти, магия и предназначение
Контакты с магией не проходят бесследно. Вспоминаю, как оказался нанизанным на рог единорога. Чуть не истек кровью посреди леса. Вот и сейчас не могу отделаться от ощущения, что новое столкновение со сверхъестественным окончится для меня болезненно. И чем меньше времени остается до прибытия в Лэ, тем ближе эта встреча.
Несмотря на волнение, я несколько раз задремывал, прислонившись к окну. Стук чугунных колес и покачивание вагона убаюкивают. Не спал нормально несколько суток.
В ночь после разговора с Даником Чиолой меня разбудил кошмар. Видимо, сказывается нервное напряжение. Снилось, что я иду по следу малефика, виновного в смерти красавиц из Анерленго. И что я загнал его на вершину скалы. Но, дойдя до самого края, понимаю, что стою там один. А тропой, которой поднялся я сам, уже идут эти мертвые женщины и тянут ко мне руки. Почему-то они решили, что это я их убил. Отступаю к обрыву, оборачиваюсь, и тут человек с перекошенным лицом выдавливает мне глаза.
Снова уснуть мне в ту ночь так и не удалось. Было страшно закрыть глаза, остаться незрячим.
Следующие два дня я только и делал, что вникал в материалы по делу. Кто из жертв кем работал. Кто кем кому приходился. Сначала рисовал линии в блокноте. Потом понял, что нужна полноценная схема, которая бы вместила связи между всеми фигурантками, и перенес этот труд на стену, исчертил ее до потолка, вооружившись фломастером и стремянкой. Кофе я выхлебал столько, что нечего было и думать о здоровом сне.
А вчера допоздна просидели у Байярда. Он позвонил в одиннадцатом часу, говорит: «Вернулся Марив из крестового похода, привез семь унций гашиша и такую сарацинскую штуку, Джуд, чтоб его курить». Штукой оказался прибор под названием кальян. Наливаешь в него воду, закладываешь гашиш и тянешь дым через кожаный шланг, потом передаешь другому. Я приехал, когда мои соратники успели напередаваться друг другу этого шланга и были в неясности, пришел я уже или нет. Байярд предлагал начать, хотя уже и так начали, а Марив говорил: «Дождемся Джуда», – и спрашивал меня, согласен ли я подождать. Помимо прочего, он рассказал, что неверные… И прежде, чем смог договорить, Марив прямо-таки обессилел от смеха: «…называют себя… – Байярд тоже радостно смеялся, хотя и не знал еще, чем кончится дело, – называют себя ПРАВОВЕРНЫМИ!» После этого мои друзья начали рыдать и бить кулаками вокруг себя, а когда Байярд кое-как, с прыгающим лицом, пролепетал: «Как же тогда они называют нас?» – оказалось, что нас-то как раз они называют неверными. Теперь ни тот, ни другой больше не могли издавать других звуков, кроме всхлипываний и сипения. Просто корчились на полу, а я боялся, не приведет ли краснота их лиц и вздутие вен на лбу к какой-нибудь апоплексии. Сам я пробовать зелье не стал. Дождался, пока мои друзья немного пришли в себя, поспал пару часов на диване и отбыл на вокзал.
Ширины ладони едва хватает, чтобы прикрыть очередной чудовищный зевок. Выхожу из купе, иду в туалет, с помощью холодной воды и расчески возвращаю себе приемлемый вид и, чиркая плечами о стенки коридора, возвращаюсь на свое место.
Напротив меня разместился священник, который поведал еще в начале пути, что едет читать лекции в католический университет Лэ, а прямо сейчас обедает холодным карпом.
За стеклом погожий день: на безоблачном небе одновременно видно солнце и бледную почти полную луну; мимо проплывают луга и леса, все еще зеленые, яркие, но уже тронутые тут и там охристыми мазками.
– Минут через сорок будем на месте, – сообщает духовное лицо.
Я взглядываю на часы. Вообще-то Даник Чиола хотел, чтобы я поехал в Анерленго. Но за вчерашний день настенная схема, в которую я заносил тамошних покойниц, почти не разрослась. Если в Анерленго действовало проклятие, то, похоже, оно исчерпало себя. А возможно, оно лишь перекинулось на соседнюю провинцию, потому что из анерленгской части схемы вот уже две линии пересекли границу. Первый случай – это Мария Тэлькаса, отравившаяся яблоком. Это было неделю назад. Второй случай, вчерашний, – Лора Камеда, она тоже отравилась, но не яблоком, а ядом наперстянки. Обе смерти пришлись на город Лэ, столицу провинции Лэ. Первое тело обнаружили в каком-то заброшенном особняке, второе – в номере гостиницы «Монсальват». Вероятно, женщины знали друг друга, потому что Лора была художницей, а Мария жертвовала деньги на искусство. Новая линия между двумя точками. Я решил, что в Лэ не только окажусь ближе к основным событиям, но и смогу спасти кого-нибудь.
Еще я решил не останавливаться за казенный счет в отеле, а пожить какое-то время у своих родственников в замке Вальмонсó, что в пригороде Лэ. Они давно приглашали, да все не было случая к ним выбраться. Хотя и стоило. Замок принадлежал отцу, а после его смерти владение перешло ко мне и Вере, моей сестре. Но сами мы там никогда не жили, предоставив наследникам дяди Августа распоряжаться поместьем.
– Джуд, мы все о вас знаем! – забирая у меня чемодан, говорит этот парень, сын мужа моей… В общем, Антон. Так его зовут.
Я не сразу выпускаю ручку чемодана. Что именно им известно? Может, дать деру, пока не поздно запрыгнуть обратно на поезд?
– Как же, читали про вашу победу в Авеластре! Принимать вас в Вальмонсо – это и радость, и честь. Даже не верится, что у нас в родне нашелся такой герой. Вы уж обещайте, что погостите подольше! Это что у вас, меч? Тот самый?
Чувствую, что в лице Антона обрел бы самого преданного поклонника, если бы дал ему подержать Аргумент, но, по-моему, малый слишком возбужден, чтоб доверять ему оружие.
– Антон, давай на «ты».
– Вот это по-нашему! Без церемоний! Соседи умрут от зависти. Ну, держись, Джуд! Мои сестры уже прямо извелись от предвкушения, они тебе проходу не дадут. Но будь осторожен. Если уделишь кому-то из них больше внимания, остальные потом жестоко отомстят. Не тебе, конечно, а избраннице твоей. Хотя и тебе достанется. Тогда уж один выход – свадьба. Короче, лучше им вообще в глаза не смотри. А вон и моя машина.
Антон этого знать не может, но однажды я уже слышал подобные инструкции – тогда нужно было войти в логово изголодавшихся по крови половозрелых вампирских самок. Магистр так же заклинал не поддаваться на их сладострастную красоту и, самое главное, не смотреть в глаза. Нечего и говорить, что я нарушил приказ. Это чуть не стоило мне жизни и, если верить отцу Ансальдо, определенно стоило мне драгоценных толик моей души.
В любом случае объяснять серьезность угрозы мне не требуется. Я бы, может, окончательно струсил, но для бегства уже слишком поздно: поезд, на котором я приехал, издает протяжный гудок и, окутываясь паром, тяжело трогается с места.
Автомобиль заводится не с первого раза и едет беспокойно, с каким-то чертыханием внутри. Дорогой Антон жалуется на двигатель, замененный два месяца назад, а я любуюсь живописными образцами осенней природы. Пестрые лесные опушки и пожухшие заросли утесника стоят не шелохнувшись, нарядные и умытые, будто в саду Господа Бога. Ярко-желтые листья медленно облетают в прозрачном воздухе. Джудит была бы в восторге от этих мест. За городом она могла гулять часами, прихватив с собой термос и корзинку для пикников. Помню, как, пробуя ее выпечку, перепачкался повидлом, и Джудит стала слизывать его прямо с моей щеки, пока я не перехватил губами ее сладкий рот…
– Как здоровье дедушки Августа? – спрашивает Антон.
– А? Он… ничего. Уже не тот, что до инсульта, но по-прежнему выезжает на охоту вроде бы. Вообще-то я давненько с ним не общался. Лучше спроси у Веры при случае.
Дикие поля сменяются пастбищами, кроны – черепичными кровлями приземистых домов. При виде сельских пейзажей я всегда задумываюсь о кротких и суровых временах, память о которых у нас в крови, когда мы еще не заперлись в своих городах и жили в послушании природе. Под ногтями была земля, вечерами собирались у очага, никто не страдал от интеллигентских неврозов. Ядовитые ветры амбиций не бередили набожный прах. А впрочем, без порнографии и аспирина бывало, наверное, туго. В открытое окно подуло холодом, и я поднял стекло.
Антон тоже закрыл окно со своей стороны.
– Вальмонсо находится выше в горах. Зимой по ночам холодрыга. А в те выходные даже снег пошел. Месяца через полтора будем собирать виноград, как только его морозом прибьет. Приезжай помогать. Во всем королевстве мы одни делаем ледяное вино. У нас даже королевский двор закупается. Сегодня вечером угостишься, сам поймешь, почему.
Уже на подъезде к цитадели двигатель все-таки глохнет, и, заперев машину, мы доходим остаток пути пешком. Антон сокрушенно извиняется, что не смог доставить мне, легенде современного рыцарства, заслуженного удобства.
Над порталом помещен знаменитый герб Вальмонсо, о котором давным-давно мне рассказывал дядя: на нем изображен стул, но не просто какой-нибудь стул – это было бы странно, учитывая винодельческую ориентацию поместья, – а стул, изготовленный, по преданию, самим Спасителем еще в детстве, когда он помогал в мастерской Иосифу. Эту реликвию завезли в Вальмонсо во время Великой Резни. Как рассказывал дядя, стул переместили в Вальмонсо, потому что замок не бомбили. Но есть и другое мнение: будто Вальмонсо не бомбили только потому, что изделие Христа нашло здесь пристанище.
В свое время местный пастырь негодовал на моего пращура, который нанес изображение стула на бутылочную этикетку: мол, увы тебе, торгуешь святостью. Дошло даже до жалоб председателю суда, на что нанятые дедом казуисты возразили: разве самое первое чудо, сотворенное Господом нашим, не состояло в том, что вода была обращена в вино? И поскольку да, состояло, то не есть ли виноделие – род священнодействия, могущий лишь приумножить божью славу, а поскольку и это, видимо, бесспорно, ergo, стул, изготовленный Христом, может и впредь осенять виноградники Вальмонсо, оскорбления веры в том нет.
После войны священный предмет мебели вернули в городской собор, да древесине это не пошло на пользу – материал начал портиться и портился до тех пор, пока стул не отвезли обратно в Вальмонсо. Так реликвия и осталась в часовне при замке, а сам замок сделался целью для паломников.
– А, господин Леннокс! Пожалуйте ваш чемодан, Гальфрид доставит его в ваши покои. Здравствуйте, здравствуйте, голубчик! – отверзает передо мной объятия патриарх винного дома Вальмонсо господин Эдвин Тиглер. Я покорно делаю шаг навстречу и на своих ребрах испытываю всю силу гостеприимства сородича. – Как возмужали! С Антоном, стало быть, вы уже знакомы. А это мои красавицы: Эмма, Лора, Жанна, Мэри-Кэт и Кора.
Запуганный Антоном, я улыбаюсь несколько принужденно. Симпатичные девушки, не так уж и похожи между собой, но приведены к нарочитому сходству благодаря одинаково подстриженным челкам, платьям, шитым из одного сукна, – точь-в-точь маленькая армия со своей формой и уставом. Даже в именах усматривается какая-то регулярность: Эмма и Жанна, Лора и Кора; только Мэри-Кэт выбивается из этого двусложного строя – она и ростом повыше сестер. Боюсь, что задержался на ней взглядом дольше, чем нужно. Будь осторожна, дева!
– Их мать уехала по делам в город. Но завтра должна вернуться. Чувствуйте себя как дома, Джуд! То есть… конечно… вы и есть у себя дома, – поправляется Тиглер к нашей обоюдной неловкости.
Я принимаю ванну, переодеваюсь в отведенной мне комнате, выглядываю в окно. Над лесом, покрывающим горы, сгущаются лиловые сумерки. С вершин сползает туман. А может, закончив дело, бросить его совсем, рыцарское поприще? Перееду к Тиглерам. Буду чистить лошадей, ухаживать за виноградом, а в остальное время – мочиться с крепостной стены, блюсти горизонты со смотровой башни: не идет ли с севера непогода? – и выходить на споры с соседями, подпоясавшись мечом. А там посмотрим – женюсь, может, на Мэри-Кэт, заделаем ребятишек. И не вспомню, что когда-то шел по кровавому следу, выложенному женскими трупами. Хотя кого я обманываю? Такое не забывается. Надо выпить. Высушив волосы, спускаюсь к ужину.
