Глава 50
Полу-хеппи-энд
Ветер с океана принес запах соли и аромат цветов тропического сада, окружавшего самую знаменитую виллу Мадагаскара Гибискус. Фима Кляпов повернул голову и взглянул на свою жену.
Герда сидела в подушках их пышной брачной постели в колониальном стиле – с пологом из москитной сетки. Ее согнутые ноги упирались в мужественно волосатый обнаженный торс Фимы Кляпова, лежавшего рядом, переполненного блаженством и умиротворением.
– Все равно не смогу это носить. Хотя прикольно.
На левой лодыжке Герды – бриллиантовый браслет. Фима Кляпов только что надел его и застегнул на ножке своей строптивой обожаемой жены.
– Как это носить? Под брюками? Но ты брюки ненавидишь, хочешь, чтобы я платья носила и юбки.
– Я тебе ногу забинтую, когда к своим пойдешь в комитет или к журналистам. Скажешь – травма. И только мы с тобой знать будем. – Фима Кляпов взял в ладони крохотную ступню жены и поцеловал возле пальцев.
Славное море священный Байкал! Славный корабль омулевая бочка!!!
Из парка, окружающего виллу «Гибискус», грянул «Байкал», как некогда из камер маленького отдела полиции Староказарменска. Пели в этот раз не арестанты, а упившиеся шампанским и объевшиеся барбекю члены выездной комиссии столичного ЗАГСа, коих в полном составе привез на далекий солнечный африканский Мадагаскар на зафрахтованном бизнес-джете Фима Кляпов, чтобы сыграть с Гердой на острове свадьбу после своего освобождения из староказарменских «застенков».
Горная стража меня не поймала! В дебрях не тронул прожорливый зверь!
Члены выездной комиссии ЗАГСа пели нестройно, но самозабвенно.
Фима Кляпов с Гердой, с Ирочкой и ее новой няней-гувернанткой, с выездным ЗАГСом, с охранниками прилетели на Мадагаскар в полной тайне в пятом часу утра. Герда лишь успела переодеться в свадебное платье, и в семь утра по местному времени они официально расписались, став мужем и женой. За свадебным столом вместе со всеми посидели не более получаса. А затем Фима Кляпов забрал свою жену – как тот самый приз, о котором грезил. И закрыл двери колониальной спальни.
И вот – закат. Прекрасный нежный алый тропический закат над океаном, над частным пляжем виллы «Гибискус», занимающим лучшую часть знаменитого берега Амбатолоака.
– Я никогда раньше ничего подобного не испытывала, – сказала Герда. – Спасибо тебе.
Фима Кляпов взял ее руку в свою и прижал хрупкую ладонь к губам.
– И как у нас все будет? – Герда смотрела на него.
– Как ни у кого до нас, – пообещал ей Фима Кляпов.
Он был влюблен в свою жену, он был наполнен ею до краев.
– Хочу тебе сказать то, о чем ты думаешь, но не говоришь. – она наклонилась к нему близко-близко. – О том, чего ты так хочешь… о ребенке… так вот – я не буду предохраняться. У нас не так много времени в запасе. Мне уже тридцать четыре, и ты не мальчик… так что… все будет сейчас, а не потом. Ну, если звезды сойдутся.
Он рывком повернулся, хотел ее обнять. Он не мог говорить, мог лишь целовать ее. Подумал – за одно это намерение «не предохраняться» осыплет ее алмазами с ног до головы, вот дай только отбить у исламистов в Конго ту алмазную шахту…
– Фима, ванна горячая готова, остынет. – Она выскользнула из его рук. – Я и не думала, что столько времени уже, мы счет потеряли и… Будь умницей, держи себя в руках.
Она встала, накинула белую льняную тунику. Фима Кляпов тоже поднялся с брачного ложа.
– Пойду, посмотрю, как там Солнышко с новой гувернанткой, – объявил он Герде.
Надев по старой привычке коммандос армейские штаны карго без белья, натянув футболку хаки, он вышел на большую колониальную веранду. На плетеном кресле трезвонил спутниковый телефон. Фима Кляпов глянул на количество звонков на дисплее и решил ответить.
– Фима! Наконец-то! Где ты? Что с тобой! Тут тебя вторые сутки с собаками все ищут! Журналисты, мы – все твои сотрудники, сверху звонят сам знаешь кто! – в телефон кричал испуганный, взволнованный Эпштейн. – Сказали, что ты на Реюньоне на самолете разбился! Фима, ты где?!
