Таня

Позвонила тетя Нина – та самая соседка снизу – и давай кричать: «Таня, ей-богу, ну сколько можно! Мы из-за вас спать не можем. Скачут и скачут, скачут и скачут!»

– Тетя Нина, – Таня пыталась как-то вклиниться в поток ругани, – тетя Нина, да послушайте вы! Это не мы! Мама там больше не живет, слышите? – сказала она и сама удивилась тому, как тоскливо звучал ее голос.

Бросила трубку, минуту задумчиво смотрела на экран смартфона. Вошла Лера.

– Ты чего?

– А-а?

– Чего застыла?

Таня подняла на нее взгляд.

– Там кто-то живет.

– Где?

– В маминой квартире. В маминой квартире кто-то живет.

Подъехали к дому на Пожарского, поднялись на третий этаж. Лера уже хотела постучать, но Таня остановила.

– Давай сначала у бабы Вали спросим. Она точно что-то знает.

Позвонили в восьмую квартиру, в двери защелкали замки – все тридцать штук, – затем в проеме появилась голова бабы Вали.

– Вам чего?

– Баб Валь, это я, Таня.

– Ой, Танюшка, привет! Как же ты выросла-то, совсем большая! Не узнала тебя, богатой будешь. А это кто с тобой?

– Лера.

– О-ой, какие вы стали-то! – Пропала за дверью. – Сема! Се-е-ема! Да ничего! Сюда иди, чегокает он! Смотри, кто пришел.

В проеме появилась борода Семена Иваныча, мужа бабы Вали.

– Ого! Таня, Лера, вас и не узнать! А чего вы за дверью-то? Валюн, ну чего ты их держишь за порогом! – Захлопнул дверь, снял цепочку, распахнул. – Ну-ка, заходите немедленно!

– Да, но мы…

– Ничего не хочу слышать. Вот тапочки. Валюн, чайник поставь!

– Да без тебя разберусь! Указывает он мне.

За чаем Таня с Лерой рассказывали о своей беде, и баба Валя без конца цокала языком и каждую минуту поворачивалась к мужу и громко говорила: «Вот! А я говорила тебе! Говорила, что там теперь наркоманы! Глаза стеклянные, ходят туда-сюда, звенят бутылками».

Семен Иваныч рассказал им, что в квартире матери теперь иногда ночуют «всякие подозрительные товарищи», у них там что-то вроде перевалочного пункта. Баба Валя постоянно его перебивала: «А я сразу тебе говорила, что у них там нарколаборатория».

Семен Иваныч ушел в коридор и вернулся со стопкой писем.

– Вот, – он протянул их Тане, – пока квартира пустая стояла, туда раз в неделю курьер приходил, достучаться не мог и начал нам названивать. Ну я и взял у него, думал, отдам, как вернетесь.

Таня просмотрела письма и показала Лере. На конвертах – печать юридической фирмы «Овсов и партнеры». Адресованы матери. Лера вскрыла одно, зачитала:

– Кому: Щепкиной Кире Юрьевне. Наша фирма представляет интересы вашей матери, Щепкиной Надежды Валерьевны. Приносим Вам искренние соболезнования в связи с ее недавней кончиной. В ее завещании вы указаны, как единственный законный наследник…

Офис компании «Овсов и партнеры» был рядом с метро «Менделеевская». Таню и Леру встретила секретарша и провела в переговорную – длинную комнату с большим окном во всю стену с видом на старые крыши соседних зданий. Разговор был, в общем, недолгий, юрист объяснил, что его задача – проследить «за трансфером наследуемой собственности». Когда Таня спросила, о какой собственности речь, он еще раз попросил у нее паспорт, «чтобы убедиться», что она «действительно родственница» его клиентки, и только затем протянул ей папку. В завещании было две позиции:

1) приватизированная в 2006 году двухкомнатная квартира (49.5 кв.м.) по адресу: Мурманская область, город Сулим, улица имени 1-й Краснознаменной танковой бригады имени К.Е. Ворошилова

2) банковский депозит на сумму 420 062 руб 19 коп.