Когда все в сборе, Тиглер-старший, возвышаясь над пышным столом, произносит тост:
– В нашем деле принято говорить: «Чтобы стать прекрасной, лоза должна страдать». Почвы у нас тут никудышные. Днем стоит жара, а ночью ягоды изнывают от холода. Но именно эти условия подарили нам благородный напиток под маркой «Вальмонсо». Так и человек обретает благородство в испытаниях. Будем же признательны за тяготы, что выпадают нам на жизненном пути. Я хочу выпить за ваши испытания, Джуд, – те, что вы уже прошли, снискав себе славу, и те, что вам еще только предстоят. Главное, помните, что у вас есть родные люди, на которых вы всегда можете положиться.
Со звоном ударяются бокалы, в камине трещат поленья, Антон и девочки Тиглер требуют историй про драконов, и только старшая, Мэри-Кэт, опекает мой аппетит: «Дайте человеку нормально поесть!»
На вино я налегаю чуть сильнее, чем это одобряется в изысканном обществе. Но я хочу застраховать себя от очередной бессонницы. Несколько часов забвения – вот что мне нужно. Чтобы ни испытаний, ни тягот. Ни мыслей. Даже снов я предпочел бы не видеть.
После ужина возвращаюсь в свою комнату не без помощи Гальфрида. Медленно засыпаю на хрустящих простынях, не полностью раздевшись. Желанное забытье запаздывает. В ноздрях запах свежего белья. Это запах моих ночей с Джудит. Она всегда перестилала кровать до моего прихода и, очевидно, делала это снова, когда я уходил. Скобка открывается, скобка закрывается. Меня это даже задевало. То, как легко и механически достигалось мое выключение из ее основной жизни. Сколько раз я пробовал порвать с ней, уверенный, что достоин большего, чем отрезок времени между двумя сменами белья. И сколько раз я умолял ее впустить меня обратно в эти скобки, где, по крайней мере, я мог засыпать, прижав к себе любимое существо, уткнувшись носом в ее макушку… Может, это и к лучшему, что все позади.
Открываю глаза. В комнате темно. В газовых шторах запутался лунный свет. Катарсис. В голове пульсирует это странное слово: «Катарсис». Откуда я его знаю? Видел единственный раз в кабинете Эктора Целлоса в Лаврелионе. Вот откуда. Видно, мозг так и не смог отключиться, продолжал работать вопреки моим стараниям.
Взволнованный и неспособный к дальнейшему сну, я иду умываться, долго пью из-под крана. Пять утра. Кажется, именно в этот глухой час я появился на свет. Хорошо хоть немного поспал. Плохо, что ноет в висках. Все же я вчера перебрал вина.
Заправляю кровать. Спускаюсь в библиотеку. Отыскиваю словарь латыни, листаю его в поисках «катарсиса». Не понимаю: если это мертвый язык, почему он до сих пор доставляет столько неприятностей живым людям? Наверное, для языков есть свои погребальные обряды, и когда хоронили латынь, то допустили преступные нарушения – вот классический призрак и не успокоится, вот и мстит бедолагам вроде меня. Нет, «катарсиса» здесь нет. Значит, это не латынь. Зря я на нее пенял. Захлопываю фолиант, ставлю его на место. Следующий подозреваемый – древнегреческий. Беру с полки словарь, открываю на букву «K», пробегаю глазами страницу… Вот оно. Katharsis. Очищение. Очищение? А, ну да, помощник ректора много толковал об очищении человеческой души. Узнать бы, что из этого вышло. Или, может быть, я уже знаю? Пусть бичующие дьявола выжгли из моей памяти десять дней в Лаврелионе, но и выжженная земля не может пустовать вечно. Вдруг сегодняшний katharsis – это первый росток, пробившийся наверх из глубин подсознания? Рано или поздно я вспомню.
– Доброе утро, сэр. Обычно завтрак подают после утрени. Но, как я понимаю, вам скоро ехать?
Вздрагиваю при звуке голоса Гальфрида. Дворецкий Тиглеров, судя по всему, встал раньше меня: уже при галстуке и фраке, на руках белые перчатки. По спокойному взгляду ясно, что так рано его разбудили не внутренние демоны, а хлопоты по хозяйству: надо засветло расшевелить домашнюю челядь.
– Да, я бы съел что-нибудь легкое, если можно. И от головы какую-нибудь таблетку, пожалуйста.
В ожидании завтрака смотрю на карте, где находится офис РКС. Даник Чиола предупредил меня, что в местном отделе расследований супернатуральной активности работают только четверо: руководитель Ноткер, два оперативника – Альпин и Лантура – и специальный консультант по фамилии Кент. Говоря «специальный консультант», сэр Даник посмотрел на меня со значением. Видимо, это был иносказательный оборот, продиктованный деликатностью, а кем, по сути, был этот Кент, мне предстояло узнать на месте. «И еще, – добавил сэр Даник. – Не рассчитывайте там на большое усердие со стороны коллег. Назначение в наш отдел большинство воспринимает как ссылку».
Завтракаю не слишком вдумчиво. Спрашиваю у Гальфрида, могу ли я взять машину, чтобы добраться до города.
– Боюсь, что автомобиль господина Антона нуждается в ремонте. А вторую машину забрала хозяйка. Может быть, вы бы не отказались доехать верхом?
– Я был отличником Академии по верховой езде. Буду только рад.
– С вашего позволения я распоряжусь оседлать Трубочиста.
Выехать сразу после завтрака не получается, потому что Трубочисту, оказывается, только что давали овес, и нужно еще выждать перед ездой. Я пользуюсь этим временем, чтобы осмотреть внутреннее устройство замка да расспросить Гальфрида о здешнем укладе.
– А зачем вы держите столько лошадей?
– Виноградники, сэр. Они разбиты на склонах. Техника там не пройдет.
– А что, почва правда такая негодная?
– Урожаи были неважные, пока не высадили сильнорослые подвои.
– А знаменитый стул Вальмонсо… Могу я на него взглянуть?
Гальфрид провожает меня в часовню: скромное строение из серого песчаника под двускатной черепичной крышей. Перекрестившись, вхожу под каменный свод, подолгу вчитываюсь в надписи на плитах, под которыми лежат мои пращуры. С волнением подступаю к застекленной нише в дальней стене, щелкаю выключателем. Делаю два шага назад. Подсветка мягко отражается от шлифованных граней, сохранивших перламутровый отлив. Кажется, будто они сами источают слабое сияние. Как хитон Сына Человеческого не имел швов, так и стул этот сделан из цельного куска дерева, называемого сикомор. Высокая спинка отвечает нынешним аристократическим вкусам, но затейливой резьбы или иных украшательств нет ни на сиденье, ни на рейках, соединяющих ножки, нигде. Напротив, строгая и простая геометричность этой реликвии внушает мысли о кротком и последовательном образе жизни, подобающем христианину, а также о том, что подлинное достоинство не нуждается в привлекательном облике.
А стул-то сделан на славу! Мог ведь перенять отцовское ремесло, расширить мастерскую, наладить сбыт. Получал бы благородные плотницкие деньги, выбрал бы невесту, а там и детишки, то да сё. Но нет. Возвышенное беспокойство взяло его и наставило на другую стезю. Предназначение? Да, пожалуй, что так. Очень смахивает на предназначение. Оно подчас выдает себя в странных, по-своему ироничных симметриях и повторах. Поэт бы сказал: мотивах. Надо же было Спасителю испустить дух именно на кресте. Тоже ведь столярное изделие. Другой плотник постарался. А может, наоборот, сработал кустарно.
Так что же? Если предназначение – непременно смерть? Непременно жертва? Я вспомнил букварь, по которому нас учили в воскресной школе. Грамматика вперемешку с проповедями. Проповеди были хорошие, про рыцарские подвиги. Наверное, специально – чтобы мальчишкам было понятнее. Само собой, под рыцарем подразумевался Христос. Дьявол там был крылатым чудищем. Дева Мария – прекрасной дамой. А борьба за спасение души облекалась в остросюжетную аллегорию защиты слабых и обездоленных. И совершенно не смущало то, что рыцарь в итоге погибал. Тем более что погибал он не зря, а всегда за правое дело. Спасая остальных. И рыцаря потом помнили в веках. В детстве мне все это страшно нравилось. Я был готов отдать свою десятилетнюю жизнь за слабых и обездоленных. Особенно – за свою первую учительницу латыни. Языку она меня так и не выучила, но на примере ее идеальных форм я усвоил античные каноны красоты.
Вот только мне уже не десять лет. Проповеди больше не вдохновляют. Примером Христа нам как будто намекали: хороший рыцарь – мертвый рыцарь. Наивысшая точка карьеры – героическая смерть. То самое предназначение, о котором вдруг заладили все вокруг: и кастиганты, и Даник Чиола. Будто сговорились. Нет уж, братцы. Не по душе мне такое предназначение. Вот вернусь вечером из города – пойду знакомиться с Мэри-Кэт. Поближе. Щелкаю выключателем, свет гаснет.
В итоге добираюсь до конюшни, когда уже рассвело. Трубочист, патластый жеребец вороной масти в подпалинах, жует что-то вкусное, в то время как мальчик-конюший затягивает подпругу.
– Доброе утро, сэр! Если будете сами его седлать, обязательно давайте угощение, потому что он большой любитель надувать живот. Немного ушлый зверь, но очень умный.
Угощение! Дядя-то Август в таких случаях просто пинал лошадей по брюху. Похоже, мир все-таки движется по пути смягчения нравов. Эта мысль немного подняла мне настроение. Освободив коня от привязок, юноша дает мне поводья. Я приторачиваю к седлу Аргумент и неспешно веду Трубочиста на выход, попутно с ним любезничая. От лошади валит пар, белые облака вырываются из ноздрей. Снаружи нас ожидает Гальфрид.
– Если в городе он будет вам не нужен, просто скажите ему «Домой!» и отпустите, он знает дорогу. Удачи в вашем расследовании.
– Спасибо, Гальфрид, – киваю уже из седла.
Напрасно барышни Тиглер не вышли на меня посмотреть!.. Разве что Мэри-Кэт или Эмма какая-нибудь не спит, а глазеет из окошка в утренний туман. И правильно делает, если не спит – когда еще увидит рыцаря на коне? В наше-то время?
Стискиваю ногами бока лошади. Шагом до выезда из поместья, а оттуда поднимаю Трубочиста в галоп. Вот и все, Эмма и Мэри-Кэт, теперь можете еще вздремнуть, пока строгая матушка, вернувшись, не подымет вас для разных домашних забот.
Утро зябкое, сырое. В лощинах по обочинам клубится туманная взвесь. Солнцем приласканы только верхушки деревьев. До равнины я добираюсь, когда мокрый встречный ветер пронизал меня всего. Тут уже теплее. Перехожу на рысь, потом и на шаг. Разгорающийся рассвет согревает меня с одной стороны, пока я еду мимо вчерашних полей и лесов. Ближе к городу снова посылаю Трубочиста в рысь.
Углубляться в город мне не нужно: здание, принадлежащее местному отделению РКС, расположено на окраине в окружении красивейшей каштановой рощи.
Вскоре я спрыгиваю на газон рядом с массивной каменной плитой, на которой высечено: Circam mensa dignissimos colligam – «За этим столом соберу достойнейших». Эта цитата из достопамятного указа короля Артура действует как девиз рыцарей Круглого Стола.
Я даю Трубочисту немного попить из фонтана, глажу его по влажной шее и, отстегнув от седла клинок, отпускаю восвояси. Конь уверенно припускает той же дорогой, фыркнув на прощание.
Хотя и задержался в Вальмонсо, прибыл я все равно рано. Не уверен, что застану кого-нибудь в офисе. Пройдя по длинному коридору до самого конца, пробую дверь с надписью «Л. А. Ноткер». Заперто. Напротив еще одна дверь – с табличкой «Отдел расследований супернатуральной активности». Поворачиваю ручку, на всякий случай постучав. Открыто.
Я оказываюсь в тесном помещении, менее всего похожем на штаб сопротивления сверхъестественным угрозам. Накурено, причем недавно. На столах – бумажный беспорядок. Кружки с остатками кофе. Одну из стен целиком занимает карта провинции, пронзенная в нескольких местах цветными булавками, – это, видно, очаги магического возбуждения, которые засекли мои коллеги. В углу комнаты – лютня. Рядом с входом стоит пустая коробка, на которой фломастером написано: «Дьявольские артефакты».
Лишь содержимое книжного шкафа всерьез свидетельствует о характере миссии, возложенной на отдел. «Экология волшебства». Печально известный «Malleus Maleficarum». «Nocturna Sacra». «Impotentia Diabolica» Петра Фернандского. Труды Цезария Гейстербахского. Конечно же, находим здесь «Summa Theologica» доктора Фомы, князя теологов, написавшего занятные строки о сверху и снизу лежащих демонах. Рядом – другой Фома: Кантипританус. «Дьявольская натура» и «Прорицательство демонов» Августина. «Этимологии» Исидора. И еще несколько сочинений того же рода. В Академии я все это читал – правда, в кратком пересказе. В картонных папках – стенограммы сеансов экзорцизма.