– Я в раю, Эпштейн.
Патриот Абрамыч придушенно ахнул.
– Я счастлив, Эпштейн. Я женился.
– На ней? – Патриот Абрамыч снова ахнул. – Ой, Фима… Фима…
– Моя обожаемая жена. Моя жизнь. Мое все, Эпштейн.
– Оххх! А как же теперь все? Как же это самое – бизнес? А мы как?
– Я тебе премию выписал за ударный труд, за словесность. Но ищу другую работу, друг.
– Ты что, все закрываешь? Хоть мне скажи – где ты?
– Ну, райское место – хром, золото, ваниль. И сапфировые шахты.
– А, понял. – Эпштейн был озадачен. – И не вернешься?
– У меня медовый месяц. Долгий. Может, год, может, два.
Выключив спутниковый телефон, Фима Кляпов прошел через сад прямо к пляжу виллы. Четырехлетняя Ирочка и ее няня-гувернантка коротали время каждый по-своему. Ирочка сидела на песке и копала совком ямку. Гувернантка – старая дева, в прошлом учительница французского в знаменитой гимназии на Старом Арбате, ныне семидесятилетняя пенсионерка, не бывавшая ни разу в жизни не только на Мадагаскаре в Африке, но и вообще нигде за границей, распластавшись в шезлонге, то и дело украдкой щипала себя за запястье – уж не сон ли это все вокруг нее? И пляж с песком медового цвета? И закатное солнце, садящееся в океан, и маленькие волны, накатывающее на берег? И гнутые стволы пальм, нависающие так низко, словно вот-вот упадут? И эти тропические бабочки Мадагаскара? И лемуры в парке, что орали все утро и лишь теперь угомонились? И эта вилла «Гибискус», утопающая в зелени, словно сошедшая со страниц романов Луи Буссенара?
– Не скучала, Солнышко? – Фима Кляпов, кивнув гувернантке-старухе, опустился на песок рядом с Ирочкой.
– Скучала. Чего вы так долго с мамой?
– Ну, я просто маму очень люблю. И хочу быть с ней сам, один, как можно дольше.
– Расскажи опять сказку, как в самолете.
– Хорошо, я только хотел с тобой, Солнышко, посоветоваться.
– Советуйся, – разрешил четырехлетний клопик в сарафанчике и с косичками.
– Ты всегда останешься для нас с мамой и для меня самой-амой, понимаешь? Самой главной. Но ты не будешь возражать, если вдруг у нас появиться еще малыш – мальчик или девочка? Братик твой или сестренка? Ты не будешь против, Солнышко?
– Рожайте, – снисходительно разрешила Ирочка. – Что я, не понимаю, что ли? Только братика. Ну и девчонку тоже можно… Только ты старый.
– Я не старый. – Фима Кляпов расправил плечи. – Я обещаю – в спортзале буду заниматься до упаду! Подкачаюсь. И пить брошу. Совсем. И мы с тобой, Солнышко, утром бегать будем здесь, в парке.
Он поймал на себе взгляд старухи-гувернантки. Она таращилась на него сквозь очки. Фима Кляпов подмигнул ей по-свойски. Затем встал и поднял Ирочку на руки.
– Солнышко, айда глянем, как там тунец замариновался. – с девочкой на руках он направился по пальмовой аллее к навесу, где были организованы барбекю и гриль. На льду в переносных сумках-холодильниках мариновались куски свежего тунца с ночного улова. Фима Кляпов хотел приготовить рыбу на всю компанию сам.
С площадки для барбекю видны задние ворота виллы Гибискус. И то, что за ними. Как это и бывает в Африке – разительный контраст. По одну сторону ограды с колючей проволокой наверху роскошь, парк, вилла. А по другую – пыльная дорога, исписанные граффити ржавые бочки в кювете и мусорные баки виллы с отходами. В мусорных баках рылись местные дети – босые, с большими головами, одетые, несмотря на жару, в рваные шерстяные кофты и свитера, худенькие, темноглазые, голодные, как воробьи. Они ворошили мусор в баках, пытаясь найти что-то из съестного, еще пригодного, не сгнившего. Было их немало – человек пятнадцать. Они не шумели, шуровали по-тихому. Боялись, что охрана виллы их прогонит.
Фима Кляпов поманил пальцем охранника в хаки, сидевшего в кресла возле гриля.
– Это что такое? – он указал на детей возле мусора.