Таня с Лерой переглянулись. Овсов смотрел на них с легким недоумением – он, очевидно, ждал увидеть на их лицах радость от внезапно свалившегося на голову наследства, но радости не было. Сестры были растеряны.

– Ну так что? – сказал он. – Нужна только подпись вашей матери, ее присутствие. Ну и налоги, конечно, и наш процент, но это мы сами документы подготовим.

– Когда она умерла? – спросила Таня.

– Что?

– Надежда Щепкина. Когда она умерла?

– 14 марта, там написано внизу.

– А маму вы когда оповестили?

– Почти сразу. Спустя три дня.

Таня с Лерой переглянулись.

– Боюсь, мы не можем привести мать. Видите ли, в чем дело – она ушла в секту. – И про себя добавила: – «Почти сразу после того, как получила ваше письмо».

Когда становилось совсем плохо, она возвращалась в «Юность». Так назывался кинотеатр. Старое, еще конца 70-х годов, здание, настоящий памятник советскому брутализму – безумное нагромождение серых плит, кубов и плоскостей, гремучая смесь из бетона и безвкусицы. За последние 50 лет здание пережило несколько символических трансформаций: в 70-х это был Дом культуры, перед его входом у фонтана каждую осень детей посвящали в пионеры. Потом рухнул Союз, и эту бетонную громадину просто бросили – вынесли мебель, сорвали со стен деревянные облицовочные панели и оставили пустовать. Затем грохнули девяностые, заброшенный ДК стал местом, где студенты из института культуры устраивали рэйвы, а площадь вокруг «Юности» постепенно обросла пестрыми палатками, – так корма затонувшего корабля обрастает полипами и кораллами, – поверх тяжелого бетона вырос легкий, подвижный рынок. По выходным чуть свет сюда сходились люди с клетчатыми баулами и торговали кто чем – вьетнамскими «вареными» джинсами, индийскими сумками, корейской косметикой, американскими сигаретами, турецкими дубленками, польским печеньем, бразильским растворимым кофе, пиратскими видеокассетами, «фирменными» кроссовками abibas, батончиками «сникерс» и жвачками Turbo и Love is. Затем девяностые «устали и ушли», пришли нулевые, и на районе выросли сразу два торговых центра, а рынок вокруг «Юности» исчез; как будто тоже устал и ушел вслед за девяностыми. Потом явился какой-то нефтяник и выкупил эту брутальную гору бетона – говорят, «Юность» была важным для него местом, и его собственная юность была связана с бывшим ДК, и теперь он хотел воссоздать «то самое время и место», те самые восьмидесятые. Кинотеатр отреставрировали, в залах снова затрещали проекторы, а на фасаде появились постеры тех времен – рисованные, архаичные и наивные.

И хотя Таня восьмидесятые не застала – ее сознательное детство пришлось именно на начало нулевых, – кинотеатр «Юность» – эта машина чужой ностальгии – стал для нее и ее сверстников очень важным местом. В первую очередь благодаря репертуару. Крутили там только фильмы восьмидесятых: «Любовь и голуби», «Собачье сердце», «Гостья из будущего», «Узник замка Иф», «Вокзал для двоих». Именно там помимо прочего Таня впервые в жизни посмотрела «Сталкера». Ей было пятнадцать, и она мало что поняла про фильм, зато про себя поняла главное: что хочет снимать кино, создавать нечто подобное – такие же длинные, медитативные и тоскливые картины. «Сталкера» в «Юности» крутили по воскресеньям, и до того, как их семья переехала в другой район, Таня каждое воскресенье стабильно ходила смотреть, как три героя пробираются на Зону, чтобы найти комнату, в которой исполняются все желания. Фильм для нее был как медитация, успокоительное – хотя спроси ее почему, и она не смогла бы объяснить. Бывало, после очередной ссоры с матерью, проваленного экзамена или просто тяжелого дня на работе она садилась на трамвай номер шесть и ехала в «Юность», покупала билет, устраивалась в полупустом зале и забывалась – на 2 часа 43 минуты.