За моей спиной открывается дверь, и в комнату входит, помедлив, тощая личность в мятой рубашке, с седой щетиной на впалых щеках и взглядом если не враждебным, то, во всяком случае, не полным дружелюбия. От вошедшего пахнет спиртным. Осмотрев меня с ног до головы и не меняя мрачного выражения, незнакомец вытирает руку о рубашку и протягивает мне:
– Вы, должно быть, Леннокс. Я Кент. Добро пожаловать в наш паноптикум.
Вот о ком предупреждал меня сэр Даник. Тот самый Кент, специальный консультант отдела. На вид ему лет шестьдесят; я бы сказал, что он похож на бывшего морехода, который, не желая отречься от жидкой стихии, преследует ее во всех наличных формах: начиная портвейном и заканчивая сивухой, из которой алхимики получают универсальный растворитель алкагест. В его внешности еще видна прежняя суровость, но уже не слишком внятно: плечи повисли, руки дрожат, глаза подернулись чем-то похожим на горькую стариковскую то ли злобу, то ли обиду.
Я пытаюсь не выдать свою растерянность. Не верится, что этот хмурый пьяница – тоже рыцарь Круглого Стола. О чем же умолчал сэр Даник? Какая щекотливая тайна заставляет РКС мириться с поведением специального консультанта? Что это вообще за должность такая?
– Мне сказали, что сотрудники воспринимают работу в отделе как наказание…
– И на сегодня я свое отбыл. Если что, там в коридоре кофейный автомат. Когда придут Альпин и Лантура, передайте им, что звонили из полиции. Три инцидента четвертого класса за ночь. Чернокнижник с Говяжьего холма оживил обезьяну. Пропустил через нее искусственную молнию. А корова Ночка отелилась волчонком. А вдова Жанна поджидала к себе пономаря.
– И что, в последнем случае тоже есть супернатуральный след?
– А вот как раз и будет повод расследовать! Ключи на столе у Лантуры, – с этими словами Кент, не прощаясь, оставляет меня одного.
Озадаченный, я прислоняю меч к стене, а сам иду налить себе кофе. Возвращаюсь в кабинет и усаживаюсь в одно из кресел для посетителей, чтобы не занимать чужого стола. Ждать приходится недолго. Я встаю, когда дверь снова открывается.
– Доброе утро, господа. Я Джуд Леннокс, вас должны были предупредить…
– Да, да! Джуд Леннокс, рыцарь, который сочувствует малефикам. Вас прислали из центра. Я Лантура, – протягивает мне руку тот из них, что вошел первым.
Уверенное и небрежное рукопожатие, прямая осанка, глаза голубые, волосы светлые, кожа загорелая. Прямо-таки источает молодость и оптимизм. То ли недавно вернулся из отпуска, то ли вообще до этого не работал, а оканчивал какой-нибудь престижный факультет, кружил головы девушкам, носил белые шорты и тайком пробовал отцовские сигары. Встреть я такого молодца на улице, принял бы его за начинающего барристера, солиситора или еще кого-нибудь из этой же адвокатской швали. Бог его знает, зачем он подался в рыцари. Может, по наивности – за турнирной романтикой и прекрасными дамами. Но обычно романтический флер улетучивается еще до первого настоящего дела – стоит только один раз оказаться на дежурстве, когда принесут окровавленное тело соратника в разбитых доспехах. Так что, может статься, этот красивый юноша тут по настоянию сердца. Во всяком случае, в сравнении с угрюмым Кентом Лантура не выглядит так, будто его сослали на каторгу. Можно работать.
Насчет второго из вошедших вопросов особенно никаких.
– Альпин, – он протягивает руку.
Старший из двух. С утра уже как будто устал. Не слишком ухожен и скорее всего не женат. Ужинает небось разогретыми полуфабрикатами. Страсти к работе от него, пожалуй, не дождешься – в лучшем случае можно рассчитывать на умеренную добросовестность. Но и это неплохо. Рыцарский клуб и так теряет достаточно членов на почве излишнего рвения. Сколько уж рыцарей не сумело вовремя остановиться в сладострастии погони за очередным малефиком. Бездна стала им могилой.
– Я застал тут вашего коллегу, Кента. Он просил передать…
– Да, мы встретили его по дороге. Три инцидента четвертого класса. Кент – он… Вы уж не судите по нему обо всем отделе.
– Мы очень коротко поговорили. Я так и не понял, чем он тут занимается.
Альпин в ответ на это хмыкает.
– Специальный консультант. Это значит, что он может явиться в офис пьяный. Или вообще не явиться. И ему никто ничего не скажет. Его оставили в РКС только из-за прежних заслуг. Упрятали в наш отдел, чтобы на глаза не попадался.
– А что за прежние заслуги?
Альпин, не расположенный, видно, говорить о ком-то хорошо, утыкается в бумаги, предоставляя Лантуре полномочия рассказчика.
– Ну, это на самом деле прегрустная история! – Лантура берет прислоненную к столу лютню и, немножко подстроив ее, начинает петь:
Таких героев испокон
Не видела земля:
Сэр Кент был доблестнее всех
Вассалов короля.
Лаура дивной красотой
Меж девушек цвела,
Июльским полднем Кенту честь
И сердце отдала.
Лауру он в собор ведет
Принять святой обряд,
Но небо застит черный дым:
То гавани горят!
То грозный северный сосед
Явился – быть войне!
Лаура – в слезы, Кент – в седло,
Печаляся вдвойне.
Он мчит к горящим рубежам
И видит, что навстречь
Сэр Ленард скачет на коне
Его предостеречь:
«Спасайся, Кент, надежды нет,
Мои войска бегут,
Враги коварны и сильны
И скоро будут тут».
«Ты трус! – воскликнул в гневе Кент. —
Но я не побегу!
Земли, что домом я зову,
Не уступлю врагу!»
Отважный рыцарь дальше мчит,
Теперь уж цель близка.
Он слово гордое несет
Растерянным войскам:
«Друзья! Мне жалко жизнь отдать
В угоду королю.
Но чтоб Лауру защитить,
Охотно кровь пролью.
Пусть те, кто любят жен своих,
Как я люблю свою,
Со мною смело в бой пойдут
И победят в бою!»
И было так, что в этот день,
Сэр Кент разбил врага;
Увенчан славой, он спешит
К Лауриным ногам.
Но к ней войдя, он видит труп:
Жена висит в петле!
Не веря горю, медлит Кент
Предать ее земле.
«Зачем, любовь моя, зачем,
Себя сгубила ты,
Не пощадив своей души
И дивной красоты?»
И слышит голос он с небес:
«Не сетуй на меня;
Мой грех прощен. Я спасена
От вечного огня.
Меня сэр Ленард обманул,
Сказав, что ты убит.
За смерть напрасную мою
На нем вина лежит».
Лауру Кент во гроб кладет
И после похорон
Спешит явиться королю,
Чтоб суд назначил он.
«Повинный в смерти пусть умрет;
Дозволь же, государь,
Сойтись мне с Ленардом в бою,
Нам Бог судьей, как встарь».
Но отвечал властитель так:
«Ты смел увещевать,
Что кровь по воле короля
Не должно проливать.
Да будет так, достойный Кент,
Я внял твоим словам.
Смертоубийство учинить
Я не дозволю вам».
«Но есть закон, – воскликнул Кент. —
Всего превыше он!»
И отвечал властитель так:
«Король и есть закон!»
Тогда, не внемля королю,
Кент выхватил клинок.
К нему бегут, но он щитом
Сбивает стражу с ног.
Он насмерть Ленарда разит —
Свершился высший суд.
Кент прячет меч; кровавый труп
Из зала прочь несут.
Король сказал: «Не потерплю
Я ослушанья впредь;
За смерть вассала моего
Ты мог бы умереть,
Но ты победу нам принес,
Поэтому – ступай.
Однако тотчас должен ты
Родной покинуть край».
И было так, что Кент ушел,
Молчание храня.
Он навсегда покинул дом,
Лишь взяв с собой коня.
Живет ли ныне гордый Кент —
Не ведает молва.
Но слава горькая его
Меж нас вовек жива.
– Так уж и не ведает? – усомнился Альпин сразу по окончании песни. – Скорее уж не хочет ведать. А то хватило бы еще на одну балладу, уже не столь героическую, – про то, как гордый Кент допился до чертей и принялся совсем за другие подвиги. То бутафорского дракона мечом изрубит на дне рождения лорд-мэра. То приведет какую-то деваху в совещательный зал ордена и отымеет ее прямо там, на Круглом Столе короля Артура!
Лантура с сожалением смотрит на напарника; он пел с чувством, и видно, что впечатление от спетого еще не оставило его, а тут Альпин уже успел внести свои замечания.
– Как минимум наш коллега заслуживает сострадания. А многое из его жизни достойно восхищения. Рыцарь старой школы. Сейчас таких уже нет.
– Рыцарей старой школы упразднила эволюция. Все эти кодексы, обеты, хваленая честь, наконец. Корчили из себя не пойми кого.
– Ты считаешь, что мы не должны жить по чести?
– Я считаю, что честь – это изобретение трубадуров. Стихия реальной жизни плохо совместима со всей этой куртуазной блажью. Умирать с честью – пожалуйста, это запросто. Как в той песне: «Избыток гордости привел меня на плаху». Ирония в том, что если тебе не повезет умереть как герою, то доживать придется в бесчестии. Вот наш Кент, например. Где теперь его честь? Не думай, что у меня нет сердца. Я ему сочувствую. Но знаешь, если бы он в свое время засунул свою гордость куда подальше, то, может быть, его жена была бы жива. Он бы не лишился дома. Что ему было дороже? Репутация или жизнь родного человека?
– Альпин, ты меня извини, но тебя послушать, так надо равняться на подлецов.
– Да не надо равняться на подлецов! Если бы подлецы приносили клятву никогда в жизни не поступать благородно, то их бы тоже ждал крах. На нормальных людей надо равняться. Жить – это значит поступать то так, то эдак. А всякие догматы, высеченные в камне, – это вообще не для живых. Ты скажешь: скрижали! А я скажу: надгробия!
– Вы, братцы, часом, не на заповеди замахнулись? – В кабинете появляется новое лицо. – Я Ноткер, очень приятно. Всем доброе утро!
Густая шевелюра с мерцающей сединой, решительная геометрия подбородка, холеные руки, дорогой костюм. На гербе этого рыцаря могли бы быть слова «Светскость и прагматизм». Даже странно, что именно такой человек, показательно чуждый всему потустороннему, руководит супернатуральным отделом.
– Я доказывал Лантуре, что цельность жизненного пути – это поэтическая фикция. А если о какой-то цельности и можно говорить, то только потому, что человеческая жизнь коротка, а память избирательна. Увлечения и грешки юности вычеркиваются как незрелые. Их даже суд, если что, в расчет не примет. Как и старческие причуды. Степенные привычки средних лет – вот основа наших представлений о себе. Но опять-таки: основа не самая цельная. Я вот стал бы открещиваться от того, что говорил лет десять назад, хотя и был тогда лучшим человеком, чем сейчас. А представьте, если бы мы жили лет по двести? Да за это время в моей шкуре сменилось бы десять разных людей.
– А тут и представлять не нужно, – оживляется Ноткер. – Я как раз закончил свой отзыв на монографию о волшебнике Мерлине. Бессмертен он или нет – это еще вопрос, и отвечать на него, скорее всего, будут уже наши потомки. Но и нынешний его возраст впечатляет! Ему не меньше пятисот лет. За этот срок Мерлин даже имен несколько сменил. Что уж говорить о его убеждениях! При нем Камелот побывал диктатурой рыцарства, меритократией и парламентской республикой. Потом волшебник взялся за преображение умов: так появился социал-друидизм. Может, это и было прекрасное учение, но началась Великая Резня, и стало не до прекрасного. Потом была гонка за философским камнем, и Мерлин принялся за очередное Великое делание. Чем это окончилось, мы все знаем. В общем, волшебник жил так долго, что увидел, как его достижения обратились в прах. Все до единого. Камелот так и не стал домом искупленного человечества. Ничего странного, что после всех этих лет жертвенности и служения он впал в кромешный нигилизм, а наши лозунги про отжившую мораль и «сверхчеловека» только подлили масла в огонь. Мерлин и так поглядывал на человечество извне, а тут мы сами дали имя его исключительности, исключенности из братства людей, а заодно расписались в том, что с большинством можно не церемониться. Вот мы и получили Мерлина наших дней, которого считают самым опасным преступником современности. Когда он начал убивать ради своих экспериментов, газеты объявили о кровавом безумии Мерлина. А сам волшебник называл это типичным кризисом четырехсотлетнего возраста. Леннокс, а вы что думаете?
– Думаю, нам повезло, что мы не бессмертны!
