VI. София переходит границы
«В конце концов, – подумала София, – я же не заставляю его на себе жениться».
Только неясно, говорил ли этот довод в пользу Клода-Валентина или против него. Вот что бывает, когда в своем воображении попеременно даешь слово то адвокату, то обвинителю. Прошло уже сорок минут, а юридические прения в голове Софии так и не помогли девушке разобраться в самом главном: было ли это свиданием?
Определенно, многое располагало к тому, чтобы ответить положительно. Во-первых, имелся сам кавалер, одетый в безупречной светской манере, которая совмещала джентльменский лоск и толику задиристой небрежности. Во-вторых, от игристого вина немного кружилась голова, а на щеках восходил мягкий румянец. Наконец, Клод-Валентин явно обещал ей, что поведет ее в кино.
Смущало то, что ее довольно быстро покинули у одного из фуршетных столов в компании креветок, обернутых в бекон, которыми София и утешалась, пока ее спутник переходил от одной группки пожилых собеседников к другой. Отчего Клод-Валентин предпочел ее обнаженным плечам общество залысин, вельветовых пиджаков и шарфов, девушка понять не могла. Может быть, она переусердствовала с откровенностью наряда, и юноше пришлось отстраниться, чтобы безвыходность полового чувства не выдавала себя бесстыдным натиском в брюках? Так или иначе, София следила за ним непрощающим взглядом, который делался тем тяжелее, чем легче становился ее бокал и чем плотнее ее теснили другие охотники до закусок, называвшие девушку «дорогушей» или «милочкой». Смущало и то, что фильм, запланированный к показу после банкета, был, судя по всему, документальным. София расслышала, как кто-то, знавший режиссера лично, толковал про «культурный срез», «объяснительную силу» и «панораму десятилетия».
Какого, спрашивается, черта?
Неужели К.-В. настолько высокого мнения о ее вкусах, чтобы подумать, что ей это будет интересно? Даже если и так, девушка не чувствовала себя польщенной. В самых общих ожиданиях от этого вечера ее все-таки обманули. А с другой стороны, кино есть кино. Так ли уж важно, чтó там будет происходить на экране, если к середине фильма его ладонь совершит высадку на поверхность ее колена?
Официант успел заново наполнить бокал Софии, прежде чем предводитель этого клуба бород, очков и подтяжек стал созывать всех в небольшой зрительный зал, который он именовал «творческой гостиной». Девушка зубами стянула очередную креветку с деревянной шпажки, обильно запила ее вином и стала пробираться к поджидавшему ее Клоду-Валентину. Что ж, пускай пеняет на себя. Будь это фильм ужасов, у нее был бы благопристойный повод иной раз прильнуть к его руке и, может быть, задеть его щеку пушистой прядью. Теперь же ему придется всю эту тонкую работу взять на себя. И еще посмотрим, позволит ли она себя лапать.
Когда рассаживались, случилась какая-то заминка, неловкость, чуть не стоившая кому-то пролитого кофе. Извинения заняли не дольше нескольких секунд, но решающий момент был пропущен. Череда зрителей, не затронутых этой маленькой оплошностью, двинулась дальше, и вместо Клода-Валентина рядом с Софией уселась немолодая женщина, вся в черном, с высокой прической и таким количеством украшений из камня, что ей не удалось бы всплыть, окажись она вдруг под водой. София даже не успела огорчиться, уверенная, что К.-В. сейчас попросит ее соседку пересесть. Но этого не произошло, а меж тем свет погас, и на штопаном саване экрана появились вступительные титры.
Название фильма было «Святой Витт приглашает на танец». Под «пляской святого Витта» в молодежном сленге понимается непроизвольное телотрясение, вызываемое употреблением внутрь грибов Claviceps purpurea и действительно напоминающее не вальс, конечно, а что-нибудь нервное и самозабвенное в духе нынешней электронной музыки. Впрочем, юные создания прибегают к недорогой и сладковатой Claviceps не в целях танцевального раскрепощения, а ради фантастических переживаний, когда тебя, мученика полового созревания и воспитания в традициях богобоязни, обступают старшеклассницы с баснословным размером груди и протягивают к тебе руки, и твое дикорастущее тело расцветает навстречу их объятиям: страха нет, у тебя новое сердце, и твои одежды белы, и хочется зажмуриться от удовольствия.
Достать Claviceps не так уж трудно: этот грибок процветает на полях ржи, так что за пару монет или пачку сигарет, украденных у папаши, отрок может приобрести у любого крестьянина буханку ржаного хлеба, которая благодаря действию означенного грибка превратилась в ковчег сновидений, пророчеств и хорошего настроения.
В своем фильме режиссер пытается понять, почему подростки преследуют забвение в мире грез, почему нынешние крестьяне потворствуют такому забвению, продавая детям этот гадкий хлеб, – неужели разучились черпать мораль из кровной их связи с почвой? И все в этом фильме тесно связано: и земля, и общество, и вера. И все, решительно все в упадке – потому автор и приходит к выводу, что на исходе последние сроки, мир уже стар, истощенные чрева плодят уродов, а лукавый силен, и отверзается бездна.
– Не думаю, что все так уж беспросветно, – обронила женщина в черном, после того как сеанс закончился и все вернулись в фуршетный зал. Она взяла бокал с подноса и встала неподалеку от Софии с небрежным видом, будто ей было все равно, услышат ее или нет. Будто бы услышать ее было скорее в интересах Софии.
Девушка обернулась на голос, дезориентированная, слишком поглощенная своими мыслями.
Да, это была та самая женщина, вся в каменных амулетах, которая вмешалась, разделила в кинозале их с К.-В. неокрепшую пару, опустилась тупым орудием судьбы на хрупкий росток несостоявшейся взаимности.
– Ну, у меня одногруппник угодил в больницу из-за отравления этой дрянью, – пожала плечами София, глядя перед собой.
– А. Эти грибы, да. Тут с режиссером не поспоришь. Дела у человечества действительно плохи. Хотя стоит ли удивляться, что природа начинает нам мстить за все, что мы с ней сделали? Не грибы, так глобальное потепление. Рано или поздно планета подберет самый действенный способ от нас избавиться.
В словах женщины настолько не было логики, что София не сдержалась:
– Вы же только что сказали, что не все так беспросветно?
Ее отстраненная собеседница только покрутила вино в тонком бокале и слегка улыбнулась.
– Так это я совсем не про фильм. Я про вашего спутника. Стоит ли так изводиться по поводу, в сущности, заурядного экземпляра? Нет, вкус я ваш не упрекаю. У каждого свои прихоти. Но есть же какая-то мера, свыше которой неприлично расходовать себя на мужчин. Эдак всю душу на них вымотаешь. И зачем, спрашивается? Можно ведь щелкнуть пальцами, и он пресмыкаться будет, каблуки вам вылизывать. Вы с ним поиграете, пока эти глупости сами не выйдут из организма, а там пусть юноша дальше упивается своими клубами и вернисажами.
В продолжение своей речи незнакомка и не думала глядеть на Софию, поскольку, видимо, заверть пузырьков в ее бокале была зрелищем позанятнее, чем растерянная дурочка с голыми плечами, каким нет числа в истории межполовых недоразумений. А вот растерянная дурочка больше не могла игнорировать собеседницу.
Высокая, статная. Линии спины и шеи словно выверены архитектором. Черное платье облегает крепкое поджарое тело. По плечу вьется уродливый шрам в память о плохо и долго сраставшейся ране. Движения рук и головы так степенны, что можно подумать, будто на незнакомку действует более сильное гравитационное поле. Тонкие брови. Опаловые льдинки в прикрытых глазах. Жесткий абрис губ.
За исключением матери, которую София не помнила, девушка прежде не видела ведьм. А если и видела, то не знала об этом. И все же в этот момент у нее не осталось сомнений в том, чьего общества она непрошено удостоилась. Происшествие в кинозале, разлучившее их с Клодом-Валентином, вероятно, не было таким уж случайным. По какой-то причине женщина в черном захотела сесть рядом с Софией – должно быть, так проще читать чужие мысли! – чтобы теперь вполне злоупотребить своим вероломным превосходством, уязвляя девушку в ее болевые точки.
Выходит, что, пока она терзалась своими банальными переживаниями, ее пристально изучали эти искушенные опаловые глаза. Нехорошо. У ведьмы и так перед нею слишком большое преимущество, и значит, единственный способ его поколебать – это намекнуть ей, что и София не безоружна, что давно разгадала ее игру и предвидит следующий ход.
– Предлагаете мне помощь? – осведомилась София будничным тоном.
– Где бы мы были, если бы не помогали друг другу? – посмотрела ведьма на девушку, словно всерьез ждала конкретного ответа, и улыбнулась.
Ведьма улыбнулась, и мимолетная теплота, похожая на отблеск от вороха рдеющих углей, тронула ее черты. Это длилось считаные мгновения, но София, к своей досаде, почувствовала, что желание соревноваться в проницательности покидает ее. Она почти с сожалением произнесла запальчивые слова, заготовленные еще против той, прежней ведьмы, не обогретой теплом собственной улыбки.
– Спасибо, но надеюсь, что справлюсь сама. До сих пор мне как-то удавалось заводить отношения с мужчинами, не прибегая к колдовству. Говорят, я недурна собой.
В глазах ведьмы взвились опаловые искры. Она совершала глоток из бокала, но тут ей пришлось прерваться и срочно зажать рот ладонью, чтобы избежать утечки вина на платье. Задушив судороги смеха, она отставила бокал, отерла выступившие слезинки и протянула Софии руку.