– Их тут каждый день полно. Гоняем, а толку. Рвань мелкая. Местная нищета. – абитуриент фиминого кулинарного техникума наемников не стеснялся в выражениях.
– Рот закрой. – Фима Кляпов пересадил притихшую Ирочку на левую руку. – Слушай команду. Ворота открыть, мелких всех до единого впустить. Забрать в кухне все, что осталось от свадебного банкета. Накормить детей.
– Да их сейчас сорок человек сразу набежит, как узнают!
– Набежит сорок, впустить сорок и всех до единого накормить. Рыбу тоже забери с барбекю для них. Это что у нас там? – Фима Кляпов указал на ангар возле ворот. – Это бывший склад для сахара и ванили, что ли? Привести все там в порядок к утру. Отмыть, убрать. Поставить столы. Завтра к восьми в супермаркет на грузовике – закупить рис, овощи, фрукты, сахар, сорго, специи, из мяса что здесь в этой дыре? Куры? Рыбы купить в порту. Сладкого чего-нибудь для детей. Нанять двух поваров из местных. Если не найдете к завтрашнем утру, я сам все приготовлю к обеду. Написать на воротах виллы объявление – время ланча с часу до трех. Поднимай задницу, шевелись, доведи команду до сведения всех. За дело!
Охранник по рации начал передавать приказ. И вот уже часть охраны побежала на кухню за едой. Двое открыли ворота и впустили маленьких чумазых мадагаскарцев на территорию виллы «Гибискус».
– С рыбкой в другой раз, ладно, Солнышко? – спросил Фима Кляпов. – Надо этим помочь. Маленьким, здешним. Как считаешь?
– Надо. – Ирочка кивнула с одобрением. – Так принц бы сделал из сказки. Давай, расскажи мне опять про него.
Фима Кляпов вернулся с девочкой на пляж. В парке галдели дети, которым «кулинарный техникум» накрывал походную скатерть-самобранку.
– Ладно, Солнышко, слушай, это сказка, но в общем-то и не сказка, а быль. – Фима Кляпов опустился на песок в лучах закатного солнца с Ирочкой на руках. – Квасил я как-то в баре в Момбасе. И заходит в бар один задрот местный…
Кто-то снова придушенно ахнул. Старуха-гувернантка, у которой свалились сноса ее очки!
– Миль пардон, мадемуазель, – хрипло, совсем по-каперски сказал Фима Кляпов. – Надеюсь, вы понимаете всю конфиденциальность услышанных сведений. Все умирает здесь, вам ясно? И чтобы потом никаких мемуаров типа «Я и солдаты удачи». Так вот, Солнышко, – он продолжил, обращаясь к Ирочке, слушавшей его с восторгом, – и заходит в бар один очень-очень нехороший, но нужный тип!
– Почему нужный?
– Да потому что он в свое время служил еще одному экваториальному задро… то есть очень-очень плохому дядьке… тот был император и людоед…
– Людоед? Настоящий?
– Самый настоящий! Гурман, черт бы его побрал!
– И принц его убил?
– Нет. – Фима Кляпов мотнул головой. – Он давно в ящик сам сыграл. Его самолет ракетой повстанцы сбили, и он грохнулся где-то в джунглях… Но там с ним в самолете летела его казна. Сейф с золотом и алмазами, которые он награбил у собственного народа. И вот этот очень-очень плохой парень, он был нужен мне… то есть принцу, потому что только он знал место, где ракета сбила ту чертову…
Все дальнейшее Ирочка слушала, открыв рот, словно завороженная.
Гувернантка помалкивала, мысленно переводя идиомы на французский по старой гимназической привычке.
Алый закатный шар тонул в водах Индийского океана. Дети наелись до отвала и убежали играть, пообещав снова явиться завтра. Легкий вечерний бриз шуршал листьями пальм. На клумбах распускались ночные орхидеи.
В парке дурными голосами орали лемуры. У них наступал брачный сезон.
Фима Кляпов был абсолютно, тотально счастлив.
В это же самое время в Староказарменске майор Вилли Ригель на «Порше», отданном ему в бессрочную аренду для ралли его другом Гектором, подъехал к дому Лизы Оболенской.
В городке «Порше» майора полиции моментально заметили и сразу заполыхали, забились в истериках в соцсетях – мол, откуда это вдруг у Сорок Бочек Арестантов такая роскошная тачка? На премии, что ли, себе купил за разгоны митингов и палаточного лагеря борцов за экологию?