На самом деле вопрос застал меня врасплох. Я задумался о том, каким и сам был несколько лет назад. С каким восторгом принимал посвящение в рыцари! И как мы с однокурсниками все время в чем-то клялись. А человеку, уличенному в компромиссе, избегали пожимать руку. Да что там, тогдашний Джуд Леннокс едва ли высоко отозвался бы обо мне теперешнем. Может, Альпин с Ноткером и правы. Но думаю, это все равно не повод развенчивать «куртуазную блажь», будь она хоть сто раз изобретением трубадуров. Альпину и Ноткеру она, может, уже и без надобности, а молодому коллеге – еще послужит.
– Не слушайте их, Лантура. Да, человеческая природа ненадежна и редко отвечает идеальным требованиям. Но с каких пор неизбежность поражения стала поводом сдаваться? Кроме скрижалей и надгробий есть еще каменные плиты с девизом рыцарей Круглого Стола.
– Джуд Леннокс, адвокат иллюзий, – качает головой Ноткер, при этом улыбаясь.
Но потом улыбка исчезает с его лица.
– Господа. Нам известно уже о двух умерших красавицах в Лэ. Возможно, погибших больше. Пока счет идет на единицы, в наших силах предотвратить повторение Анерленго. Лантура, вы уже рассказали столичному специалисту о проделанной работе?
– Нет еще. Идея была не совсем моя… Это Кент предложил для начала выявить не источник нынешнего проклятия, а хотя бы тех, на ком оно лежит. В общем, после смерти Марии Тэлькасы мы, естественно, проверили всех, с кем она была близка. Удалось узнать, что она общалась кое с кем из анерленгского списка. Что касается ее связей в Лэ, то ничего перспективного мы не нашли. Тогда мы и решили действовать шире. Объявили о приеме анкет на конкурс красоты. Дали объявление в газеты, запустили рекламу не телевидении. Естественно, по-настоящему проводить конкурс никто не собирался. Но мы надеялись, что среди соискательниц будут и те, кто нас интересует. В итоге нас завалили письмами, и мы до сих пор их изучаем, но пока это ни к чему не привело.
– Как это ни к чему? – вскидывается Альпин. – Ты разве уже не переспал с тремя претендентками?
– Так вот… – Лантура краснеет. – Ни к чему не привело… Хотя да, я сам встречался с некоторыми… Чтобы проверить…
Альпин хлопает напарника по плечу:
– Ничего, издержки ремесла, понимаю. Если хотя бы три красавицы в городе могут спать спокойно, зная, что они под личной защитой федерального рыцаря, это уже хорошо. Главное, чтобы они не узнали друг о друге.
По лицу юноши видно, что он ненадолго выбыл из обсуждения в качестве основного оратора. Я прихожу ему на выручку:
– Идея с конкурсом красоты вообще-то недурна. Изъян у нее только один. Все обреченные были красавицами, да. Но не все же красавицы обречены. Наш профессор в Академии любил повторять, что когда сталкиваешься с волшебством, то, что представляется субстанцией дела, может оказаться акциденцией, признаком случайным и не составляющим главного.
– Как в том деле о единорогах, да? – Альпин хмурится. – Полиция искала сексуального маньяка, который одержим девственницами. А насильнику не нужна была их девственность. Он просто как мог спасал единорогов.
– Да, вроде того. Первое, что бросается в глаза, – это красота убиенных. Но мы должны искать что-то помимо красоты. Что-то, чего мы пока не видим.
– Может быть, скоро увидим, – говорит Ноткер. – Лора Камеда, художница-самоубийца из отеля «Монсальват», оставила нам зацепку. Портрет одной особы. Взгляните сами.
Рыцари расступаются, пропуская начальника отдела вглубь комнаты. Только сейчас я замечаю, что к дальней стене прислонена деревянная рама, на которую натянут холст. Картина повернута к нам изнанкой, потому я и не приметил ее раньше. Ноткер берется за края и подносит портрет ко мне.
Огромные глаза цвета бутылочного стекла. Смотрят прямо в тебя. Ярко-рыжие космы заполонили все пространство вокруг тонкого белого лица. Мазки грубые, шершавые. А поперек полотна брошены брызги той же краски, которой написаны волосы, но на несколько тонов светлее. Веснушки. Кажется, что тут Лора не старалась, а просто махнула кистью перед картиной как придется, даже не касаясь полотна, – поэтому веснушки угодили и на лицо, и на приоткрытые губы, и даже на волосы. Вообще видно, что художнице было не жаль пренебречь реализмом ради живого и пронзительного впечатления, преувеличенного, но оттого еще более правдивого.
– Мы знаем, кто натурщица?
– Знаем. Это Валерия Кавермэль. Она приходила на опознание в морг. Что скажете?
– Похожа на одну из наших, да? Красивая, если можно верить портрету. И во взгляде… есть эта общая для них дикая нотка. Что-то волчье как будто.
– Вот и нам показалось, что это может быть одна из наших. Приставили к ней слежку. На работу она не ходит, сидит дома. Что-то со здоровьем, как видно. Вчера к ней приезжала скорая, а под вечер наведывался ухажер. Все как полагается: задернули шторы, а через полтора часа он спустился немного потрепанный и долго курил на крыльце. За все время госпожа Кавермэль выходила только раз – купить еды в продуктовой лавке. Лантура сделал несколько снимков. Вот они.
Я принимаю из рук Ноткера фотографии. Действительно, это девушка с портрета. Несмотря на творческие вольности, художница добилась близкого сходства с оригиналом. Различия, и притом явные, есть только в выражении запечатленного лица. Портрет дышит силой, вызовом, если не угрозой. А на фотографиях совсем другая Валерия Кавермэль: бледная, осунувшаяся, растерянная. Вот она стоит на ступенях крыльца, озираясь и как бы не совсем понимая, зачем вышла. Под глазами поблекшие разводы туши. Вот она переходит улицу; ветер отпахнул полу плаща, и видно, что он наброшен поверх ночной сорочки. Вот она возвращается, прижав к груди наполненный покупками пакет. У крыльца она оборачивается и смотрит точно в объектив. Я почти вздрагиваю, как будто это происходит прямо сейчас и как будто это я притаился в машине с фотоаппаратом. Тот же самый взгляд, ради которого Лора Камеда взялась за кисть.
– Она что, заметила, что за ней следят?
– Уверен, что нет! – поспешно отвечает Лантура. – Это длилось не больше мгновения. Она случайно посмотрела в мою сторону, но видеть меня не могла. Там на самом деле приличное расстояние, просто объектив приближает.
Я киваю. Вспомнил, как впервые увидел Джудит. Тогда она тоже всего лишь отрешенно смотрела в мою сторону, а мне казалось – что на меня. Я даже кивнул ей, но ответного кивка, естественно, не дождался. Это стало потом регулярным предметом наших шуток. Особенно после того, как она опрометчиво заявила, что такого красавца, как я, было нельзя не заметить.
– Могу я взять этот снимок?
– Забирайте хоть все. Если нужно еще что-то, только скажите. Теперь, господин Молния Архипелага, вы в курсе последних событий. Поделитесь соображениями?
Я прячу фотографию рыжеволосой красавицы за пазуху. Пусть будет у меня. На всякий случай. Может, все дело во внезапном отголоске моей тоски по Джудит. Может быть – в случайной выразительности снимка. А может – и к этой вероятности я безотчетно склоняюсь – взгляд девушки содержит потусторонний сигнал, едва заметно раздражающий мои органы чувств, способные уловить его, но не разгадать.
– Коллеги, я рискую вас разочаровать. Ясности у меня не больше вашего. Если не меньше. Я вообще не уверен, не расследуем ли мы нагромождение совпадений. И даже если в Анерленго что-то было, то почему здесь, в Лэ, за неделю у нас всего две смерти? Нет, я рад, что их только две. Но в Анерленго эти несчастные умирали по десять человек за день. Что изменилось? Я не знаю. Это магия. Дедукция здесь не поможет. Нам остается только одно – любой ценой добиваться встречи, контакта с этим колдовством. Дракона не убить, если не подберешься к нему вплотную. Продолжайте слежку за госпожой Кавермэль. А я попробую пройти по следам дракона. Говорят, колдовством можно заразиться.
– Как простудой, что ли?
– Или как чумой… Где сейчас тела жертв?
– Марию Тэлькасу уже похоронили. А тело Лоры Камеды все еще в морге. Вскрытие провели, но без нашего разрешения они не выдадут останки близким.
– А вы встречались с семьей?
– Нет, родных у нее нет. Только друзья. Они и согласились оплатить похороны.
– Ясно. Я съезжу, посмотрю на труп. А потом хотелось бы увидеть, где девушки жили.
– С этим будут трудности. Художница, похоже, жила где придется. Кочевала по случайным знакомым и ночлежкам. А что касается госпожи Тэлькасы, то ее адрес у нас только один – и это тот же дом, где нашли ее тело. Но не похоже, что она там жила.
– Придется, значит, ограничиться местами их смерти.
– Воля ваша. Разумеется, мы все там осмотрели. И в особняке на улице Волопасов, и в номере отеля «Монсальват». Все улики задокументированы.
– О нет. Я не хотел сказать, что вы могли что-то упустить. Просто так я лучше пойму, кем они были, эти барышни. Почему Лора Камеда вообще пришла умирать в гостиницу? Самоубийство требует уединения, а в отеле ей могли в любой момент помешать. Разве что она надеялась, что ее остановят. Или же это место имело для нее какое-то значение…
– Лантура вас отвезет. Альпин, а вы займитесь этими инцидентами четвертого класса. Не можем же мы их оставить совсем без внимания. Просто опросите очевидцев и составьте отчет.
– А кому поручена слежка за госпожой Кавермэль?
– Полиции. Пока не будет доказана магическая подоплека этих смертей, мы занимаемся этим делом заодно с полицией. Леннокс, не беспокойтесь, я умею считать своих сотрудников. Я признателен, что вы приехали, но надеюсь, в центре не думают, что в провинции работают дилетанты.
Я не решаюсь судить на этот счет. Если кого-то мое присутствие задевает, то это волнует меня в последнюю очередь. Лишь бы не мешало работе. Откланявшись, я спускаюсь вслед за Лантурой на парковку. Мы усаживаемся в каурый седан марки «Драккар Триумф» с фирменным «клыкастым» бампером, какие выпускали в Объединенных Колониях в прошлом десятилетии.
По дороге парень задает много вопросов. Про службу в моем прежнем ордене. Про антифобиумные скандалы. Про убитых мною малефиков. Стараюсь отвечать без назидательности, на которую, в любом случае, не заслужил еще право. Через окно присматриваюсь к незнакомым улицам. Симпатичный город. Окраины, правда, попорчены новостройками. А о старинных фасадах не помешало бы лучше заботиться. Зато деревьев на порядок больше, чем в столице.
Читаю вывески. «Антикварный рынок». Ресторан «Кракен». Бани. «Сарацинский ювелир». Редакция журнала «Рагнарёк». «Мануфактурный двор».
– Скоро подъедем к моргу, оттуда рукой подать до улицы Волопасов. Эта часть города не слишком впечатляет. А вот «Монсальват» – он ближе к старому центру. Там красота.
Встаем на светофоре.
– Леннокс, я знаю, что об этом не принято говорить. Да у нас и не с кем. Но мне интересно ваше мнение. Если взять самые громкие победы над драконами шестидесятых годов. Рыцари, которые их одержали, не очень хорошо кончили. Карьеру все оставили. Кое-кто впал в откровенное… чудачество. А, скажем, Ланселот Месла, убивший Данконского зверя, и вовсе покончил с собой. Бросился на собственный меч. «Чувствую, что утратил дух истинного рыцарства» – так, кажется, он написал в дневнике напоследок. Отчего, по-вашему, это происходит?
Я отрываю взгляд от оконного стекла и перевожу его на профиль коллеги. Признаться, за статистикой я не следил. Сказать по этому поводу мне особо нечего, кроме самого очевидного:
– Ну, работа напряженная. Нервы. Не все выдерживают.
– А вам не кажется, что они, как и вы, стали со временем сочувствовать малефикам? Я вот думаю… Защитных рун тогда не было. Подвиги совершались в одиночку. Что, если от этого эффект крови малефиков был сильнее? И рыцари до конца жизни так и не приходили в себя от драконьего кайфа? Я как-то пытался разговорить Кента. Он же многих знал, всю старую гвардию. Но, похоже, для него это тяжелая тема. Один только раз обмолвился, когда выпил, что убивший дракона сам становится драконом.
– Какая-то фигура речи, должно быть, – пожимаю я плечами. – Думаю, мои соседи заметили бы, если бы я забил чешуей водопровод. И вообще, я не сочувствую малефикам. Скорее, я стал меньше сочувствовать людям. Но это другое. И магия здесь ни при чем. В любом случае, спасибо за предупреждение. Постараюсь не броситься на свой меч.
– Что вы, я просто делюсь мыслями. Мы все в зоне риска, верно? Все заглядываем в пропасть. Нужно просто вовремя отступить от края. А то засмотришься и потеряешь равновесие. Поддашься обаянию бездны. Так мне кажется.
– В этом весь фокус, – киваю я, радуясь, что разговор закончен.