– Меня зовут Марина. Признаться, я и сама считаю, что если уж околдовывать мужчин, то только затем, чтобы проще от них отделаться. А то жалко их, столько мучений каждый раз. Но уж, конечно, я бы не посмела прерывать вашу вечеринку из-за подобных пустяков. Вы не против, если мы немного прогуляемся?
София поискала глазами Клода-Валентина и увидела, что он в той степени вовлечен в какую-то дискуссию, когда уже начинают подносить к носу оппонента указательный палец. Девушка опустошила свой бокал, наведалась в туалет, удостоверилась перед зеркалом, что источает соблазн и неприступность, и, воссоединившись с Мариной, покинула зал. Прощальный стук ее каблуков о паркет прозвучал, как обратный отсчет перед возмездием небес. По крайней мере, так показалось самой Софии.
Внизу, принимая свое пальто из рук гардеробщика, она уже не так спешила, в своем долготерпении давая Клоду-Валентину последний шанс нагнать ее и умолять остаться. Но есть души, чье падение необратимо, ибо они сами не желают воскреснуть к свету. Никто не преследовал Софию.
На улице Марина закурила.
Они пошли по мокрой после дождя брусчатке мимо старинных фасадов и оград, отмеченных через каждые полсотни шагов мемориальными досками. Подстраиваясь под их темп ходьбы, к ним то и дело присоединялись их отражения в витринах, потом надолго пропадали, казалось насовсем, потом снова выныривали по ту сторону магазинного стекла, немногословные, укрепленные в ведьмовской солидарности. Пахло сырым камнем, сигаретами, выпечкой.
На очередном перекрестке Марина резко остановилась, отбросила окурок и обхватила Софию за плечи. Прежде чем девушка успела воспротивиться, ведьма лизнула ее в лоб и сплюнула себе под ноги.
– Выкиньте же его наконец из головы. Мне нужно, чтобы вы ясно соображали, понятно?
София кивнула, оторопело поглядывая, как прохожие при виде них спешат перейти на другую сторону улицы. Она и сама была не в восторге от примененного к ней колдовства, но вытирая со лба слюну посторонней женщины, девушка действительно почти не думала о своем несбывшемся ухажере.
– Кажется, эпизод, имевший давеча место в клубе «Чумной барак», вас несколько оттолкнул от нашей эхм… корпорации.
София вспомнила удушливую помесь запахов спиртного, пота и непристойности в гримерной Соломона Лу. Марина повернула в направлении бульвара Гвардейцев. Ветер задул им в лицо.
– Соломон ведь ждал вас вчера в отеле «Монсальват», как вы и условились.
– Ничего мы не условились. Я предупреждала, что не приду.
– Не переживайте, я не стану доказывать, что ваше упорство в целомудрии отдает средневековьем. Я даже не стану вам внушать, что ради того, чтоб стать невестой дьявола…
– Так все же невестой или шлюхой?
– …Что ради этого можно бы и стерпеть некоторое вторжение в вашу сексуальную повседневность. Тем более что, судя по всему, в нее давненько как следует не вторгались. А иначе откуда столько сарказма?
София втянула голову в плечи, жалея, что на ней нет доспеха-невидимки. Вроде бы рыцари сейчас используют такие, если верить телевизору. Опустить бы забрало и сквозь прорези в шлеме подсмотреть, кого из прохожих достигли новости из ее половой жизни. Но чудесных маскировочных доспехов на ней не было, и она предпочла не отрывать глаз от мостовой, чтобы не встретить чей-нибудь заинтригованный или, что еще хуже, сочувственный взгляд.
– Если хотите знать мое мнение… – произнесла после паузы Марина и, не утруждаясь заполучить от Софии согласие, продолжила: – Ухлестывания одногруппников наводят на вас тоску. С ними все ясно. А вас потянуло к кому-то, кто способен вас понять, хотя вы сами себя не понимаете. Потому и потянуло, что не понимаете. И вот вы почуяли родственное существо в этом своем… Клоде-Валентине. Одно имя чего стоит! Все равно что изысканный десерт со взбитыми сливками. Пожалуй, он и в самом деле не такой, как все. Учтивый, начитанный. Ищущая натура. Но знаете что, душа моя? Цените посредственность, она надежнее. У этих ищущих натур часто бывают неаппетитные тайны.
София не выдержала.
– Пожалуйста, госпожа чародейка! Может, вы ждете, что я буду просить у вас мудрости, или власти, или сокровищ. Но я прошу только одного: говорите потише! Неужели всю улицу необходимо посвящать в мою личную жизнь?
Марина остановилась, озадаченно хмурясь, словно не понимала, кого или чего здесь можно стесняться. Словно по обе стороны от них шли по своим делам не люди, а овцы с коровами.
Поджав губы, ведьма открыла сумочку и принялась в ней что-то искать. При этом на лице ее было такое скептическое выражение, будто она исполняет прихоть слабоумного.
– Разумеется, я всегда хотела девочку, – сообщила Марина, не прекращая поисков в недрах сумочки. – Долго не могла забеременеть, а когда все-таки удалось, то родились двое мальчишек. Будто это само по себе не было прискорбным, так еще у обоих выдался на редкость сволочной нрав. Часами могли орать, прежде чем засыпали. Пробовала им петь колыбельные, баюкать. Но это же свихнуться можно. Поверьте, ведьма найдет чем заняться вечером, вместо того чтобы ублажать маленьких неблагодарных стервецов.
Марина замолчала, чувствуя, что повествование не дает ей должным образом сосредоточиться на поисках. София не рискнула уточнять, сколько ведьме лет и что стало с ее сыновьями.
– Нашла! – Марина предъявила стеклянный фиал, заполненный прозрачной фиолетовой жидкостью. – Моя собственная рецептура, даже патент есть. Одна капля этого зелья – и все живое вокруг засыпает. Как в той сказке. Эффект длится несколько часов. Но на нас с вами препарат не подействует.
Завершив на этом экскурс в историю своего изобретения, Марина осмотрелась, размахнулась и бросила фиал на середину улицы. Стекло лопнуло от удара о мостовую.
– Остальную работу сделает ветер. Когда я получила первую порцию зелья, то была уверена, что больше никто не захочет укладывать детей спать, как раньше. Но очередей из замученных родителей я так и не дождалась. Очевидно, кому-то нравится гробить себя у вечно хнычущей колыбели. Это какой-то эволюционный механизм, бесполезно с этим бороться.
Между тем вокруг стало происходить неладное. Мужчины и женщины, только что спешившие мимо, замедляли шаг и, пройдя еще немного, останавливались. Казалось, это время сделалось более вязким, сковывая бодрый человеческий поток до тех пор, пока не наступило полное замирание. Но время было ни при чем. Ветер по-прежнему ерошил кроны платанов, хлопал полотняными навесами кафе и полоскал гирлянды флагов над головой. В витринах переливалась разноцветная подсветка, а с соседних улиц доносились обрывки музыки и автомобильный гул. Мир не застыл. Оцепенение коснулось только людей, а конкретно тех из людей, кто имел оплошность оказаться рядом с ведьмой и не почуять угрозы.
Разговоры смолкли, распавшись на невнятное бормотание, всхлипывание и храп. Прохожие заснули в тех же позах, в которых их застигло действие зелья. Кто сидя, кто стоя. Кто запрокинув голову, кто уронив ее на грудь. София медленно осмотрелась. Всю улицу заполняли странные покосившиеся фигуры, которые пошатывались, изредка вздрагивая, но так и не теряли равновесия. Чьи-то глаза остались незакрытыми: их взгляд, обращенный в никуда, слишком напоминал другой погасший взгляд, который девушке довелось увидеть два дня назад в заколдованном доме.
Глядя на эту галерею живых изваяний, София вновь задумалась о несчастных двойняшках, которых Марина не желала баюкать. Если ведьме было невдомек, что могло оттолкнуть начинающих родителей от ее препарата, то девушка не вызвалась бы ей объяснять.
– Надеюсь, – обвела рукой улицу Марина, – так вам будет спокойнее. Теперь можно не волноваться о посторонних ушах.
София опять нашла, что вернее будет промолчать, хотя спокойнее ей не стало, нет.
Они оказались возле деревянного киоска, в котором заснувший лавочник готовился отпустить заснувшему покупателю дымящуюся лепешку, начиненную мясом и овощами и только что отнятую от жаровни.
– Все эти креветки, паштеты… – нахмурилась ведьма, – разве это еда? Такое чувство, будто воздуха наглотался. Может, вычурным снобам вроде вашего Клода-Валентина такое и по душе, ну а я предпочитаю мясо и хлеб. Простой честный паек тружеников и солдат.
Марина высвободила лепешку из рук лавочника, занесенных над прилавком, и крупно, по-мужски откусила. Законный получатель лепешки, которого Маринино колдовство застало в середине сделки, порывисто вздохнул во сне; из уголка приотворенного рта показалась ниточка слюны.
– Не заблуждайтесь, моя дорогая, на свой счет. А то еще решите, чего доброго, что мы только и ждали вашего пришествия. Что вам позволительно оскорбить Соломона Лу отказом, и мы это стерпим, лишь бы вы к нам примкнули, а то и возглавили наши ряды. Когда Соломон рассказал мне, чем закончился ваш визит в «Чумной барак», я чуть было не сказала: ну и пусть. Если у девочки какие-то экзистенциальные капризы, что ж, ее право. Прошли те времена, когда нас было так мало, что мы нянчились с каждой, у кого были малейшие зачатки магических талантов. Но вы, София, искупили свою бестактность. Вы правильно сделали, что позвонили Соломону и рассказали ему о трупе в особняке на улице Волопасов. Бедняжка Мария! Она бы тоже была вам благодарна. Если бы не вы, то в руки полиции попало бы некоторое имущество, а это доставило бы нам серьезные неудобства. Но вашими стараниями мы успели его своевременно переместить. Поэтому предлагаю начать все заново. Дадим друг другу еще один шанс?