Вилли Ригель был в штатском. Снял с себя потертую косуху в заклепках, остался в одной белой рубашке и черных джинсах, забрал из машины роскошный букет лилий и пешком стал подниматься на этаж, где жила Лиза Оболенская.
На его звонок Лиза ему дверь квартиры открыла. Рыжая, кудрявая, без косметики, босая, в одном сером мужском кимоно – настоящем, самурайском. Из комнаты доносилась негромкая музыка. На полу на натертом до блеска паркете разбросаны исписанные листки бумаги для заметок. Ноутбук открыт, на нем набранный текст. Так всегда, когда Лиза пишет свои книги, погружаясь в ею же созданный хаос с головой.
Вилли Ригель протянул ей букет лилий. Она букет не взяла, но и дверь не захлопнула. Он шагнул через порог и сам закрыл дверь квартиры.
– Зачем ты пришел? Ты же меня сам выгнал в прошлый раз. Наорал на меня. А теперь сам явился, Вилли Ригель?
– Да. – Он бросил лилии ей под ноги и наступил на них, сминая, давя хрупкие бутоны, шагнул к ней.
– Я слышала, вы все раскрыли, всех поймали. Ну, гордись теперь.
– Твоя гордость против моей, Лизбет. Только нет у меня больше гордости. Ты все забрала. Ты меня всего забрала и гордость мою. – Он попытался ее обнять.
– Не трогай меня. Чего ты хочешь?
– Давай с чистого листа, Mein Diamant!
– Как это – с чистого листа? – она смотрела на него.
– Все, что было плохого – в костер, Побратим. И с чистого листа.
– Ты бредишь, Вилли Ригель.
– Да. – Он забрал ее руку в свою и сунул ее пальцы в рот, целуя и одновременно прикусывая. – Мы писали… мы читали… наши пальчики устали… Лизбет… mein liebe… жить без тебя не могу… дышать без тебя не могу.
Лиза отняла руку. В темных глазах ее зажглись искры. Она торжествовала. Какую победу она праздновала в тот момент? Над ним?
– С чистого листа не получится, Вилли Ригель.
– Тогда просто начнем все заново, Побратим.
– Нет.
– Нет?
– Это, наконец, невыносимо! – Лиза вырвала у него руку. – Ты все никак не можешь понять, Вилли Ригель. Все кончено. Думаешь, достаточно просто прийти и сказать – давай сначала? А что сначала? Ты разве изменишься, Вилли Ригель? Ты всегда будешь таким – вот таким…
– Каким, Побратим?
– А таким – несвободным. Что тебе прикажут, то и сделаешь. И не задумаешься, хорошо ли это, плохо ли. Что велят – то исполнишь. Приказ – и вперед, да? Ты несвободный, Вилли Ригель. И самое главное – ты никакой свободы для себя и не хочешь. Я сначала все понять пыталась – почему? Почему ты такой? А сейчас мне стало все равно.
– Все равно? – Он смотрел на нее.
– Да! Свобода – это самая ценная вещь на свете, Вилли Ригель. Не семья, не работа, не любовь, не дети. А это состояние ума и души. Для писателя… для того, кто вообще хоть чего-то хочет добиться в этом деле – непременное главное условие. Я это осознала, Вилли Ригель. Я не могу пожертвовать своей свободой. А если ты в принципе не желаешь стать свободным человеком, то… мы просто не можем быть вместе.
– Лиза, я тебя люблю.
– Прекрати повторять это! Я говорю с тобой о серьезных вещах. Я выбрала себе путь в жизни, Вилли Ригель. Я тебе предлагала его. Но ты просто не можешь на него вступить и идти рядом со мной. На моих условиях. А я не хочу твоих условий. Маленькие фрицы? – Лиза заглянула ему в глаза. – Да их все равно никогда бы не было! Я бы сделала аборт. Один. Второй. Потому что я их не хочу. Я не хочу детей. Они мне не нужны. Я хочу писать книги. Да, я хочу стать известной. Я хочу стать настоящим писателем, Вилли Ригель. Мне свобода потребна для этого, как воздух. Как кислород.
– Значит, ты со мной… – Он охрип даже. – Ты всерьез о нас никогда не думала, что ли? И детей не хотела… А свадьба…
– Это была целиком твоя идея. Я говорила тебе. А сейчас я повторю тебе на полном серьезе. Все. Ты понял? ВСЕ. Не надо больше мучить друг друга. Ты должен понять. Ты должен отступиться, Вилли Ригель. Я хочу, чтобы ты оставил меня в покое. Не приходил. Не звонил по ночам, вздыхая в мобильник. Я хочу, чтобы ты исчез из моей жизни.