Мы останавливаемся у морга, занимающего одно здание с коронерской службой. Архитектура неожиданно нарядная: какие-то гипсовые гроздья, щекастые херувимьи личики с вьющимися кудрями – образы в целом жизнерадостные, хотя и выполненные в тяжеловесном вкусе позапрошлого века, который, в свою очередь, оглядывался на еще более отдаленную эпоху. Бывшая усадьба, наверное.
Я следую за Лантурой внутрь. Стучимся в одну из дверей. Лантура называет служителю морга причину нашего визита. Тот, выдавая на ходу какую-то дежурную болтовню, провожает нас вниз, к холодильным камерам. Отперев нужную ячейку, выкатывает оцинкованный поддон. Мы остаемся наедине с телом, накрытым простыней.
Ну, с Богом.
Переглянувшись с коллегой, я откидываю ткань. Мой напарник бледнеет при виде пепельно-восковой наготы трупа, при виде уродливого шва, оставленного вскрытием. У меня самого внутри натягивается холодная струна. Если не считать запекшейся ссадины на лбу девушки, то ее лицо не пострадало, и все же это больше не лицо Лоры Камеды, молоденькой художницы из Лэ. Смерть всего-то заострила вздернутый нос, слегка оттянула кожу щек и заставила странно поджать губы (кажется, не без помощи клея), но этого хватило, чтобы превратить свежую девчоночью красоту в нелепую и отталкивающую маску.
Судебный медик постановил, что она приняла яд наперстянки.
Я представляю, как Лора сидела в ванной комнате, обняв себя и скорчившись, слыша лишь свое заходящееся сердце; тошнота подступала волнами, но принятые вместе с ядом таблетки блокировали рвоту – отрава оставалась в желудке, убивая девушку. От рези в животе намокли ресницы. Волосы пристали к мокрому лбу. Потом боль ушла, тело стало неметь; уже не слишком хорошо соображая, она глядела на плитку пола, а с кончика носа и верхней губы капали последние остывающие слезы. Пульс сделался произвольным, замедлился. Она упала на холодный кафель, разбив себе лоб, но не почувствовала этого. Потом ее сердце замерло.
Записки Лора не оставила. Почему она сделала это? Какая степень отчаяния была для нее невыносимее, чем вот это: лежать голой и выпотрошенной на стальном блюде?
Словно в надежде разбудить ее и спросить, я дотрагиваюсь до холодной руки, касаюсь лба, провожу пальцами по волосам. Лантура, стоящий по ту сторону от тела, прочищает горло и переступает с ноги на ногу. Разволновался, должно быть, что именно так люди и поддаются обаянию бездны.
Лора не проснулась. Труп оставил свои тайны при себе. И все же мы пришли не зря.
Ниже яремной ямки на коже белеет пятно – крошечная брешь в бледном загаре, покрывающем грудь.
– Что это, след от кулона? Он был на ней, когда тело нашли? Можно посмотреть на ее вещи?
Призвав своего проводника, мы переходим в другое помещение, заставленное коробками. Запах не неприятный, но дышать становится трудно. Все, что здесь хранится, причастно к смерти.
Получив коробку с вещами Лоры, приподнимаю крышку и откладываю в сторону. Сразу же добавляется новый запах – ее духов. Приятный обволакивающий аромат – что-то кофейное, мускусное, с горчинкой. Не очень вяжется с образом молоденькой девушки. Одежда тоже необычная – похоже, ручной работы. Вышивка на платье складывается в знаки, напоминающие наши защитные руны, только начертание неправильное. Сделали просто ради эффекта. Перебираю содержимое коробки. Кожаная куртка. Колготки. Красивое и дорогое нижнее белье. Если верить описи, должен быть и кулон. Вываливаю тряпки на стол.
С другими вещами выпадает и главный экземпляр этой печальной коллекции. В пронумерованном пластиковом мешочке тускло поблескивает цепочка, продетая через кулон и спутанная в узел. Кулон странный: в металлическую оправу заточен кусок то ли окаменевшего дерева, то ли камня. Темная поверхность покрыта извивающимися бороздками. Трудно сказать – искусственный это орнамент или природное образование. Похоже на косточку от персика.
Я вскрываю мешочек и запускаю пальцы внутрь. От неожиданности роняю кулон под ноги.
– Леннокс? Что такое?
– Не знаю. Током ударило, что ли?
Наклоняюсь и с некоторым опасением подхватываю кулон за цепочку. Другой рукой дотрагиваюсь до самой подвески. И снова это чувствую. Нечто среднее между покалыванием и мелкой вибрацией.
– Что это, Лантура, как вы думаете? Не бойтесь. Это не больно.
– Я ничего не чувствую.
– Сожмите кулон в ладони.
– Все равно ничего.
– Хм.
Я подзываю служителя морга и вручаю подвеску ему. Тот перекладывает ее из руки в руку и отрицательно качает головой.
– То есть вы оба ничего не почувствовали? Совсем? – Я стискиваю вещицу в кулаке, спеша удостовериться, что ее биение и трепет не почудились мне и не прекратились.
Раскрываю ладонь, поднеся ее ближе к свету, чтобы все могли разглядеть слабое приплясывание амулета у меня в руке. Как будто на закипающей кастрюле барахтается крышка. Медицинский работник вскидывает брови.
– Похоже, он на что-то реагирует.
– Хотите сказать, что это детектор, датчик? – Лантура трогает кулон у меня в ладони.
– Почему бы и нет? Когда ваш коллега берет его в руки, мы видим это беспокойство. Значит, в этот момент какая-то величина достигает порогового значения.
– Какая, например?
– Да откуда ж мне знать. У нас таких приборов не делают. Наверное, это что-то вроде гальванометра, только очень маленького. По электрическому сопротивлению кожи можно определить эмоциональное состояние. Может, покойная так фиксировала свои неосознанные психологические реакции. А может, это за нею наблюдали. Знаете что? Сдается мне, это штучка – разработка военных или спецслужб. Слишком уж миниатюрная. Рентгена у нас здесь нет, посмотреть ее на просвет не получится. Могу попробовать вскрыть скальпелем. А вдруг она и вовсе – волшебная? Думаете, спецслужбы теперь стали нанимать колдунов?
Видя, что расследование готово выскользнуть из моих рук и пойти дальше независимым новым курсом, я прячу подвеску в кулаке.
– Мы сейчас не будем отметать никакие версии. Так что, если не возражаете, я это заберу. Для изучения. Можно?
– Только в журнале распишитесь.
Уже по пути на выход я решаюсь спросить еще кое-что. Сомнительно, чтоб я узнал что-то полезное. И все же, на всякий случай.
– Доктор, это вы проводили вскрытие Лоры Камеды?
– И ее, и той другой несчастной, что отравилась яблоком. Мария Тэлькаса, так ее звали.
– Я читал ваши отчеты. Поэтому знаю, что вы не обнаружили никаких патологий. Но может быть, в отчеты что-то не попало? Что-нибудь необычное, даже если вам это показалось несущественным… Или ненаучным. Понимаете?
Специалист по кадаврам глядит мне в глаза неудобно долгое время. Выражение лица у него при этом несколько отсутствующее. Привык не суетиться среди своих подопечных. Я уже, занервничав, открываю рот, чтобы объясниться, как-то вернуть его к общению, но тут он начинает говорить:
– Нет, ничего не упущено. В отчетах я упомянул обо всех находках. В обоих случаях никаких отклонений от нормы. Вот только… Видите ли, именно это и ненормально. Если мы считаем человека здоровым, мы всего лишь имеем в виду, что он относительно здоров. Все равно что-нибудь да найдется. У одного пролапс митрального клапана. У другого остеохондроз. У третьего щитовидка. Мир всех нас понемногу калечит. А у этих – ничего. Все органы в идеальном состоянии. Были, во всяком случае. Все работало как часы. Ну, эта последняя барышня, по крайней мере, была довольно юной – в ней это еще не так странно. Но Марии Тэлькасе было сорок шесть лет. Не может организм в таком возрасте быть совсем без отклонений. Притом у нее были пальцы злостной курильщицы, а легкие – что вы думаете? – чистенькие, как у младенца. В зубах ни единой пломбы. Я тридцать лет на этой работе, но такого никогда не видел. Да еще обе при жизни были такие красавицы. Ничего удивительного, что этими дамами интересовались спецслужбы. Вы как хотите, а я думаю, им готовили роль элитных матерей. Знаете, для усиления генетического фонда нации.
Поблагодарив эксперта за деятельную помощь расследованию, мы с Лантурой выходим из здания морга. На улице гуляет теплый ветер, особенно приятный после воздуха, который пришлось делить с покойниками. Идем к машине, припаркованной за углом.
– Лантура, узнайте, пожалуйста, по поводу анерленгских жертв. Что там показало вскрытие? Тоже никаких аномалий? Если это подтвердится, значит, связь между нашими девушками имеет еще и физиологическое основание. Это может быть важнее, чем их красота… Не знаю, как насчет элитных матерей, но мне стало страшнее.
– Да, и мне не по себе. Честно говоря, я все думал, что нас ждет разгадка в духе той сказки. Живет где-нибудь озлобленная колдунья, и есть у нее волшебное зеркальце. И она спрашивает у зеркальца: «Кто на свете всех милее, всех румяней и белее?» А зеркальце ей выкатывает список из полусотни имен в одном только Анерленго. Ну она и давай изводить их всех, как может, в отместку за то, что в детстве над ней измывались и дразнили уродиной. Думал, это именно кампания против красоты. Или, вернее, культа красоты в нашем обществе.
– Массовое убийство как высказывание, – киваю я. – Вы, наверное, психологический оканчивали?
– Философский вообще-то. Отделение социологии.
– Хм. Когда я был студентом Академии, нас учили или убивать малефиков, или спасаться от них. Никому из наставников и в голову не приходило пытаться их понять, объяснить. И, наверное, когда-то это было правильно: убивай или беги, не раздумывай. А ваша университетская братия вечно приписывала вампирам то извращенный христианский символизм, то болезненную оральную фиксацию. Мы только смеялись над этим. Все равно что рассуждать о политических взглядах деревьев, так нам казалось! Я и сейчас скажу: не стоит делать человека окончательной мерой всего. Особенно если речь идет о супернатуральном мире. Но и смеялись мы тогда напрасно. Теперь я это понимаю. Учебники, по которым нас учили, устарели еще до нашего рождения. Потому что супернатуральный мир слишком долго и слишком тесно переплетен с нашим. Со временем вампиры действительно усмотрели притягательность в христианском символизме. Особенно в той части, что касается причащения крови Христа. А когда они окончательно переключились с эльфийской крови на человеческую, то получили в нагрузку и всю палитру сексуальных девиаций. Мой орден как-то поймал вампира, который пил только менструальную кровь. На нас ему было наплевать, а вот перед своими было неловко.
Лантура усмехается.
– Я знаю, о чем вы. В сороковых годах опубликовали первое исследование сексуальности. Тема была скандальная, и, чтобы обойти цензуру, издатели изменили название «Половое поведение человека» на «Половое поведение вампира». Эта книга до сих пор считается у вампиров лучшим произведением, которое написал автор не вампир. Извините, я вас перебил.
– Я этого не знал. Выходит, в чем-то люди уже понимают малефиков лучше, чем они сами. Даже забавно. Само это слово – «малефик». Оно ведь значит «вредитель». Люди все время жалуются на ужасные беды, которые малефики насылают на человеческий род. А по-моему, соседство с человеком для самих малефиков оказалось гораздо вреднее. В драконьих пещерах находят иногда золотые клады. Зачем им золото? Они же ничего с ним не делают. Этому драконы научились у людей. Это от людей они заразились алчностью ради алчности. Все, кто жили на планете прежде человечества, измельчали до его уровня. А люди даже не пытались чему-то научиться у первопришедших. Почему вы так смотрите, Лантура? Не согласны?
– Вы замечали, что говорите о людях в третьем лице? Вы не говорите: «малефики научились у нас». Вы говорите: «научились у людей».
– Не цепляйтесь к словам. Вы мне только начали нравиться. Я это все к чему. Не нужно оплакивать времена рыцарей старой школы. Раньше выпускник философского нипочем бы не попал в РКС. А сейчас, я думаю, будущее рыцарства за такими, как вы. Демонов нижнего мира мы рано или поздно изведем. А вот демоны человека никуда не денутся.
Ну вот. Хотел же вроде обойтись без наставлений, а в итоге начал чуть ли не проповедовать. Ну и ладно. Со своим оруженосцем я тоже пытался держаться на равных, и ничего хорошего из этого не вышло. Что там, интересно, поделывает Аргуж?
Мы усаживаемся в машину, Лантура включает зажигание.
– Если вы думаете, что тело Лоры Камеды нам больше не понадобится, то я сообщу, чтобы его отдали близким.
– Да, конечно. Пусть похоронят. – Отодвигаю манжету, чтобы посмотреть на часы. – Еще нет и двенадцати, а тут мы уже управились. Ну что, наведаемся в особняк, где умерла Мария Тэлькаса? Вы говорили, это рядом.