– Марина, я рада, что смогла вам помочь. Но мое отношение не изменилось и не изменится. Я не собираюсь раздвигать ноги перед господином Лу. Если все сводится к этому, то не вижу смысла нам дальше разговаривать.
– И все же вас что-то привело на улицу Волопасов. Стало быть, вы не спешите отречься от своих ведьмовских корней. Так какой у вас план?
– Плана у меня нет! Как быть со своими корнями, я еще не решила! Просто есть мнение, что не каждой ведьме так уж необходимо это ваше посвящение.
Марина хмыкнула, не спеша прожевала очередной кусок лепешки и отерла рот салфеткой.
– Инфантильное поколение. Слишком сытое, непуганое. Образованию не доверяете, работой брезгуете. Все подались в какие-то вольные искусства, поиски себя, как будто надеются найти что-то неслыханное. Хоть детей не рожай, дай только самовыразиться. О смерти забываете, о наготе своей. И все от самомнения. Так и уйдете ни с чем, словно вас никогда и не было. Ну, на остальных людей мне, положим, наплевать. А вот вам, София, предлагается безотлагательно повзрослеть.
Ведьма показала остатком лепешки в начало улицы.
– Пешеходная зона тут была не всегда. Раньше транспорт ходил. А одним из видов транспорта была деревянная телега, выстланная соломой. На соломе возили ведьм. Возили по всему городу, а конечная остановка была на площади Роз. Там ведьм сжигали на костре. Это в прошлом. Но мы и теперь не в безопасности. Положение дел таково, что я не могу позволить необученной и непосвященной недоведьме заигрывать с магией вслепую, в одиночку.
– Кто не с нами, тот против нас? – подсказала София.
– Вот еще! Ведьма никогда бы такое не сказала. И все же перед лицом угрозы те, кто колеблется, сами представляют угрозу.
Девушка почувствовала усталость и раздражение. Не многовато ли сознательности требует Марина от необученной и непосвященной недоведьмы?
– О какой угрозе мы говорим?
Ведьма покачала головой.
– Это пока что вам рано знать. А вот ваша подруга уже знает о нас слишком много. Уж простите за подобную вульгарщину.
– Подруга?
– Не юлите, София. В доме на улице Волопасов вы были не одна. Если уж на то пошло, вы обе наследили там достаточно. За вами нам тоже пришлось подчищать. Но сейчас не об этом. Подержите-ка! – Марина вручила Софии истекающий соусом остаток лепешки, а сама, обтерев пальцы, вновь раскрыла сумочку.
На этот раз долго искать не пришлось. Ведьма извлекла небольшой предмет, напоминающий будильник с заводным механизмом, но вместо циферблата со стрелками оснащенный руническим диском. Она передала его девушке в обмен на свое трофейное кушанье.
– Считайте это пригласительным на две особы. Для вас и для вашей знакомой. Завтра вас будут ждать на одном закрытом мероприятии. Боюсь, что отказ не принимается. И это я не в смысле гостеприимства. Если хотя бы одна из вас не придет, то следующая наша встреча может пройти не столь дружелюбно.
– Вот эта коробочка и есть пригласительный?
– Если хотите быть дотошной, то это музыкальная шкатулка с детонатором и портирующей матрицей. Осторожно! Постарайтесь не уронить, пока я рядом. Крутить ручку завода пока что тоже преждевременно. Да, с помощью этой вещицы вы кое-куда попадете.
– Так что за мероприятие? – спросила София, бледнея и чувствуя, как сводит ее потные пальцы, стиснувшие шкатулку.
Ключей от двери, ведущей на крышу, господин Одиц не хотел давать, пока юная госпожа Верна не сказала, что им надо посмотреть одно астрономическое явление, которое бывает единожды в сто лет и у древних имело мистический смысл.
– Это нам для университета, – прибавила изощренная во лжи София.
Господин Одиц, который ограничил свое образование ранними классами средней школы, обмяк при слове «университет»: чуть не благословляя, отдал девушкам ключи, сказал, что и от подвала даст, где есть зачатки плесени, напоминающие своими очертаниями лик святого Варсонофия, – не нужно ли им для изучения? Научив девушек, как не упасть с крыши, он отбыл в свое помещение и там предался умилительной думе о том, что не зря, значит, вкалывал на фабрике все свое послевоенное детство; что сиротствовал, голодал и недосыпал у станка именно ради этого: чтобы страна оправилась от Великой Резни, чтобы рождались дети, а молодежь могла учиться наукам, у кого к чему лежит сердце, да, и даже барышни, а почему нет. А он уж и не чаял застать. А ему что? Лишь бы вспомнили старика добрым словом.
София и Саския вышли на крышу. Ветер набросился на их прически, словно полтергейст, вселившийся для разнообразия в их волосы, а не в чью-нибудь кухню, но от того не менее истребительный. Обе девушки скрестили руки на груди, пряча пальцы под мышки. Может, днем и было жарко, но в сумерках октябрь уже не скрывал своего прохладного нрава. Под взглядом подруги София только пожала плечами: Марина специально оговорила, чтоб никаких пальто и свитеров.
Внизу янтарно дотлевал вечер понедельника, благословенное ничье время, когда кесарю уже отдано кесарево, и отдано, кстати, незадолго до обеда, но еще не пора отдавать Богу Богово или, по крайней мере, не пора еще сокрушаться, что Богу так и не отдал ничего, а только подвинул вперед очередь из домашних дел. Или даже и того не сделал, потому что просидел перед телевизором; но, пока длится этот вечер, – ни раздумий, ни сожалений, только приятная оцепенелость уставшего организма, размытые улыбки за соседними столиками и холодное пиво, грозящее выйти через горлышко бутылки.
– Вот бы просто быть там внизу со всеми. – Саския подняла воротник. – «Наслаждаться благами нормальности», как говорит Дана. Живут же одни спокойно, не дергаются, по сторонам не заглядываются, аренду платят вовремя. Пища у них умеренная, секс умеренный, вранье умеренное. А других почему-то вечно сносит к опасной окраине. Какого черта мы делаем на крыше?
София осторожно обхватила подругу за плечи и почувствовала, как та мелко дрожит.
– Мне самой страшно. Но знаешь, я не думаю, что нам угрожает настоящая опасность. Я не думаю, что это ловушка. Марина – странная особа, но ее послушать, так это они нас должны бояться. Мне и совестно, что я тебя в это втянула, и радостно, что ты со мной. Одна бы я точно не пошла.
– Да все нормально, детка. Просто здесь чертовски холодно. Давай уже начинай ворожить, пока мы не околели совсем.
София сняла со спины рюкзак и, расстегнув молнию, извлекла из него диковинное подношение Марины.
Что там говорила ведьма?…
«Выберете с подругой любой высотный дом. Главное, убедитесь, что в доме имеется лифт. Если он вдруг не работает, не страшно. Так даже лучше. Разве что наверх придется подыматься пешком. Проберитесь на крышу. Тут основное условие – сделать это до полуночи, потому как данный вид магии имеет весьма ограниченный срок годности. За минуту до полуночи поверните ключ в шкатулке до упора, чтобы завести механизм. Заиграет мелодия, но слушать ее до конца не нужно и даже опасно. Как только услышите музыку, поставьте шкатулку на пол – или на любую другую поверхность, смотря что там будет, на крыше. А сами – как можно быстрее возвращайтесь в здание и вызывайте лифт. Даже если он до этого не работал, то сейчас должен заработать. Несколько секунд роли не играют, но делать все нужно в темпе. Запомнили?»
София сверилась с часами. Стиснув коробку так, что побелели пальцы, – только бы не уронить! – она несколько раз повернула ключик завода. Деревянные стенки шкатулки завибрировали, когда упрятанный внутри механизм стал раскручиваться, обдавая девушек кроткими звуками незнакомой мелодии. Но это не было механическое блямканье, трогательное в своей простоте, которым отзывается металлическая гребенка, задеваемая при обороте цилиндра железными колышками. Звук шел даже не из коробки. Вместо этого самый воздух вокруг задрожал, будто на крыше играл целый оркестр, бестелесный и невидимый, но вобравший в себя и струнные, и ударные, и духовые инструменты. Поначалу робкая и серебристая, мелодия наливалась силой, крепла, словно струны становились толще и туже, а флейтам на подмогу пришли трубы, сделанные из костей драконов.
– София, чего мы ждем? – Саския, бледная и четкая в свете луны, в который раз убрала с лица волосы, не уставая проигрывать ветру.
Все еще не оправившись от замешательства, София поставила шкатулку на пол. Пора было идти. Уже у выхода девушка обернулась, рассчитывая, что бесплотные музыканты вот-вот покажут себя, – будто нельзя было приступить к этим пронизывающим аккордам и сохранить инкогнито. Но на крыше было по-прежнему пусто, лишь музыкальный ящичек зиял на голой поверхности как нечто, к чему не следует прикасаться и о чем нужно известить блюстителей правопорядка.
Девушки сбежали по лестнице. София несколько раз утопила кнопку лифта. Двери с шорохом разъехались в разные стороны.
«Музыкальная шкатулка откроет проход в заповедное место, которое в наших гримуарах называется шабаш-зоной. Но между собой мы зовем его просто… Хотя нет, пожалею ваши пуританские уши. В прежние времена вам бы пришлось прыгнуть с вершины башни, а теперь, чтобы переправить ведьму в „шабаш-зону“, сгодится и кабина лифта. Когда окажетесь внутри, дождитесь, пока закроются двери, или нажмите кнопку закрывания дверей. После этого нажмите еще одну кнопку – связи с диспетчером. Если вы не слишком промедлили и музыка на крыше все еще играет, то вы услышите голос демона…»
– Назовите себя.