– Я тебе только для постели, что ли, был нужен?
– Считай, что да. – Лиза смотрела на него. Словно безумная, она сама не знала, что говорила!
– Ясно, – у него на лице резко обозначились скулы. – Хорошо. Я исчезну из твоей жизни. Обещаю тебе.
И вместо того, чтобы повернуть к двери, он шагнул к ней вплотную.
– Но сначала… давай в последний раз… хочу запомнить тебя…
– Не трогай меня!
Он поднял руки – открытые ладони.
– Гордость моя здесь, у твоих ног. – Он кивнул на пол, на смятые растоптанные лилии. – Я без гордости… mein Diamant… я так… В последний раз… и не увидишь меня больше никогда.
Она смотрела на него. Он дернул на себе рубашку, открывая грудь.
– Обещаешь, Вилли Ригель?
– Даю слово. – Он потянул пояс ее самурайского кимоно. Оно скользнуло на пол. А потом ударил кулаками в стену, прижимая ее к этой стене, и впился поцелуем ей в губы.
Выходит на охоту в поцелуях при свечах…
Nistet auf gebrohenen Herzen…
Вьет гнезда в разбитом сердце…
– Вилли…
– Побратим… Mein Diamant…
– Вальтер…
– Лизбет… лишь бы тебе было хорошо… лишь бы ты наслаждалась…
In die Augen starr sie die…
Она смотрит пристально тебе в глаза…
Околдовывает…
Ее взгляд поражает тебя насмерть…
Am Ende tut es Weh
В конце причиняя боль…
Amour… Amour…
Она сама обняла его за шею…
– Вальтер…
И он обнял ее, приподнимая, прижимая ее к себе, как единственную свою драгоценность…
Так они потом и замерли.
Надолго…
Но вот отпустили друг друга…
Он нагнулся, поднял с пола ее серое кимоно и укутал ее в него. Затем открыл входную дверь.
Лиза с порога квартиры смотрела, как он спускается вниз по лестнице.
– Вилли!
Он обернулся и… рванул вверх по лестнице к ней. Назад.
Десятки, сотни раз она, Лиза Оболенская, детективщица, писательница, потом вспоминала этот миг. Как он бросился к ней… Его глаза… его лицо в тот момент…
– Ну что, Вилли Ригель. – Она выпрямилась, собрав всю свою гордость в кулак. – Помни, что ты мне обещал. Держи свое слово.
– Клянусь честью.
И опять – его лицо в тот момент, когда он это произнес…
Вальтер…
Майор Вальтер Ригель сел в «Порше» и уехал от дома своей невесты, писательницы, адвоката Лизы Оболенской.
Доехал до частного гаража. И оставил «Порше» там в боксе. Написал Гектору записку, поблагодарил его сердечно.
До отдела полиции он шел пешком. Шел по родному Староказарменску, темному, освещенному фонарями.
Увидел в витрине свое отражение.
Немец… Порой он ощущал себя бесконечно одиноким в этой русской тусовке…
В отделе полиции царила сонная тишина. Бессменный дежурный Ухов смотрел футбол на планшете. Он окинул взглядом Вилли Ригеля – без куртки, рубашка на груди распахнута, пуговицы отлетели.
– Вилли, сынок, ты что такой?
– Ничего, Семеныч. – Вилли Ригель зашел в дежурку, осмотрел стены. – Ремонт надо делать весной. С нового года фонды будут в хозуправлении на краску и отделочные материалы. Заберешь накладные потом.
– До нового года еще далеко. Сделаем ремонт. Натюрлих! – Дежурный Ухов смотрел на него – Все хорошо, сынок?
– Все прекрасно. – Вилли Ригель улыбнулся, пригладил обеими руками свой растрепавшийся идеальный пробор.
Он зашел в свой кабинет. Включил свет. Огляделся. Достал из шкафа чистую рубашку. Снял ту, что была на нем – с оторванными пуговицами. Аккуратно свернул ее и сунул в мешок для белья. Переоделся в чистое. Проверил все ящики стола. Навел на столе идеальный порядок.
Открыл сейф.
Достал табельный пистолет.
Проверил обойму.
Выключил свет.
А затем в кабинете грохнул выстрел.