– Если не заблудимся, – кивает Лантура, и мы трогаемся с места.
Пока едем, вытаскиваю из кармана свое новое имущество, чтобы получше его рассмотреть. Медальон мертвой художницы по-прежнему слабо трепещет в моих руках. Подношу его к уху, рассчитывая услышать механическое жужжание, и звук действительно есть, но напоминает скорее тихое урчание кошки. На серебряной оправе никаких признаков клейма. В звенья цепочки забилась грязь. При дневном свете вставка из неизвестного материала кажется уже не коричневой, а серой. Может, это окаменевшие фекалии доисторических грызунов? Надо бы отдать эту вещицу в лабораторию. И помыть руки.
Тут машину жестоко встряхивает, асфальт ударяется в днище, Лантура сбавляет скорость.
– Извините. Не заметил колдобину. Дорогу уже давно могли бы отремонтировать.
Мы кружим по старому фабричному району. Окна и двери цехов, судя по виду, давно заколочены. Кирпичные стены изрисованы уличными художниками, а местами покрыты плющом. Даже объявления о продаже успели поблекнуть, как и чьи-то надежды вдохнуть в эти места новую жизнь. Едем медленно, будто специально для того, чтобы пристальнее ознакомиться со сценами здешней жизни. Вот из магазина с переклеенной витриной выходит человек с бутылкой. Вот истерзанный каркас машины, на котором сидит стайка подростков. Вот, заслышав шум двигателя, огромная псина с лаем бросается на железную сетку, отделяющую чей-то двор от дороги, и бежит параллельно нам вдоль ограждения, пока не натягивается цепь.
– А что там говорил директор Ноткер? Что вы не уверены, жила ли она здесь? – Впечатленный сценами за стеклом, я поворачиваюсь к напарнику. – Публика тут обретается, похоже, не самая куртуазная.
– Это темная история. Дом, где нашли ее тело, попросту не пригоден для жилья. Но по всем документам, жила она именно здесь, да. Кажется, приехали.
Остановившись у решетчатых ворот, запертых на цепь, Лантура выходит из машины, снимает навесной замок и по очереди открывает кованые створы. Возвращается за руль, и мы въезжаем на мощеную площадку перед двухэтажным особняком. Да, сомнительно, чтобы тут кто-то жил в последнее время. То есть последние лет десять. Фасад обветшал, половина окон отсутствует, крыша провалилась в одном месте, а из дыры показывает ветки молодое деревце. Беспорядочная растительность вкрадчиво, но неуклонно присваивает себе и дом, и прилежащий кусок земли.
В этой обреченности всего, что создано человеком, на забвение перед лицом природы есть что-то упоительное. В груди тесно от щемящего чувства. Отчасти это, наверное, страх, чего уж там. А отчасти успокоение. Отшелушивание лишнего, суетного. Дыхание замедляется, все предстает как бы в очищенном свете. Даже это: «Аварийное состояние. Не входить». Скупое, угрюмое предупреждение. Прочь удалитесь, непосвященные. Больше ни шагу, за порогом скрывается истина. Истина истин о том, что в конце всегда торжествует прах. Что и ты не вечен – как жители этого дома, как сам этот дом. Так что? Может, лучше вернуться на улицу, туда, где оживленнее всего, купить что-нибудь вкусное, а то и выпить, разговорившись с официантом? Пока не поздно. Потому что еще чуть-чуть – и уже никакое количество вкусностей, болтовни и беготни не притупят пронзительной мысли: а что останется после тебя? Или небытие целиком изгладит следы твоего присутствия в этом мире?
– Похоже на дом с привидениями, – бросает Лантура, ковыряя ключом замочную скважину.
Он сказал это полушутя, но как будто откликнулся на мои мысли. Уйти, не оставив по себе следа, – это еще не худший результат. Право на забвение тоже нужно заслужить. Ведь ничего не стоит распорядиться жизнью так бездарно, так увязнуть в ошибках, что смерть отторгнет тебя, и ты застрянешь по эту сторону нераскаянным сгустком психоплазмы, призраком, обреченным хлопать дверьми и в бессилии громыхать склянками на антресолях, пока Христос не придет снова, чтобы разобраться в том числе и с тобой.
Мы заходим внутрь.
Если дом пустует уже несколько лет, то сохранности убранства можно только подивиться. На стенах по-прежнему висят картины. В шкафах стоят книги и резные статуэтки, в вазах – засохшие цветы. В гостиной находим небольшой рояль с поднятой крышкой, а на нем – ноты, раскрытые на пьесе под названием «Somnium Aeternus».
– «Вечный сон», – говорит Лантура. – Грустная, пронзительная вещь. Единственное указание на то, что это могло быть самоубийство.
Рыцарь трогает несколько клавиш, но инструмент отзывается жалобным дребезгом. С потревоженных струн взлетает облако пыли. А у меня по спине и скальпу бегут неприятные мурашки. Это место со своим остановившимся воздухом больше не предназначено для резких звуков и движений. Лантура и сам морщится.
Рядом с нотами стоит бутылка, пробка утоплена в горлышке наполовину. Под слоем пыли видно, что вино все еще заперто внутри.
– Тут как будто музей. Странно, что бродяги и наркоманы давно не сделали притона из этого места. Может быть, тут и правда есть привидения?
В соседней комнате я надолго замираю перед огромным камином, фасад которого покрыт затейливым барельефом: очертания фантастических цветов перерастают в силуэты животных, те обретают человеческие очертания, а переплетенные фигурки людей снова сменяются растительными образами. Над камином этот текучий орнамент складывается в абстрактную форму, в которой при желании можно разглядеть и череп, и женское лоно, и бог знает что еще.
– Когда полиция обыскивала дом, то у камина нашли рыжий волос, женский, вот тут, – Лантура показывает на пол у моих ног.
– Здесь была Валерия Кавермэль?
Юноша отрицательно качает головой.
– Естественно, мы первым делом подумали, что это ее волос. Но оттенок другой и длина не та. В общем, это мог быть кто угодно. Парни из лаборатории говорят, что волос принадлежал молодой женщине с прямыми темно-рыжими волосами, которые ей достают примерно до лопаток. Может, рано или поздно нам попадется кто-то, подпадающий под это описание. Надеюсь, она к тому времени будет еще жива.
Мы наведываемся на кухню, в подвал, везде заставая нетронутый частный мир, припорошенный пылью. Только в одной из комнат подозрительно пусто: на стенах белеют прямоугольники снятых картин, на половицах видны оттиски пропавшей мебели.
– Тут стояло что-то массивное. И стояло не так давно – пыль не успела скопиться. Думаю, содержимое этой комнаты помогло бы нам понять, что Мария Тэлькаса делала в этом доме. Но кто-то все вынес. Тело нашли наверху?
Мы идем в прихожую. Лантура поднимается по лестнице. Я медлю, положив руку на перила.
– Леннокс, что такое?
– У меня дежавю. Как будто я уже был на этой лестнице. Я помню этот ковер под ногами, скрип ступеней… Этот набалдашник, похожий на шахматную фигуру. Если подумать, и сам дом кажется знакомым… Так странно.
– Да, странное чувство. У меня тоже иногда бывает такое. Мозг приравнивает реальную ситуацию к аналогичному опыту, некогда пережитому на бессознательном уровне. Во сне, например.
– У вас, университетских, на все найдется объяснение! – шутливо огрызаюсь я в надежде заглушить необъяснимую тревогу, от которой вспотели ладони. Заношу ногу, переступая через свое бессознательное, и поднимаюсь вслед за напарником. Теория, предложенная Лантурой, почему-то не успокаивает. С каждым шагом ощущение, что я уже был здесь, как будто налипает на стенки внутренних органов, закупоривает важные протоки и каналы, так что становится трудно дышать. Не хватало еще, чтобы Лантура стал свидетелем моей паники.
– Что-то сердце прихватило. – Я жестом показываю, что не стоит беспокоиться, дежурный момент, а сам забрасываю в пересохший рот капсулу антифобиума. Собрав остатки слюны, проглатываю пилюлю и жду, пока она протиснется вниз по горлу. Сейчас должно отпустить.
Что же это со мной? Дежавю у меня не в первый раз, но такого еще не было. Дядя Август рассказывал, как с возрастом стал бояться замкнутых пространств. Может, и у меня подобное? Ни с того ни с сего прорезалась фобия, тайно зревшая во мне с детства. Наверняка боязнь лестниц еще не самая редкая. Так, видно, это и происходит: живешь себе без оглядки, ешь все подряд, хоть бы и гномью шаурму с бобами и мясом саламандры, спишь как и с кем придется, за меч берешься, едва срослись швы после предыдущего поединка, словом, не отказываешь себе ни в чем, а потом раз – и что-то надламывается в организме. И вот уже ты не такой резвый, приходится теперь считаться с собственным телом, как бы не подвело. А еще через пару лет того и гляди врачи тебе и кофе пить запретят. А там уж хоть вообще ложись и помирай.
Антифобиум начинает действовать. Я обвожу взглядом коридор второго этажа. Безотчетный страх отступил, но ощущение знакомости не исчезло. А ведь Лантура прав. Я видел нечто подобное во сне… Двухэтажный дом, и в одной из комнат – надкушенное яблоко. Странно, что я только сейчас об этом вспомнил. Хотя нет, не странно. Ну, приснилось яблоко, подумаешь. С чего бы мне устанавливать заведомо неестественные связи между плодом моего воображения и реальным плодом, убившим Марию Тэлькасу? Любой здравомыслящий человек списал бы это на совпадение. Притом не самое оригинальное. Ладно бы приснилась маракуйя! А то яблоко. Ни много ни мало самый востребованный фрукт западной культуры. Древо познания. Троянская война. Всемирное тяготение. Нет, глупо было бы забить тревогу еще тогда. Да и сейчас не стоит. Надо спокойно во всем разобраться.
Вспомнить сон для начала.
Это был вязкий, напитанный кровью кошмар. Собственно, яблоко не играло там основной роли. Я нашел в фонтане женский труп и преследовал убийцу. По пути наткнулся еще на одно тело – на этот раз мужчины. Его изрубили мечом. От места расправы кровавый след привел меня в пустой дом. Да, точно. Там была лестница, скрипевшая под ногами. Ковер на ступенях. Набалдашник на перилах. Это все – из того сна. Что там было дальше? Я поднялся наверх. Кровавый след подвел меня к приоткрытой двери. За ней рассчитывал найти малефика, но обнаружил только надкушенное яблоко. Потом я проснулся.
Главный вопрос вот в чем. Помню ли я этот конкретный дом? Или мне только кажется, что я его помню?
А вот и проверим.
Не дожидаясь, пока Лантура покажет путь, я прохожу в самый конец коридора и берусь за рукоятку последней двери слева. Во сне она была перепачкана кровью. Если сон – просто сон, а дежавю – просто дежавю, то за дверью я не увижу кровать с балдахином, и глобус в углу, и камин, облицованный керамическими изразцами, и настенный гобелен с обнаженными девушками.
Слышу шаги напарника за спиной.
– Откуда вы знали, что тело нашли в этой комнате?
Поворачиваю рукоятку и толкаю дверь. Вхожу. Гобелен. Глобус. Занавешенная кровать. Камин. Все на своих местах. Еще кресло и столик. И вот тут, на полу, лежало яблоко. Я и правда видел эту комнату во сне. Теория Лантуры потерпела крах.
Яблочный кошмар приснился мне в позапрошлую пятницу, сразу после возвращения из Лаврелиона. И за три дня до того, как я вообще узнал о расследовании РКС. Раньше способности к предвидению за мной не водилось. Законно предположить, что кастиганты сыграли здесь не последнюю роль.
– …Поэтому и решили, что смерть ее носила случайный характер. В то же время ни убийство, ни самоубийство исключать нельзя. Как бы то ни было, местные яблоки исчезли с прилавков.
– Да, я слышал об этом по телевизору, – киваю я.
Чего я не слышал, так это предыдущих слов Лантуры. Не слушал. Надеюсь, он не заметил.
Сердце болезненно стучит в груди и отзывается в висках. Но голова ясная. Антифобиум не позволяет страху захлестнуть и перемешать еще не крепкую конструкцию, которую осторожно, словно карточный домик, возводит логика. Может быть, ясновидение – это побочный эффект процедуры, которой меня подвергли в машине Теркантура? Нет, это вряд ли. Мне же не приснилось, что Джудит откажется от меня. Или что меня выследят наемники Гидемара Кьератэры. Мне не приснился исход выборов в парламент, назначенных на следующий год. И тем более мне не открылось, чем закончится сериал «Нулевая рана».
Строго говоря, я увидел не будущее. Дом Марии Тэлькасы приснился мне, когда она уже была мертва. Нет, это не может быть случайностью. То, что произошло в Лаврелионе, связано с цепочкой загадочных смертей в Анерленго и Лэ. Неужели эксперимент по созданию идеального человека повлек за собой этот конкурс красоты в моргах двух провинций? Не знаю. Может, и не повлек. Но связь есть. И означает это только одно: я должен вернуться в Лаврелион.