– Э… – Оглянувшись на Саскию, София наклонилась к переговорному устройству. – София Верна… недоведьма.
Вообще-то девушка не планировала сродняться с гадким Марининым словечком. Она сама не ожидала, что вспомнит его и тем более что оно придется ей по вкусу – как эмблема вызова, упорства в своей неполноценности. Но лучше уж так, чем быть одной из них, решила София.
– Саския Симплерати, – торопливо произнесла Саския, надеясь, что демон не успеет уловить азарт неповиновения в голосе подруги. Софию же она наделила взглядом, который говорил: «Послушай, недоведьма, я буду признательна, если для самоутверждения ты используешь другую возможность. Например, когда меня не будет рядом. А сегодня давай постараемся просто остаться в живых?»
– Вы есть в списке. Добро пожаловать, – отозвалось переговорное устройство.
Где-то наверху лязгнули стальные тросы, и кабина лифта пришла в движение – во всяком случае, должна была прийти, хотя судя по обычным вестибулярным ощущениям, могла и по-прежнему стоять на месте: если какое-то движение и чувствовалось, то только благодаря нарастанию гула, в определенный момент распавшемуся на отдельные голоса и звуки музыки.
– Первый раз, девушки? – спросил демон.
– Первый! – выпалила Саския, опережая Софию с ответом. – Какие-нибудь рекомендации?
– Главное – не потерять себя.
Снова едва ощутимый толчок то ли сверху, то ли снизу; двери лифта открылись, впуская в кабину упругую волну теплого ветра, пропитанного запахом моря, сочной листвы и нагретого камня. Кожа под одеждой стала мгновенно влажной, а в лицо ударило столько света, сколько Софии едва ли доставалось хоть раз за ее городскую жизнь. Все-таки город, защищая нас от совершенной тьмы, взамен скрадывает и предназначенный нам свет. Девушки сделали несколько шагов вперед, и света стало еще больше – после полуночного сумрака на крыше это было все равно что впервые открыть глаза, только что покинув утробу матери.
Впрочем, свет был мягким, даже мглистым – но казалось, он шел отовсюду. Над ними сомкнулось непрозрачное фиолетовое небо, какое предвещает летнюю грозу часу в шестом или седьмом вечера, хотя сейчас была ночь и середина октября; невидимое солнце, будто растворенное в воздухе, лежало розово и оранжево на глянцевых гранях каменистой гряды, тогда как другие участки пребывали в густой фосфоресцирующей тени.
София, по-прежнему щурясь, обвела взглядом пространство перед собой. Они оказались в скалистой местности, переходившей в живописный и неуютный пляж. Незнакомая зелень, отдельными клочками выгоревшая на солнце и изнуренная недавней жарой, обильно отдавала в воздух свой аромат. В траве рыскал ветер; высокие стебли похлестывали по лодыжкам. Поблизости от воды травяной покров уступал место голой каменной породе, расслоившейся наподобие огромных чешуй. Хорошо, что Марина предупредила, чтобы не надевали каблуки. С одного края пляж упирался в гребень скалы, который спускался к самому морю и глубоко врезался в прибой, постепенно уходя на глубину. Над водой оставалась только вереница островерхих зубцов, но чем дальше от берега, тем ниже становились эти каменные наконечники, пока, наконец, волны не смыкались над ними и взору уже не оставалось ничего, кроме пустынной панорамы моря. Ни мачт на горизонте, ни парусов, а только нескончаемое преобразование свинца в золото в блистательном просторе под сумеречным небом.
София и Саския были не одни. Группки женщин, от которых доносились обрывки ароматов и оживленных бесед, расположились по всей длине пляжа. Это напоминало светский пикник, приуроченный к праздничному событию. Пока не началось основное действо, участницы занимали себя кто чем, время от времени отвлекаясь на новоприбывших. По большей части ведьмы жадно общались – как видно, после долгой разлуки. Кто-то купался. Третьи просто гуляли вдоль кромки воды с бокалом в руке.
На всех были легкие летние одежды, летящие юбки, шорты и майки, никаких стилистических вычур. Одна обособленная компания отличалась от прочих: своими туалетами женщины напоминали мальчиков-сироток из жалостливых исторических книжек. В этих книжках мальчики по восемнадцать часов работали на фабрике ради закопченной миски горячего супа, а еще их постоянно калечили станки. Пока мальчики были маленькие, им снилась мама, а когда подрастали – пролетарская революция. У мальчиковых ведьм был пасмурный сосредоточенный вид. Даже между собой, казалось, они избегали переговариваться.
София с запозданием сняла куртку, прилипшую к мокрой спине. Саския тоже разоблачилась и приподняла волосы, чтобы подставить шею прохладному ветерку.
– София Верна и ее невероятный эскорт! – раздался сзади незнакомый голос.
Девушки, вздрогнув, обернулись. Перед ними стояла молоденькая ведьма с копной волос кирпичного цвета и таким количеством веснушек, как будто кто-то взял аэрозольный баллончик и выпустил струю веснушечного пигмента ей в лицо. Обсыпало даже плечи и шею. И грудь – судя по тому, что позволял увидеть вырез в ее платье. А видно было достаточно.
– Не будешь же такую красоту прятать! Зря я, что ли, за нее душу отдала? – улыбнулась девушка, показывая завидные зубы и даже немного дёсны.
«Интересно, – подумала София, – за этот прикус ей тоже пришлось чем-то рассчитаться с нечистой силой?»
– А где?… – пробормотала, нахмурившись, Саския. – Где дом? Мы же приехали на лифте… Где он? Где само здание?
Никакого здания или чего-то напоминающего здание, ни даже намека на дверь, в которую можно было бы шагнуть и вернуться на ночную крышу, не было. Всюду лишь тот же нагретый пляж: скалы да зелень. Путь к отступлению был отрезан.
Незнакомка тряхнула заревом волос:
– Дом тю-тю, упразднился. Меня зовут Валерия. Милости просим в Шалавник. Ой! Вообще-то Марина просила его так не называть… В общем, милости просим. Раньше, если простому смертному доводилось увидеть, что происходит на шабаше, ведьмы высасывали ему глаза, – дружелюбно сообщила Валерия, подмигивая Саскии.
– А где сама Марина? – спросила София.
– Еще совещается. С другими старшими ведьмами. Обсуждают события в Анерленго… Черт, Марина меня точно убьет! Если что, я вам ничего не говорила. Выпить что-нибудь хотите? Есть там какое-то винишко, я в нем не очень разбираюсь… А если надо взбодриться, то вон там наливают кофе с лягушачьим порошком. Да, да, все сначала кривятся, а потом кружками хлещут. А вы купальники не взяли? Ну, можно и голыми искупаться. И вообще, не церемоньтесь. Захотите в туалет – пожалуйста, в любом месте, которое по душе. Тут никто никого не стесняется.
София подумывала согласиться на вино, но перспектива справлять нужду при всем ведьмовском сообществе ее озадачила. Хоть вообще не пей. Или уж пей, да так, чтобы и правда – до полного забвения приличий.
– А где это мы? Что за Шалавник такой?
– Шалавник – это каждый раз новое место. Для конспирации. На этот раз выбрали один из Драконовых островов. Они дрейфуют, меняют местоположение, так отследить еще сложнее. Это ведь на самом деле не острова никакие, а туши гигантских доисторических драконов. Они спят уже много веков, но, по некоторым пророчествам, когда-нибудь да проснутся. Поэтому здесь земля такая дешевая, а люди все равно почти не селятся.
София переглянулась с подругой. О том, чтобы мочиться на спящего дракона, не могло быть и речи. Выпивка отменялась.
– Сестры мои, – раздался голос где-то поблизости.
Девушки завертели головами, но Валерия показала вдаль, на острие скальной кручи, что вспарывала космы прибрежных зарослей. На вершине стояла женщина – тонкий силуэт, очерченный пурпурным небом. Фигурка была крошечной, и все же София отчетливо различила горделивую прямизну спины, шрам, вьющийся по предплечью, и даже опаловый лед в глазах ведьмы. Это была Марина.
Расстояние почему-то не имело особого значения в этом месте. Не нужно было стоять близко, чтобы отчетливо слышать каждое Маринино слово, сказанное спокойным тихим голосом. Не нужно было вглядываться, да и вообще необязательно было смотреть, задрав голову, туда, где стояла ведьма. София просто чувствовала все, что происходило на вершине. Толчки и струение ветра там, в вышине. Острые запахи моря. Колоссальность простора, открывавшегося оттуда. Ей даже почудилось, что она видит с высоты пляж, и ведьм на нем, и растерянную себя. Кажется, Софию качнуло, потому что она обнаружила, что Валерия и Саския одновременно придерживают ее за руки.