– Ну что, Леннокс, вы увидели то, что хотели?
– Что? Да. Я увидел достаточно.
Мы спускаемся по лестнице, выходим во двор, и я снова оглядываю особняк снаружи. Во сне меня привел сюда кровавый след. Причем я обнаружил, что путеводная кровь – моя собственная. Словно я сам оставил следы, по которым пришел в дом Марии Тэлькасы. Из охотника на малефиков превратился в малефика. Тогда меня это не насторожило, ведь во сне все принимаешь за должное: как Адам и Ева – свою наготу. Но теперь…
Вещество моей памяти начинает бродить, гладь воды вздрагивает, и на поверхность, будто сгусток болотного газа, вырывается детский стишок, который мне когда-то читала бабушка:
Котенок, свой завидя хвост,
Тотчас воскликнул: «Мяу!
Хотя пока что мал мой рост,
Но остр мой глаз и коготь остр,
И я тебя поймяу!»
И с полвторого до пяти
Он за хвостом гонялся
И раза два догнал почти!
Но все же хвост, как ни крути,
Быстрее оказался.
«Мне рано бегать за хвостом,
Теперь я понимяу,
Отложим это на потом.
Вот буду взрослым я котом,
Тогда посмотрим! Мяу!»
– Куда теперь? В «Монсальват»?
Мы садимся в машину и едем в центр. Лантура оживленно рассказывает про недавний день города, указывает на отдельные здания, встречающиеся по пути, но со временем замолкает, заметив, что я откликаюсь тускло и с запозданием.
Припарковавшись у отеля, поднимаемся на самый верх в номер, в котором умерла Лора Камеда. Не знаю, как бродячая художница смогла себе позволить такую роскошь, да еще на протяжении нескольких дней: согласно карточке постояльца она прожила тут около недели. Видно, я недооценивал доходы от живописи. Номер, именуемый «Королевским чертогом», занимает два этажа, и на каждом из них – несколько просторных комнат. Первый этаж отведен в основном под обширный зал для светских приемов среднего размаха, соединяющийся с открытой террасой. На террасе до сих пор стоит мольберт, за которым девушка работала. Внизу видно площадь, здание театра и пешеходную улочку, а на расстоянии пары кварталов блистает на солнце шпиль собора. Заходим в одну из ванных комнат. Тут она сидела на крышке унитаза, еще живая, пока не соскользнула на пол, потеряв сознание.
По крайней мере, ничего из этого я не видел во сне. Никаких откровений. Разве что медальон Лоры, зажатый в горсти, как будто завибрировал чуть сильнее. Но мне могло и померещиться. Покончив с осмотром, возвращаемся на крыльцо отеля.
– Леннокс, вы сам не свой с тех пор, как мы покинули особняк. Вы заметили что-то, что мы пропустили? Только не говорите, что уже раскрыли это дело!
– Увы! – Я улыбаюсь принужденно, если не сказать вымученно, но хотя бы своевременно. – Не раскрыл. Правда, некоторые детали напомнили мне кое о чем…
– Об одном из ваших прошлых расследований?
– Да, есть параллели… О которых я бы предпочел не говорить, пока во всем не разберусь. Я могу попросить вас об услуге? Мне понадобятся сведения из хранилища данных РКС. Есть чем записать? Первое. Узнайте, каково нынешнее положение секты кастигантов. Может оказаться, что, по вашим данным, их уже не существует. Тогда выясните, как именно их… убрали. Второе. Узнайте, что сможете, о господине Алене Лурии, одном из директоров «Arma Domimi». Его прошлое, его связи.
– Это имеет отношение к смертям в Анерленго и у нас? Думаете, профессор Фелтон прав и тут непременно замешаны спецслужбы?
– Фелтон? А, рассекатель трупов. Честно говоря, я бы пока не хотел делиться гипотезами. Просто добудьте мне информацию, ладно?
– Будет сделано. Что-нибудь еще?
– Да, придумайте, где нам пообедать.
Лантура кивает с воодушевлением, как будто только сейчас ему выпала возможность по-настоящему блеснуть сильной стороной. Мы снова куда-то едем, если так позволительно назвать стояние в двух пробках, бросаем машину, потом идем от этого места еще минут двадцать и наконец, звякнув дверным колокольчиком, втискиваемся в лабиринт между скамьями и спинами, по которому ухитряются курсировать официантки, нагруженные подносами с дымящейся едой. У клерков обеденное время – все места заняты. Поднимаемся на второй этаж, там посвободнее. Усаживаемся у окна. Я заказываю то же самое, что и Лантура, только пиво выбираю пшеничное.
– Пинту или полпинты?
Выбираю пинту. Провожаю глазами удаляющиеся бедра, туго обхваченные красной форменной юбкой. Сзади на талии белый фартучный бант – точь-в-точь подарок на Рождество, потяни за ленточку и открой.
Рождество. Предвкушение чуда. Мечты. Сны.
– Вот еще что, – подаюсь вперед и понижаю голос, чтобы не спугнуть аппетит соседним столикам. – Свяжитесь с местной полицией. Не было ли за последние две недели трупа мужчины. Множественные рубленые раны. В руке убитого – обломок стилета. Для очистки совести в Анерленго тоже поузнавайте.
Едим в молчании. Я снова и снова мысленно возвращаюсь в свои сны, вызывая в памяти малейшие детали.
Все сводится к одному. Если где-то и есть ответы, то это в Лаврелионе. Знать бы еще дорогу. Стоп, а как я попал туда в прошлый раз? Постель Джудит, багажник машины… – нет, именно эти шаги уже не повторить. И слава богу. Но если меня действительно вело предназначение… Если оно готовило меня для этого расследования…
Я нащупываю в кармане Лорин амулет.
Может, все, что нужно, – это положиться на судьбу?
Я гляжу на подсыхающую пену на стенках стакана и подозреваю, что своими озарениями отчасти обязан проглоченному пиву. Никогда не пьянел с одной кружки, даже слегка, но обычно я и не мешаю выпивку и антифобиум. Впрочем, почему бы и нет? Доступ к тайным знаниям через раз требует употребления веществ. А как иначе раскрепостить сознание, вырваться из тесной логической колеи? Да, классики сыскного метода смотрят на это с предубеждением. Интуиции. Медитации. Связь с космосом. Но мы явно на территории, где дедуктивный аппарат сбоит. А потому не будем слишком рьяно отстаивать рациональный канон.
Заплатив за обед, мы выходим на улицу. Колокольчик звякает за спиной.
– Лантура, предлагаю разделиться. Вы займитесь поисками в архиве РКС. А я… Мне нужно получить от этого города еще кое-что. Встретимся вечером в офисе и обсудим наши находки.
Распрощавшись с напарником, я отправляюсь вниз по незнакомой улице. Мною владеет волнующее и слегка идиотское предвкушение, которое, боюсь, скоро выветрится, и тогда восстановится обычная граница между мирами и обыденные предметы потеряют свою метафизическую подсветку. Тогда ответы, которые, кажется, сейчас размазаны по самой поверхности вещей, сотрутся, и я останусь ни с чем. Как человек, который с минуту готовился чихнуть, но так и не смог. Времени в обрез.
Как же изобличить, пригвоздить этот смысл, дразнящий боковое зрение и ускользающий в слепую зону всякий раз, стоит обратить на него взгляд? Пинты пива и таблетки антифобиума явно недостаточно. Что нужно делать, чтобы мозаика сложилась? Встать на голову? Вслушаться в обрывки разговоров? Искать указаний в знаках и вывесках? Дожили. Начинаю раздражаться, и вдохновение сразу тускнеет.
Мне нужен проводник, агент. Кто-то, причастный к подкожной жизни города, к его нервной системе, чтобы помочь мне по симптомам болезни найти ее первоисточник. Где-то ведь сходятся невидимые линии, идущие от особняка на улице Волопасов и отеля «Монсальват».
– Мож, вас куда подвезти, господин рыцарь?
Я оборачиваюсь на голос. На краю тротуара рядом со шкварчащим лотком уличной еды курит мужчина. В седые вихры, еще густые на затылке, глубоко вторглась лысина, как бы зайдя с обоих флангов и сомкнув два отряда за линией фронта, так что разреженный островок волос спереди оказался в оцеплении и вот-вот капитулирует. Седые усы тронуты на концах никотиновой желтизной. Из-под рубашки, распахнутой до середины груди, торчит седая шерсть, в дебрях которой теряется толстая золотая цепь – будто трава проросла через брошенный драгоценный клад. За его спиной, перекликаясь с блеском залысин, глянцево сияет машина канареечного цвета, новенькая «Моргана Премиум». Таксист. Еще не поняв почему, я чувствую, как воспрянуло мое хрупкое вдохновение.
Таксист, плоть от плоти городской экосистемы. И не какой-нибудь сопляк, а матерый труженик, подвозивший на заднем сиденье своей «Морганы» несколько поколений клерков, монахов, артистов, бездельников и проституток.
– С чего ты взял, что я рыцарь, милейший? – спрашиваю для проверки: вдруг он это просто так брякнул?
Таксист бросает окурок на землю и топчет его башмаком.
– Дык я же вижу: у вас под плащом-то чего-то выпирает. Ну, либо, думаю, так человек по девкам изголодался – как вот если б с каторги откинулся. Либо это рукоятка меча торчит. А потому как на каторжника вы не тянете…
Я киваю, покоренный этим аттракционом дедукции. Усаживаюсь на заднее сиденье.
– Куда поедем-то?
– А куда бы я поехал, если бы хотел, например, повстречать красивых женщин?
– Все ж таки изголодались. Неместный, стало быть. Командировка? Сейчас мы вас в лучшем виде определим куда надо. Будете старого Цемелу добрым словом вспоминать. – Он отчаливает от тротуара и дергает головой, как бы подмигивая мне складками на шее. Я смотрю на седой затылок, где волосы, похожие на овечью шерсть, еще не знают, что с другой стороны их почти уже не осталось; отыскиваю глаза водителя в зеркальце заднего вида.
– Да мне не бордель нужен… – Я задумываюсь, как поточнее поставить таксисту задачу.
Достаю фотографию Валерии Кавермэль и просовываю ее через окошко в пластиковой перегородке.
– Вот. Познакомился с девушкой… в прошлую командировку, – развиваю легенду, подсказанную водителем. – Ни имени, ни адреса не знаю. Красивая до потери пульса. Но такая, маленько с придурью.
Стараюсь, как умею, подстроиться под его манеру речи. Зря мы, что ли, в Академии штудировали «Искусство допрашивать простолюдина»?
Таксист присвистывает, глянув на снимок. Я прячу фотографию и делаю следующий ход:
– С этой рыжей, может, и не выгорит. Но, в общем, подруг я ее видел. Тоже сплошь красавицы. Уж такие красавицы! Маленький был, думал, только ангелы так выглядеть могут. Не от мира сего как будто эти барышни. К тому же при деньгах, видно, и немалых. И норов у всех непростой. Сразу и не подступишься. Взглядом как хлыстом огреть могут. Королевские особы в изгнании, ни дать ни взять. Я теперь на обычных женщин и смотреть не могу: пресно с ними, скучно. Душа метели просит, огня. Может, знаешь, где бы мне поискать? Подвозил же небось кого-нибудь в этом роде?
– Скажете тоже, господин рыцарь! Да я за тридцать лет кого только не подвозил. Всех разве упомнишь. Один раз какая-то деваха ко мне запрыгнула. Глядь – а она на сносях. У нее прямо там воды и отошли, где вы сидеть изволите.
Я протягиваю через окошко купюру в десять артуриалов. Этому уж в Академии не учат. Этому учит жизнь. Шейные складки опять мне подмигивают. Возвращаю опустевшую руку.
– Вы, благородной сэр, уж не подумайте, что это во мне корысть какая. Поберечь вас хочется. Оградить престиж города в глазах иноземца. Но видно, шибко вам приперло. Есть одно место, куда, я думаю, можно наведаться. Ночной клуб один, «Чумной барак» называется. Вот там дамочки навроде тех, что вы описали, завсегда и кучкуются. А именно – по средам. Шут их знает. Общество у них, мож, какое. Кружок по интересам. Но я б не советовал. По мне, так стервы знатные. Оно, конечно, тоже подход можно найти. Да чего там, подвозил я таких, а как же, – думаете, я не видел, как они мне глазки строят? Сидят эдакие расфуфыренные крали, королевы снежные, ни словечком не обмолвятся за всю дорогу. Но я-то вижу, как они на меня зыркают. Они бы и рады, чтобы старый Цемела притормозил где-нить на углу да к ним на заднее сиденье перебрался. Баба ведь почему злой бывает? Да нормального мужика у нее нет потому что, никто ее не отдерет как следует. А что, я бы легко. Да оно мне надо? Не отвяжутся же потом. Добавки захочут. Что я своей старухе скажу? Так что и вам бы не советовал. Хотите, к педагогическому институту отвезу? Вот там девушки хорошие.
– Спасибо, что предостерег, любезный, но давай все же до этого «Чумного барака» сперва проедемся.
– Дык это я вас еще предостерегать не начал! Право слово, не путались бы вы с этими гражданками. Не ровен час залучат вас в секту свою стервозную. Что-то у них там не чисто. В клуб-то этот они по средам ходят, а обратно-то, бывает, что и не выходят!
– Как это?
– А так. Подземный ход там, что ли, какой? Под утро клуб закрывается, молодежь по домам едет, а этих как след простыл. Мож, они там отсиживаются да через заднюю дверь потом вытряхиваются. Уж не знаю. Дел у меня, что ли, других нет, как пасти их там по утрам. Лишь бы они политические собрания не проводили. Бабы ведь почему в политику полезли?
Дальнейший разговор я поддерживаю только дежурными фразами, а сам прислушиваюсь к своему организму. Нетрезвая причуда, интуиция, судьба или везение – что бы ни послужило мне компасом, я почти не сомневаюсь, что близок к цели. Нужно успокоиться и расчистить разум. Быть готовым к бою. Быть готовым к чему угодно.
– Приехали, господин рыцарь. Там дальше остановка запрещена, вы уж пройдите до угла ножками. Вон то крыльцо – это и есть «Чумной барак».
Я выхожу из машины, с наслаждением распрямляю спину.
– Значит, тут проводят время первые красавицы Лэ?
– Кому и свинья красавица. Вы только учтите, что сегодня никак не среда. Может, по субботам ваша зазноба с подругами в другом месте отдыхает. Да и рано еще. Как бы закрыто не было.
Я киваю. Придется пойти на риск. Машу таксисту на прощание и скорым шагом преодолеваю четыреста футов, оставшиеся до входа в клуб.
Здание наполовину охвачено ремонтом, один бок убран в леса и занавешен строительной сеткой. Для прохождения внутрь в сетке имеется квадратный разрез, за которым видны массивные деревянные двери, старинные, судя по виду, и наводящие на мысль о том, что заведение действительно могло унаследовать здание от чумных палат, бывших тут в средневековье.
Рядом со входом налеплены несколько афиш. Анонсы концертов. Поверх плаката, возвещающего о выступлении группы «Торжество падали», наклеена яркая бумажная полоска с надписью «Отменено». Обещал же себе не заниматься ловлей знаков. Но тут даже самый задавленный поэтический инстинкт не мог не встрепенуться. Торжество падали отменено. Ну и отлично. Не зря, значит, работаем.
Пробую дверь – по счастью, она открыта. Спускаюсь по истертым каменным ступеням вниз, прохожу сквозь полумрак пустого зала, мимо столиков у стен, каких-то темных закоулков и пазух, упрятанных за каменными колоннами, мимо сцены. Звук моих шагов взлетает под кирпичные своды.
– Приятель, мы закрыты, – парень за барной стойкой наконец-то замечает меня. – Возвращайся после девяти.
Видя, что я продолжаю приближаться, он выпрямляется и откладывает в сторону свои записи, которые листал до моего появления.
В клубе есть еще кто-то. В одном из боковых проемов возникает крепко сбитая мужская фигура, но парень показывает рукой, что разберется сам. И все же, разглядев в тусклом свете клинок у меня на бедре, он непроизвольно бросает мне за спину взволнованный взгляд.
– Джуд Леннокс, орден Рыцарей Круглого Стола.
– В смысле? Вы заодно с ребятами из надзорного отдела? Мы же ликвидировали ту партию алкоголя. Все замечания по пожарной безопасности устраняются. В чем проблема?
Держится заносчиво, но я вижу, что бедолага нервничает. Студент, судя по возрасту. Наверное, подрабатывает тут в свободное время. Раскрываю перед ним свое удостоверение.
Парень щурится, вчитываясь в документ.
– Отдел расследований супернатуральной активности? Это как понимать? Привидений ловите? Так мы не жалуемся. Хотя в мужском туалете необъяснимые шумы, и вода сама собой смывается иногда. Если хотите, провожу. И, кстати, удостоверение у вас временное. Вы не настоящий рыцарь Круглого Стола.
Я настроен благодушно, поэтому не возражаю, если ему охота умничать. По моим понятиям, за рамки он еще не вышел.
– Вы здесь работаете, господин.
– Фуэскас. Орвето Фуэскас. Работаю, когда меня не отвлекают. С вашего позволения, я позову управляющего.
Я кладу на стойку фотографию Валерии Кавермэль. При взгляде на снимок у парня слегка подскакивает бровь – секундное удивление, – словно он не ожидал увидеть это лицо. Раз не ожидал – значит, видел его раньше. Он и сам спохватился, что нечаянно себя выдал, и теперь мрачно смотрит мне в глаза, понимая, что я заметил и выходку его брови, и его досаду на этот счет. Но я все равно задаю свой вопрос. По сути, позволяю противнику, который поскользнулся, встать на ноги и снова занять боевую стойку. Пусть думает, что ситуация все еще у него под контролем.
– Господин Фуэскас, эта девушка бывает здесь?
– А вы слыхали про врачебную тайну? Или, может, тайну исповеди? Так вот бармен – это и врач, и исповедник. Наши клиенты вправе рассчитывать на соответствующую конфиденциальность. И свои права я тоже знаю. Я ничего рассказывать не обязан. Тем более стажеру.
– Ее зовут Валерия, – стучу пальцем по фотографии. – Нравится?
– Что?
– Хотите ей помочь? Ей и таким, как она? – Я выкладываю перед парнем несколько снимков анерленгских красавиц. – Как вам эти девушки? Они все бесподобные, правда?
– Слушайте, давайте я позову управляющего…
– Вот только остальным уже не поможешь. Они мертвы. А Валерия жива. И я хочу, чтобы это так и осталось. Но для этого мне нужно знать, бывает ли она здесь.
Орвето ненадолго задерживает дыхание. Обдумывает. С шумом выдыхает. Берет фотографию в руку.
– Ну, видел ее несколько раз.
– По средам?
– Обычно по средам. Но бывает, что и в другие дни. Просто в среду у нас обычно играет «Торжество падали», местная группа. На их концертах всегда много красивых женщин. Не знаю, почему. Музыка их мне не нравится.
– Я видел, что их концерт отменен.
– Да, на этой неделе они не выступали. И в ближайшее время не будут. Что-то случилось с господином Лу. Это их саксофонист. Он у них в группе за главного. Соломон Лу, так его зовут.
– Концерты прекратились и красивых женщин стало меньше?
– Стало меньше, да. Будто они все влюблены в этого Соломона Лу. Не знаю, как он это делает. Заиграет на своем саксе – и самые красивые женщины города тут как тут. Перестал играть – они и рассеялись. Лишь бы за собой их не увел куда-нибудь. Игрой на дудочке.
– А что с ним случилось?
– Вроде несчастный случай. Точно не знаю. Может, все красотки сейчас дежурят с цветами под окнами больницы.
– А с кем-то еще из группы я могу поговорить?
– Не уверен… Они вроде и публичные ребята, но тайны нагнать любят. Наверху есть гримерка, там у Соломона Лу что-то вроде общественной приемной. Другие музыканты ею не пользуются. Думаю, там можно найти какие-нибудь записи, контакты. Естественно, понадобится ордер на обыск.
– Не понадобится, если я получу ваше добровольное согласие.
– Да? А с чего бы мне его давать?
– Ну, не знаю. Мне бы, например, хуже спалось по ночам, если бы кто-то пострадал, пока я прикрывал свою задницу.
Парень снова тяжело вздыхает. На лице его безрадостное выражение человека, которого Бог наградил неуступчивой совестью – и вот опять приходится ей покоряться.
– Фэйлип вас проводит, – наконец произносит он и посылает мне за спину знаменательный взгляд.
– Благодарю вас, господин Фуэскас.
– А что происходит-то? Отчего погибли эти женщины?
– Я как раз надеюсь это выяснить.
К нам подходит мужчина, до сих пор наблюдавший за мной из тени. Телосложение, как у горного тролля. Кажется, что одежда вот-вот затрещит на нем, распираемая неправдоподобной мускулатурой.
– Фэйлип, покажи господину рыцарю, где кабинет Соломона Лу.
Я следую за охранником, поглядывая снизу вверх на обритый затылок, вмурованный в исполинские плечи. Через кухню, по коридору, по лестнице на второй этаж и там снова по коридору. У одной из дверей он останавливается и щелкает в скважине ключом.
– Я тут подожду, если что понадобится.
Кивнув, я захожу внутрь и прикрываю за собой дверь. Слева от меня со стуком зашатался долговязый деревянный идол – я задел его кончиком меча, но успеваю перехватить его, прежде чем он окончательно потерял бы равновесие. Статуэтка какого-то нездешнего демона, скалящего зубы. Языческое искусство, чтоб его.
После клубного полумрака глаза не сразу привыкают к свету послеобеденного солнца, поступающему через приоткрытые шторы. Воздух тяжелый, застоявшийся, пропитанный запахами пота и женских духов.
За исключением зубастого идола убранство комнаты довольно заурядное. Афиши на стенах. Музыкальные инструменты в чехлах. Зеркало над туалетным столиком, который заставлен выпивкой: количество бутылок нужно делить на два, потому что половина из них стоит по ту сторону зеркального стекла. И все равно набор впечатляющий.
Самое интересное – это письменный стол. Я усаживаюсь в кожаное кресло и по очереди выдвигаю деревянные ящики. Два нижних не содержат ничего на первый взгляд ценного – деловые бумаги, ноты, канцелярская мелочь, фотографии с вечеринок, таблетки. Значит, остается рассчитывать на верхний ящик, тем более что он заперт.
Я наклоняюсь, чтобы заглянуть в щель и попытаться понять, как устроен замок и нельзя ли утопить металлический язычок. Кажется, в одном из ящиков были ножницы. Попробую просунуть их между замком и столешницей.
В этот момент из-за двери доносится звук. Не такой уж громкий, но я вздрагиваю. Это, безусловно, звук удара. Что-то упало. Нечто крупное и тяжелое повалилось на пол и затихло. Думается, примерно такого звука можно ожидать от похвальной массы Фэйлипа, если б она обрушилась с высоты его похвального же роста. В случае, скажем, обморока. Пожалуй, я слышал даже некоторый треск – надеюсь, это были всего лишь половицы, хрустнувшие от столкновения с затылком вышибалы. А не сам затылок.
Я встаю, отталкивая кресло, и вынимаю из ножен Аргумент. Дверь открывается, и на пороге возникает женщина, чей возраст назвать так же трудно, как и сдержать восхищенный вздох. Высокая, стройная, но не тонкая. Черные волосы завязаны узлом. Выпуклые скулы. Глаза, подведенные сажей. Резкие линии большого чувственного рта. Линии эти изогнуты в улыбке, вызванной, мне кажется, насмешливым снисхождением, – будто мать застала чадо за чем-то простительным, хоть и не вполне подобающим.
Ну еще бы. Достойно ли так приветствовать даму – с мечом наголо? Сконфуженный, я убираю клинок в ножны.
– Вы должны извинить мне, сударыня, этот холодный прием. Мне показалось, я слышал, как мой друг Фэйлип упал за дверью. Но теперь я не удивляюсь. При виде вашей красоты немудрено лишиться чувств.
Незнакомка отмахивается, смеясь и прикрывая за собой дверь:
– Ой эти фирменные льстивые речи! Узнаю выучку. Уж как я вас обожала в свое время, выпускничков Куртуазной академии! С одним чуть до свадьбы не дошло!
Она подходит ко мне, становится близко, в глазах ее переливаются опаловые льдинки.
– Ну, пойдем, голубчик, тут нам разговаривать будет не совсем удобно.
У меня дергается нога, как иногда бывает со мной посреди беспокойного сна, отчего я сразу просыпаюсь. Вот только на этот раз я не проснулся. Потому что и не спал. А меж тем нога моя шагнула вперед, абсолютно без моего соизволения.
Знакомый ужас захлестывает меня, напоминая о тех минутах, что я провел парализованным в логове кастигантов. Тогда мое тело тоже не подчинялось мне, но сейчас все еще хуже, потому что оно явно подчиняется кому-то другому.
Впрочем, страх быстро отступает. Негодование, изумление как-то рассасываются… И уже не важно, что я здесь делал, что делал всю предыдущую жизнь… Стычки, пьянки, девки… Весь этот легковесный мусор из пошлости и оплошностей. Да, только сейчас моя поступь и обрела окончательную твердость, а из взгляда ушла суетливость, потому что мною руководит мое предназначение. Я наконец-то вверился судьбе, и она направляет меня, освободив от сомнений. Теперь меня ничто не отвлекает. Есть только цель, оправдывающая мое существование. И я иду к ней. Все мнимое позади. Слава богу. Слава богу. Как спокойно. И совсем не страшно умирать.