– По всей стране сегодня проходят шабаши, – продолжила Марина после небольшого молчания, выдержанного, как показалось Софии, только за тем, чтобы дать ей прийти в себя. – Везде, кроме Анерленго. Целая провинция стерта с магической карты королевства за каких-то пять дней. Это трагедия, человеческая и экологическая, и пока мы не знаем, кто за ней стоит. Слишком мало времени прошло, чтобы души наших сестер оправились от смерти и мы могли обратиться к ним за советом. Удар, нанесенный в самое уязвимое место нашей корпорации, мог быть и случаен. Но мы должны и будем готовиться к худшему. Мы будем исходить из того, что некто знает, как эффективнее всего уничтожать ведьм. Мы будем исходить из того, что именно в этом его намерение. Нам не впервой. История ведьм никогда не знала длительного затишья или процветания. Нас веками преследовали, жгли на кострах и ненавидели наши же соплеменники, такие же смертные, как мы. Но те, кто травил нас, оказали нам услугу – они научили нас выживать. Учеба была суровой. Плеть и раскаленный металл вместо розог. Помните? Конечно же, помните. У половины из вас грудь изуродована клеймом ведьмы, а спины иссечены до костей. Нашей периной была гнилая солома застенков, а украшениями – кандалы. Но наши педагоги старались не напрасно: мы выживали до сих пор, и нет ни тени сомнения, что будем выживать и впредь. Каждая из нас – это солдат. А наш воинский долг, долг перед самими собой – не дать повториться тому, что произошло в Анерленго. Это значит – обезопасить нашего Отворяющего.
«Это она про Соломона Лу», – догадалась София, припоминая, что чернокожий медиатор рассказывал, как он что-то кому-то отворяет.
– А что случилось-то в Анерленго? – шепотом спросила она у Валерии, и тотчас головы всех ведьм вокруг повернулись к ней. Очевидно, вопрос Софии облетел пляж – в силу того же волшебства, которое позволяло им без труда внимать далекой Марине. Услышала вопрос и Марина.
– Сегодня среди нас София Верна, дочь Виолы Верны. В свое время Виола покинула наш круг. Поистине прискорбная опрометчивость. Но, обладая хотя бы малым терпением, можно увидеть, как судьба исправляет ошибки прошлого всего лишь поколение спустя. Тем, кто не читал наших гримуаров, кто не причастился еще подлинной магии, может быть трудно понять все значение Анерленгской трагедии. Но ты приглашена к нам на равных, дитя, и мы не станем от тебя ничего таить. Да и всем нам предстоит еще не раз вернуться мыслями к той роковой ночи. В предрассветные часы шестого октября был убит Каспар Амидори, Отворяющий провинции Анерленго. Это не только мучительная человеческая утрата, преступление против святости жизни. Убив Каспара, неизвестный обрек на смерть вверенных Каспару ведьм. Ведь для ведьмы Отворяющий – не просто любовник и учитель. Без Отворяющего для нас нет магии. Без магии нет жизни. Многие ведьмы Анерленго не пережили этой потери. Одних убил острейший синдром отмены магии. Другие наложили на себя руки сами или нашли смерть от рук кого-то еще, не вынеся своего горя. В Отворяющих мы обретаем свое могущество, и в них же – наша главная слабость.
Марина обернулась и протянула руку кому-то, кто стоял позади нее на скале, скрытый от глаз до этого момента. Но София уже знала, что сейчас увидит Соломона Лу. Медиатор взял руку Марины в свою и встал рядом. Ведьмы внизу захлопали в ладоши, приветствуя пару на вершине горы.
– Мы ведьмы. У нас нет своей страны, нет соборов, нет крепостей. Соломон Лу, наш царь Соломон – вот наша единственная Родина. И сегодня я всех вас поднимаю на ее защиту. Сол, старый друг, любовь моя, ты разрешишь мне стать твоим личным телохранителем?
Соломон обнял Марину, не говоря ни слова. Объятие было кратким, но крепким. Ведьма переждала, пока внизу затихнет одобрительный гул.
– Сестры! На кону стоит, может быть, самое выживание ведьмовского рода. Отбросим всякую жалость к врагам. Но для этого прежде всего нам нужно отбросить жалость к себе. Поэтому я не буду говорить, что все образуется. Я не буду утешать вас. Наоборот: я призываю вас заглянуть в лицо своему страху. Что, если убьют меня? Что, если убьют Соломона? Только заносчивый глупец станет лгать себе, что это невозможно.
Марина посмотрела на Отворяющего. Тот ответил на ее взгляд кивком головы.
– Если это произойдет, это будет катастрофа. Но и тогда мы не дадим погубить нас. Потому что с этого дня мы не будем себя щадить. Начиная с этого дня, вводится ограничение на использование магии. И мы будем сокращать дозу до тех пор, пока каждая ведьма не научится обходиться лишь самым малым. О том, чтобы за счет магии обеспечивать свое существование, больше не может быть и речи. Пускай это равносильно тому, чтобы просить вас добровольно ослепить себя или отрезать себе язык. Но лишь так, лишь аскезой мы приведем себя к той свободе от магии, которая позволит нам выжить, даже если мы лишимся ее. Когда грянула буря, бесполезно оплакивать листья, ветви и даже стволы деревьев. Уповать надо на то, что глубоко под землей уцелеют корни.
На этот раз толпа отозвалась общим встревоженным вздохом. Кто-то всхлипнул. Но возгласов недовольства не было. Никаких «снять все деньги и валить из страны». Хотя, может быть, дело было не в стойкости и единодушии, а в том, что даже малейший ропот был бы замечен.
– Обещаю вам одно: когда убийца Каспара Амидори и всех анерленгских ведьм окажется у нас в руках – мы казним его самым медленным и зверским способом, какой только приписывают нам людские предрассудки. Мы упьемся его кровью до дурноты!
Некоторые ведьмы подняли за это бокалы и пригубили вина, заранее различая в его букете тонкие ноты крови.
– Но сегодня магия с нами. Давайте делать то, зачем собрались.
Когда Марина замолчала, София услышала музыку, которая то ли тихо играла все это время, то ли зазвучала только теперь: странную музыку, уже где-то слышанную или похожую на что-то, что она слышала прежде. Обернувшись на звук, девушка не сразу увидела возле скального гребня пятерых музыкантов – их бесцветные фигуры казались почти прозрачными на фоне серого камня. Это были такие же мертвецы, каких она видела в клубе «Чумной барак», с полуприкрытыми глазами, впалыми щеками и пальцами без ногтей, которыми они перебирали струны гитар и клапаны своих флейт. София слушала, слушала, а потом уже не могла не слушать. Музыка закрадывалась ей под кожу, шевелилась под скальпом. От груди взошел горячий румянец, достигший даже кончиков ушей, а сердце и печень затрепетали, так что стало почти больно. В нарастающих звуках было щемящее, безнадежное совершенство, которое роднит музыку с мучениями любви или отчаяния, когда ты задыхаешься в тесноте и безысходности, хоть кричи, потому что эти чувства настолько больше, чем ты, что тело не справляется, – и вопрос лишь в том, сколько ты продержишься на грани распада, прежде чем эти силы сомнут и уничтожат тебя.
В этот момент пахнуло костром. Девушка очнулась от наваждения, с недоумением застав себя в слезах. Быстро вытерла лицо, закрутила лохматой головой. Еще не придав новому запаху никакого значения – а впрочем, наверное, будут что-то готовить на огне, – она неконкретным взглядом обвела пляж и с ужасом, пока еще неконкретным, уставилась на каменистую площадку, где происходило что-то неладное. Те несколько ведьм в сиротских обносках, что держались особняком, выстроились в ряд, а другие ведьмы обложили им ноги охапками дров, так что наваленные бревна доходили до колен.
Сухое дерево уже занялось под двумя из приговоренных и сочилось желтоватым дымом. Третья ведьма молча смотрела, как у ее ног разводят огонь. Факел поднесли к поленьям в нескольких местах, чтобы пламя разгоралось равномерно.
«С чего я взяла, что мы будем здесь в безопасности? – пронеслось в голове у Софии. – Бежать некуда. Они и нас затащат на костер, и мы умрем здесь. Этой ночью мы умрем. Папа даже не узнает, что со мной случилось».
И все же в происходящем была какая-то несообразность, нелогичность. Страх, скрутивший желудок и плескавшийся уже у самого горла, ослабил хватку. Горевшие женщины не кричали. На лицах – гримаса напряжения, но не более того. Ни перекошенных ртов, ни глаз навыкате. Не было и обязательного в таких случаях столба, к которому привязывали жертву. Приговоренных вообще ничто не удерживало. Они добровольно стояли посреди прибывавшего пламени. Волны жара стали плавить воздух – в дрожащем мареве волосы объятых огнем женщин вздымались и реяли, как будто им передались повадки огня.
София смотрела и смотрела, не догадываясь, сколько уже прошло времени, ничего не чувствуя. Саския, бледная, недвижимая, тоже не могла отвести взгляда.
Костры разгорелись в полную силу, так что толпе пришлось отпрянуть. Ближе всех к огню стояла немолодая ведьма, державшая наготове красный баллон огнетушителя. К этому времени пламя поднялось так высоко, что фигуры удавалось разглядеть с трудом. София ждала, что вот-вот почувствует тошнотворную вонь горелой плоти, но ветер по-прежнему доносил только чистый аромат костра, знакомый еще с детства по палаточным ночевкам посреди шумящего леса. Бревна, уложенные шалашом, прогорели и стали разваливаться, взвивая в воздух россыпи искр. Прозвучала какая-то команда, и женщины вышли из огня, отряхивая с нагих тел дотлевающие остатки одежды. София почувствовала, как в мозгу что-то непоправимо смещается…
Обнаженных ведьм одну за другой осмотрели на предмет ожогов, заглядывая в рот и прикладываясь ухом к груди. Но, очевидно, единственным ущербом, вынесенным из костра, стали перепачканные в угольной саже ноги. Уцелели даже волосы на лобке. Разве что одна из ведьм надолго закашлялась. София догадалась, что и одежда на женщинах была такая заношенная, чтобы не жалко было ее спалить.
– Вы обе дрожите, – осторожно прикоснулась к девушкам Валерия. – Может, все-таки выпьете?
София кивнула, чувствуя, как пересохло во рту.
Валерия ушла, велев никуда не уходить, и вскоре вернулась с двумя бокалами.
– Это что-то вроде экзамена. Все огненные ведьмы должны пройти испытание огнем. Это еще ни разу не заканчивалось чьей-то смертью, хотя пару лет назад одна девчонка чуть не сгорела. Видно, плохо готовилась.
София осушила свой бокал и облизала губы.
– Разве раньше ведьм не казнили на костре?
Валерия кивнула.
– Казнили. Даже если пламя не причиняет тебе вреда, дышать-то все равно чем-то надо. А палачи умеют развести огонь так, чтобы было побольше дыма. Ну и потом, огненную ведьму всегда можно утопить. Инквизицию никакие наши способности не ставили в тупик.
– До сих пор не могу прийти в себя, – покачала головой Саския, по-прежнему держась за сердце. – На сегодня у ведьм еще запланированы какие-то экзамены, о которых нам надо знать?
Валерия пожала плечами с виноватой улыбкой.
– Напугать вас никто не хотел. Но произойти может все что угодно. Так что бокальчик-другой успокоительного не повредит. А может и ничего не произойти! На шабаше у каждой ведьмы свое испытание, и чаще это что-то сокровенное, так что обходится без пиротехнических эффектов.
Мимо них прошла обнаженная ведьма, пронеся в волосах запах дыма. София рассеянно посмотрела ей вслед, глядя, как при ходьбе переливаются ямочки над ягодицами. Остатки костров потушили водой, и женщины разбредались по пляжу, как будто их больше ничто не объединяло. Разговоры стихли. «Наверное, хотят подумать каждая о своем, – решила София. – Но зачем было для этого собираться всем вместе? Неужели дома их так достают разные заботы, что только на шабаше и получается успокоить нервы?»
Даже Саския, казалось, была разочарована.
– Нет, это хорошо, что больше ни под кем не разводят огонь. Но что остальные? Они так и будут просто выпивать и глядеть в пустоту? Эти их сокровенные испытания – это что, какая-то духовная работа?
София не удержалась от улыбки. Она и раньше замечала, что ее подруга отзывается о духовных предметах без лишнего почтения. Уж сама-то Саския привыкла считаться только с практической стороной дела, с неоспоримой данностью вещей, а всякие внутренние метания оставляла людям праздным и падким на мистику. Лучшей спутницы здесь, на шабаше, и пожелать было нельзя.
Зато Валерия откликнулась неожиданно угрюмо:
– А вы чего ждали? Хороводов вокруг черного козла? Между прочим, испытание ждет и тебя, София Верна. Твое первое настоящее испытание магией.
Улыбка угасла на лице девушки, как ни пыталась София сохранить бодрый вид. Больше она не была посторонним зрителем, теперь это все касалось ее. Хоть бы ей предстояла сокровенная духовная работа, а не проверка огнем, или водой, или железом. Саския что-то сказала, но София не поняла, слишком поглощенная худшими из своих предчувствий. Ноги сделались мягкими и ненадежными, потому что всю оставшуюся в организме твердость девушка сосредоточила в голосе:
– Что мне нужно будет делать?
– Сесть для начала. Да вот сюда, прямо на камень. А теперь прислушайся к себе.
София выдохнула, садясь. По крайней мере, от нее не требовалось выносить какие-то жестокости. Почему бы и не прислушаться к себе, раз уж попросили? Прямой опасности в этом не было. Правда, вслушиваться в себя оказалось не так-то просто. Девушка закрыла глаза, но внутри было тихо до гулкости, будто все чувства пугливо замерли, стоило только направить на них внимание. Гораздо явственнее давал о себе знать размеренный шорох прибоя, говоривший от лица всех сил природы, которым нет дела до ничтожных человеческих страхов. Набегающая волна вскипала раз за разом, уволакивая за собой с поверхности пляжа пригоршни отполированных камешков. В этом неумолчном шуме то терялись, то снова отыскивались нежные голоса флейт и колючий струнный перебор. Девушка и забыла про музыку, а она продолжала звучать все это время. Так бывает с запахами в твоем доме, к которым настолько привыкаешь, что перестаешь замечать, а замечаешь тогда только, когда заходишь с уличного воздуха.
София почувствовала и еще что-то. Нечто, доступное лишь длительному и пристальному наблюдению, – настолько степенное и разреженное во времени, как нарастание мха на камне или обновление луны, что в каждый отдельно взятый момент казалось, что не происходит ничего. Но, начав растворяться в сигналах внешнего мира, девушка уже не могла не различать самый глубинный из них, самый замедленный – предназначенный не для ушей даже, а для каких-то потайных и, возможно, не вполне физических мембран.
Этим сигналом было биение исполинского драконьего сердца, дремлющего, но живого, камертоном отсчитывающего ход старения земли. Остров действительно был живым созданием, рожденным из огня и лавы задолго до нынешней измельчавшей эпохи, и то, что дракон спал, а не умер, наводило на мысль, что его час когда-то снова придет. И задуют раскаленные ветры, и обымется земля пламенем, и уцелеют только самые прилежные из огненных ведьм.
София зажмурила и без того закрытые глаза. Голова кружилась от огромности времени и пространства, начинавшихся сразу за пределами ее существа. А вернее, самые эти пределы то ли исчезли, то ли отодвинулись куда-то вдаль от ее мышц, кожи и даже волосков на коже. Границ не стало, расстояний не стало. Саския и Валерия стояли рядом, но это «рядом» не имело смысла, потому что обе девушки имели к Софии такое же отношение, как ее собственные плечи или руки, и втроем даже без помощи прикосновения они принадлежали друг другу больше, чем принадлежат друг другу любовники, что, слившись бедрами и ртами, стремятся преодолеть свою разделенность на два разных тела, несмотря на то что им никогда не достичь той степени страсти, любовного голода, что сольет два тела в одно. Тело вообще перестало играть роль в ощущении себя или других. Больше не было никакой себя и никаких других – была лишь непрерывность, простиравшаяся, похоже, на весь Шалавник и на всех, кто был в нем. А может, и еще далее.
Она почувствовала, как из-за сплошного грозового занавеса доносится медитативное безмолвие звезд, а волосы ее приподнялись на затылке, наэлектризованные еще не рожденной молнией. Только был ли это ее затылок? София очень хотела понять, был ли это ее затылок. Это стало прямо-таки навязчивым беспокойством. Пускай сейчас она и была растворена во всем, но не для того же она населяла свое тело предыдущие двадцать четыре года и заботилась о нем как могла, чтобы взять и вот так безоглядно покинуть его. И все же понятие тела оставалось довольно смутным, как у подростка, который запинается просто оттого, что не привык еще к длине собственных ног, или у человека, который недавно потерял руку и все еще периодически полагается на нее, ловя какую-нибудь падающую со стола банку. Ладно, ладно. В конце концов, едва ли с ее физической оболочкой что-то случится. Тело посажено на камень, никуда оно не денется. Худшее, что может произойти, – ну, упадет оно. Может, получит пару ссадин. Лишь бы не подавиться языком, пока София осваивается в своей безграничности.
Было страшно. Девушка обнаружила, что не является ни сердцем, ни даже какой-нибудь важной частью этого нового слитного мира и что ведьмы на пляже продолжают ее в той же мере, в какой она сама продолжает их. Но что тогда осталось от нее самой? Осталось ли что-нибудь? Тут Софию обожгла шальная мысль: уж не умерла ли она? Может быть, поэтому ее и не покидает ощущение, что ее в отдельности как бы нет?
Было очень страшно. Но именно страх принес утешение. Ведь если бы от Софии ничего не осталось, то и чувствовать страх было бы некому. А ей было страшно. Ей. И это ей принадлежали все эти мысли, это она испытывала смятение, это она сомневалась, что все еще существует. Она, недоведьма. София Верна. «Cogito, ergo sum!» – вспомнила девушка из лекций по философии. Ну вот, это уже кое-что. По крайней мере, ее сознание в каком-то виде сохранилось. Колдовство Шалавника наткнулось на что-то неустранимое в ней, что-то, не подлежащее дальнейшему распаду. И, возможно, в этот момент ее тело, связь с которым была, казалось, потеряна, сжало кулаки. Возможно, в стиснутой ладони хрустнул бокал, и осколки впились в кожу.
– София, они, похоже, что-то подмешали в вино, – притронулась Саския к ее руке, и София почувствовала это прикосновение кожей подруги.
Ощущение было пронзительным в своей новизне. Но телесные впечатления уже мало занимали девушку. Важнее, несравненно важнее было разобраться с положением, в котором оказался ее разум. Если не сделать этого сейчас, пока София еще помнит, кто она такая или, во всяком случае, кем была, то ее чувство себя так и могло остаться не более чем сгустком страха и сомнения. В этом была та же безотлагательность, которая необходима, когда пытаешься восстановить события сна: не сделаешь этого сразу же, едва проснувшись, – и целый мир навсегда улетучится, оставив лишь призрак послевкусия на губах.
Так что же она знала о себе? Что ее зовут София. Что она где-то учится, хотя и неясно чему, – но это скорее вопрос к университету, чем к ее зыбкой памяти, сохранившей лишь общую картинку: размашисто исписанная тетрадь; стрельчатые окна, через которые видно парк и соседнее крыло здания; уходящие вниз ряды амфитеатра в учебной аудитории; лектор за кафедрой, отряхивающий пальцы от мела.
Что еще она знала? Что уже полгода Клод-Валентин морочит ее, то устраивая романтические сюрпризы вроде ужина на крыше, который он приготовил своими красивыми руками, то объявляя, что ему нужно разобраться в своих чувствах и что он прежде обжигался – это речь уже не о готовке, а о его предыдущей связи с роковой третьекурсницей из Атлеции, приехавшей в Лэ по программе студенческого обмена. Разумеется, до секса с К.-В. у Софии так и не дошло, если не считать одного костюмированного вечера, когда властелин ее сердца, будучи нетрезв и возбужден, преждевременно разрешился ей на платье. На ней был наряд средневековой королевы, а К.-В. был каким-то чуть ли не свинопасом. В общем, не совладал с юбками, кринолином и прочей чертовщиной. Так София и осталась неоскверненной, разве что пришлось потратиться на химчистку.
Потом ей вспомнился другой праздник – Рождество в школе, ей не было еще и десяти лет. Мальчик по имени Гарольд Коэгвенция разбил елочную игрушку, которую они расписывали с папой вечером накануне. Разбил, как ей показалось, нарочно. А ближе к середине праздника у Гарольда открылся понос, да так, что случилось это у всех на глазах. Репутация Гарольда в этой школе была предопределена, и родителям мальчика пришлось перевести сына в другое учебное заведение. София помнила, как смеялись все ребята – тем сильнее, чем строже на них шикали взрослые. А громче всех смеялась она сама. Ей даже показалось тогда, что бесчестье Гарольда напрямую вызвано ее обидой. А сейчас она вдруг поняла, что именно так и было. С недоведьмами шутки плохи. Ребенком она могла колдовать так, как не могла потом, когда повзрослела. Наверное, это и называется «перестать верить в чудеса».
Она вспоминала дальше. Вот ее восьмой день рождения: папа взял ее на концерт их любимой группы «Подверженные крайностям». Тогда ей досталось самое лучшее место – у папы на плечах, откуда она могла подпевать: «Из бытаго2рдостей привел меня Напла2ху». Ни кто такой Наплаху, ни что за такие бытагордости, – она бы не смогла объяснить; впрочем, незнание в ту пору не доставляло ей неудобств. Нет нужды говорить, что и сами «Подверженные» не знали ответов на эти интересные вопросы, да и не задавались ими, а пели как ни в чем не бывало: «Избыток гордости привел меня на плаху», – словно в восемь лет люди уже обязаны знать все эти слова.
Потом ей привиделась мама. Смуглая женщина, большие ласковые глаза цвета кофе. Она обнимает Софию до хруста косточек, но чувствует, что этого мало. Слишком мало, чтобы передать, как сильно она любит дочь. От захлестывающей ее нежности мама кусает изо всех сил, до боли, тонкую девчоночью руку. Обе смеются и плачут.
Вот только… Это не ее рука. И не ее мама. Свою маму София не помнила. Но на фотографиях – другое лицо. Это не ее воспоминание.
А значит, так же, как она вспомнила чью-то маму, другие ведьмы сейчас вспоминали и Гарольда Коэгвенцию, и «Подверженных крайностям», и Клода-Валентина.
Страшно ей уже не было. Кто угодно мог быть теперь Софией, и она могла быть кем угодно. Стоило ли цепляться за что-то столь незначительное, как память одного человека, даже если этот человек – ты?
Она отпустила себя.
Она была всем.
Ей открылось все…
В третий год по окончании Мировой Резни охота на ведьм достигла невиданного размаха. Жаровни, железы, веревки, страппадо, «дочь дворника», «водные процедуры» и что там еще; и, наконец, костры. Свежих, перепуганных девочек брали из их семей, лишали белья и волос и бросали в смрадный застенок, где их насиловали тюремщики и где пальцы ног им глодали крысы. Можно спятить еще до допроса. Но вот приходят следователь, майор, секретарь, доктора медицины и богословия, священник. Прочесть над заблудшей душой молитву.
«Христианский мир плачет о тебе. Начнем с доброго дознания. Станешь ли отрицать, отроковица, что в 12 лет спозналась с дьяволом, которого называешь Милок, и давала сосать ему кровь из бедра и что через содействие сего Милка иссушила отдельные члены тех-то и тех-то особ? Сознаешься ли в том, что наведением чар лишила мужской силы Горация Бука, лавочника? Правда ли, что мазалась мазью из крови младенцев, вытяжек полыни и белены, через каковое ведьмовство перелетала по воздуху в сатанинскую синагогу, где князь тьмы в виде черного козла покрывал тебя, вводя свой ледяной орган в твое похотливое лоно? Предавались ли с тобой дьявольским пляскам сестры Шеридан? А позвать в свидетели Марту, прозванную Полоумной, и ее восьмилетнего сына! Было ли, добрые люди, чтобы сия отроковица предавалась колдовству, магии или ворожбе?»
– «Было! Было, господа, что энта девка обернулась навроде как собачкой или там кобылой и ускакала на небо, чтоб на луне с чертями хоровод водить».
– «Было, что мамку мою соломой рвало, – это тетя на нее третьего дня поглядела».
«Коллеги, требуется вразумление словами. Смотри, несчастная, на плети, на уголья, на тиски; твое тело будут рвать, жечь и разламывать, раз ты запираешься. Это дьявол не дает ей открыть душу навстречу спасению. Церковь скорбит о своей дщери. Не перейти ли тогда к дознанию с пристрастием?»
И вот твои нежные ножки, не знавшие никогда большей боли, чем от удара об ледяной каток, хрустят в деревянных силках. Ведьмина кровь бежит на грязный пол. Ты кричишь, родная, кажется, уже больше нельзя, а ведь в эти сутки и в следующие тебя еще подвесят одиннадцать раз на дыбе. И потом, спустя много дней и ночей, тебя вывезут в телеге на всеобщий обзор под пенье псалмов и глумление черни, и в базарный день люди с покупками придут посмотреть, как вокруг твоих изуродованных ног сложат костер. Может быть, в виде милости тебе передавят горло, прежде чем бойко примутся сухие дрова.
Они так долго истязали нас, пользуясь тем, что мы не всегда владели своей силой так, как сейчас. Начиная с Гарольда Коэгвенции и заканчивая последним палачом инквизиции, они только и делали, что причиняли нам боль, косные, тупые, жестокие существа. И это несмотря на все, что мы сделали для планеты, ведь мы – плоть от плоти земли. Не говоря уж о том, что это наша магия помогла человечеству расселиться так широко и совершенно оттеснить тех, кто жил здесь до нас. Стоило ли помогать этим садистам только из чувства биологического родства – при том, что по духу ведьмам гораздо ближе резидентские народы, да хоть те же эльфы?
Собственно, почему мы так милосердны к тем, кто даже не пытался это заслужить? Зачем еще будить дремлющую во мне силу, как не за тем, чтобы улучшить этот мир? И кому, как не мне решать, что для мира лучше? – ведь теперь мне открыто бесконечно больше, чем любому отдельному человеку. Мне не терпится опробовать возможности силы, пронизывающей меня. Не терпится испытать, как далеко простирается то, чем я стала.
Ха! Очень далеко!
В качестве ориентира в этом безграничье я выбираю ниточку боли, серебристой строчкой проходящую через ткань пространства. Боль оканчивается в красном полумраке заведения, известного лишь малому кругу лиц, где в одной из верхних комнат некая особа, сверкая от пота и блесток, размеренными ударами ремня доставляет наказание Клоду-Валентину, голому, связанному в униженной позе (я чувствую эти сладкие всплески страдания, расходящиеся по его коже). Клод-Валентин в последнее время был несносным, несносным мальчишкой, он вел себя недостойно, не по-мужски, и только здесь он может рассчитывать на возмездие, соразмерное его стыду. Только здесь душа его ликует в сознании того, что правосудие над ним свершилось и он снова чист перед товариществом людей.
Женщина прекратила порку. Монотонный физический труд утомил ее – хотя для своих сорока трех лет она в прекрасной форме. Она развязывает К.-В. и позволяет ему засвидетельствовать благодарность. Это начинается с целования ног. Потом его признательность крепнет, твердеет. Меж гражданских восторгов зреет предвкушение будущего экстаза. Клод-Валентин слепнет, все застилает горячая пелена, и только кожа остается зрячей (обоюдное влечение этих двоих захлестывает и меня).
Хватит! Я больше не хочу ничего чувствовать и знать, мне тошно, уберите, я этого не вынесу, ну пожалуйста, но голодная распаленная плоть продолжает смыкаться и чавкать, смыкаться и чавкать. Выхода нет. Нельзя выбежать из этой комнаты, как нельзя сбежать от зубной боли, ведь это происходит со мной, принадлежит мне, составляет меня так же, как первый иней на горных лугах, как деревья и лошади, китобойные суда, кладбища, пачки сигарет, налоговая полиция, ночные кинотеатры, заливы, стройка стадиона в Дельта Фес, инфляция, мертвая галка на обочине, запах из пекарни, чернила на пальцах, детские крики, вулкан Гнева Господня в национальном парке Корсо, газетные киоски, болтовня на кухне – милый, протри, пожалуйста, бокалы – почему бы тебе самой это не сделать, милая, ведь это твои гости, не так ли, – остается только терпеть это, сживаться с этим и в конце концов принять.
Бедный Клод-Валентин! Ты не виноват, что ровесницы тебя не привлекают, кажутся тебе бестолковыми пигалицами с низменными и дешевыми желаниями. Совсем другое дело – госпожа Мунафо, подруга твоей матери. Ты навсегда запомнил ее сладковатое дыхание, перемешанное с запахом губной помады и бурбона. Навсегда запомнил полоску мягкой плоти, подсмотренной тобой, когда она оправляла чулки. Да, все началось с госпожи Мунафо. «Ты особенный мальчик, Клод-Валентин», – сказала она однажды, приглашая тебя войти и запуская пальцы в твои густые волосы. Она говорила тебе, что делать, и ты никогда в жизни не чувствовал себя счастливее. Ты рассчитывал служить ей вечно, но со временем это раскрылось, и твои родители упекли тебя в закрытую школу. Все, что тебе осталось от нее, – это коллекция довоенных открыток, которую ты до сих пор пересматриваешь вечерами, пренебрегая культурными мероприятиями твоих друзей, сидящих в чьей-нибудь машине, в которой они пьют пиво под громкую музыку.
Ты не виноват. Ты и рад бы полюбить обычную девушку, но ни одной из них не сравниться с пышным идеалом, которым дышат картины ушедших мастеров. И все же… По крайней мере, можно было не врать мне. Я ведь все понимаю. Все готова простить – кроме вранья. Зачем было пудрить мне мозги, будто у тебя есть чувства ко мне. Я давала тебе столько времени разобраться с этими своими чувствами – не предполагая, конечно, что это требует еженедельных визитов в красную комнату. Значит, ты сам жаждешь наказания? Что ж, наконец-то в моих силах тебя удовлетворить. Лжецов в этом мире и так предостаточно. Да и наклонности твои трудно признать здоровыми. Позволь же мне защитить твою душу от дальнейших прегрешений.
Я изо всех сил дергаю за пульсирующую серебряную нить, это будет посильнее ударов кожаного ремня, но в тот же миг меня саму выворачивает от боли, тошноты и ужаса… Все меркнет.
Когда София пришла в себя, она увидела над собой сразу несколько встревоженных лиц.
Ощущение тела вернулось к ней. Иначе как объяснить набухающую боль где-то над ухом? Видимо, она все-таки свалилась со своего каменного трона и ударилась головой.
– Не нужно было этого делать, – мягко произнесла Марина, убирая пряди с ее вспотевшего лба. – Я не то чтобы сочувствовала господину К.-В… Хотя врачам и придется потрудиться после того, что ты с ним сотворила. Но на будущее знай: с помощью магии ты можешь причинить кому-то только ту боль, которую готова вынести сама. Если б ты решила, скажем, оторвать ему какой-нибудь орган – отрывать пришлось бы от себя. И еще: магия ударила тебе в голову. Я сейчас не про эту шишку у тебя на макушке. Да, нам дано заглядывать в чужие души, но мы не видим всего. У нас есть слепые зоны – и это прежде всего мы сами. Помни об этом, когда в следующий раз тебе покажется, что некто заслуживает наказания.
– Клод-Валентин… что я с ним сделала?
– Да о ком вы говорите? Ты сама-то в порядке? – Саския то гладила ее по руке, то встряхивала за плечи.
– Она в порядке. Я считаю, что для первого раза все прошло крайне удачно. Ну а Клод-Валентин, надеюсь, поправится. По крайней мере тело поправится – организм-то молодой. Вот, попей воды.
София приподнялась на локтях, потом села, со смущением поглядывая на ведьм, столпившихся вокруг. Весь Шалавник стал свидетелем ее дурости. Но не похоже было, чтобы кто-то сильно ее осуждал. Девушка заметила несколько сочувственных улыбок, которые, казалось, говорили: «Ничего! Сами были на твоем месте – и не так давно!»
– Я не хотела с ним так… Я даже не злюсь. То есть нет, я чертовски зла на него. Но я не хотела…
– Что сделано, то сделано, – сказала Марина, вставая. – Во всяком случае, теперь ты сама видишь, что неподготовленная ведьма может быть опасной и для себя, и для других.
– Позвольте. – Саския тоже встала. – Но вы ведь сами знали, что София – новичок в этих делах. Если она кого-то и подвергла опасности, то только с вашего попущения. Так что давайте обойдемся без обвинений…
– Проницательная девушка, – улыбнулась Марина. – Но я никого и не обвиняю. Да, я хотела, чтобы София испробовала настоящей силы. А то, боюсь, все эти разговоры о магии были слишком абстрактными. И да, мне хотелось напугать ее. Зато теперь наша недоведьма может сама судить, в чем она до сих пор отказывала себе. И во имя чего? Лишь бы старухи из соседнего подъезда не сочли ее гулящей. Давай еще от косметики откажись. И юбку в пол.
– Снова мне сватаете Соломона Лу? – бесцветно поинтересовалась София.
– Послушай, тебе даже не придется раздвигать ноги. Физической близости не будет. Здесь, в Ша… – а, черт с ним, в Шалавнике! – тебе дано пережить то, что происходит с другими. Я сама лягу с Соломоном. От тебя потребуется только настроиться на нас, чтобы это случилось и с тобой. Ну? Останешься при своей драгоценной непорочности. Строго говоря…
У Марины был наготове еще аргумент, но тут что-то изменилось в воздухе. Как будто резко поднялась температура. Дышать стало труднее. Другие ведьмы тоже почувствовали это. Все лица отвернулись от Софии, а в следующий миг рядом с нею осталась одна только Саския. Остальные бежали прочь, мимо нее – в мелькании голеней, пяток, разбивающих песок и гальку, в общем крике было не разобрать, куда все сорвались.
Но они были в Шалавнике. Ей не нужно было полагаться на зрение. Ей нужно было просто заново отпустить себя, чтобы быть всюду, быть причастной всему. И София отпустила.
На вершине горы, откуда Марина произносила свою речь, держа за руку Соломона, снова был Соломон – и его снова держали, но уже не за руку, а за горло, при этом его ноги не касались земли. Медиатор не прекращал наносить удары в голову тому, кто нес его к краю обрыва. Эти удары не могли замедлить безжалостного чужака, как не смогли остановить его и те несколько ведьм, что оказались рядом. Их тела лежали поодаль, раскиданные яростной схваткой. Только одна из лежавших слабо шевелилась, скуля и трогая сломанную челюсть.
Создание, пришедшее убить Соломона Лу, не было человеком, хотя и выглядело почти как человек – как высокий мужчина лет тридцати, атлет и блондин. Все его тело ниже горла покрывали доспехи: не громоздкие средневековые латы, похожие на производное от кастрюли и дуршлага, а современная рыцарская броня, черная, облегающая и хищная в своем блеске. Шлема не было. Лицо его образцовой лепки – высокий лоб, ровный нос, крупный подбородок с ямочкой – напоминало лица античных статуй, в том числе своей неподвижностью. Окровавленный кулак Соломона Лу раз за разом врезался в скулу и переносицу незнакомца – вот уже лопнуло набухшее мясо, но черты его оставались бесстрастными, а взгляд – одновременно отрешенным и сосредоточенным. Он даже не моргал.
– На него не действует магия! – крикнул кто-то.
София явственно расслышала эти слова, но их смысл дошел до нее позже – когда она сама попыталась сдержать продвижение рыцаря. Начав пробираться ему в голову, чтобы завладеть его мышцами, она почувствовала, как проваливается в никуда. На броне чужака вспыхнули рунические знаки, и ее колдовство не отразилось, а просто бесследно кануло под поверхность его кожи, словно внутри внешней оболочки таилось абсолютное засасывающее ничто, из которого магия уже не могла вырваться. Девушка отпрянула в ужасе, оборвала контакт, ведь магия была ею – это ее часть навсегда исчезла внутри рыцаря.
Соломон – перекошенный в оскале рот, вспухшие вены на лбу – из последних сил утопил пальцы в глазницах своего палача. Брызнула кровь, и хватка разжалась. Но к этому моменту под ногами медиатора уже не было земли – вернее, она была далеко внизу. Тело полетело ей навстречу, и единственное, что ведьмы успели сделать, – это сцепить руки между собой и сгрудиться у подножия скалы в том месте, куда через секунду упал Соломон.
София зажала рот. Женщины кричали и тут же теряли сознание от боли в переломанных руках. Девушка подняла взгляд на вершину горы – там было пусто. Нападавший исчез.
– Уходите немедленно. – Бледная большеглазая Валерия впихнула в дрожащие пальцы Софии музыкальную шкатулку, провернула несколько раз ключик завода. – Они сейчас не станут разбирать, кто виноват. Могут решить, что это вы его привели.
– Куда бежать? – почти прокричала Саския. – Лифта больше нет!
– Вдоль гряды, к воде. Там будет портал, пожарный выход. Его не видно, но он перенесет вас обратно в город. Или за город. Не знаю. Подальше отсюда. Бегите. И выбросьте шкатулку на той стороне, пока не рванула!
Подстегиваемые спинным мышечным страхом и стремительным крещендо из шкатулки, девушки бросились к воде. Там, где галька была влажной от недавно откатившейся волны, они стали замедляться, потому что ничего не происходило, а бежать уже было некуда – только в закипающий прибой, но в этот момент мир вокруг них полыхнул белым, и вот под ногами был асфальт, над ними – холодная октябрьская ночь, а мимо с воем проносились бьющие дальним светом машины.
София швырнула шкатулку подальше в придорожные кусты. Призрачный оркестр дрогнул, музыка захлебнулась и смолкла.
– Ноги успела промочить. – Саския тяжело дышала, согнувшись, уперев руки в колени. – На хрена делать аварийный выход так близко к воде?
Холодный воздух обжигал горло и легкие, каждый выдох вылетал облачком пара и тут же рассеивался в ночи. София поняла, что оставила на пляже куртку, – и сейчас это было важнее, чем то, что заодно с курткой она, кажется, лишилась и какой-то части себя. И да, в кроссовках хлюпала вода.
– Надо поймать попутку. Хотя мы с тобой смахиваем на двух шлюшек, которых выкинул на трасе дальнобойщик.
Саския распрямилась и вытянула руку с поднятым вверх большим пальцем. Ее лицо стало белым в свете приближающихся фар. В кустах раздался взрыв.