Естественно, о создании фильма она прочла все, что смогла найти, и после этого полюбила его еще сильнее. Особенно, конечно, впечатляющей была история о том, что первая версия фильма – тысячи метров пленки Kodak 5247 – была испорчена в 1977 году во время проявки. До сих пор неясно, кто в этом виноват – Таня перечитала все возможные теории, в том числе самую безумную, гласившую, что сам Тарковский специально саботировал проявку, потому что был недоволен результатом и не хотел, чтобы фильм вышел в таком виде.

Но самое интересное случилось после: студия уже потратила на производство кучу денег и собиралась свернуть проект, но каким-то образом Тарковскому удалось убедить партийное начальство позволить ему переснять картину целиком. Случай в истории кино небывалый. Он вновь собрал команду, сменил оператора, – место упрямого Георгия Рерберга занял более сговорчивый Андрей Княжинский, – и отправился в Эстонию – пересоздавать случайно уничтоженный во время проявки фильм.

За два года она успела посмотреть фильм больше сотни раз. Но потом ритуал прервался, с Таней много чего случилось – в основном с ней случилась взрослая жизнь: поступила и окончила пединститут, нашла работу и как-то забыла или, возможно, запретила себе думать об этом фильме. Кто бы сказал ей тогда, что в следующий раз она вспомнит о «Сталкере» спустя годы, когда мать уйдет в секту.

Однажды утром она проснулась от грохота трамвая, – что было необычно, потому что жила она довольно далеко от трамвайных путей, – и в голове вновь загремели тоскливые звуки дрезины из фильма. Она оделась, доехала до «Сокола», села в трамвай номер шесть и отправилась в «Юность», и провела в темном зале 2 часа 43 минуты, и ей настолько полегчало, что, выйдя с сеанса, она тут же купила билет на следующий. И так возобновились ее ритуальные просмотры: седьмой день, «шестой» трамвай, 2 часа 43 минуты медитативных поисков комнаты, в которой исполняются все желания.

Во время очередной поездки она заметила кое-что. Точнее – кое-кого. В трамвай вслед за ней вошли два человека в белых одеждах. Затем они же – Таня была почти уверена, что это те же самые люди, – зашли в зал и сели в последнем ряду. И каждый раз, когда она оборачивалась, она видела – они смотрят не на экран, а на нее.

Таня прекрасно все понимала, – Ольга Портная предупреждала их с Лерой, что гаринцы, прознав об их встрече, обязательно появятся и начнут отравлять им жизнь, – и все же их появление стало для нее испытанием. Люди, которые всюду за тобой ходят, пусть и на расстоянии, пусть и не угрожая напрямую, – все равно очень сильно мешают жить. Таня, и без того человек нервный и тревожный, с сектантами на хвосте и вовсе утратила покой – хотя и понимала, что именно в этом их цель: довести ее, заставить отступить.

На всякий случай она купила газовый баллончик и носила его в кармане, и всякий раз, заходя в трамвай, думала, сможет ли, если придется, пустить его в дело; хотя и помнила, что стрелять газом в замкнутом пространстве трамвая – идея так себе.

Однажды утром она вышла из дома и увидела, как возле ее машины околачивается какой-то лысый бугай. Она достала баллончик и направилась прямо к нему – хватит терпеть, бормотала она, пора дать отпор, пусть знают, что она не даст себя в обиду, и что запугивать ее бесполезно. И когда она уже собиралась нажать на кнопку распылителя, бугай вдруг обернулся.

– Ой, Тань, привет…

– Илья! Господи, – она глубоко вздохнула, – ты совсем дурной? Я же тебя чуть газом сейчас! – показала баллончик.

– Ой. Прости.

– Что ты здесь делаешь вообще? И когда ты успел облысеть?

– А, это? – он провел ладонью по лысине. – Это для роли. Я в сериальчике снимаюсь, прикинь? Три дня как утвердили.

Таня убрала баллончик, оглянулась по сторонам.

– Круто, а что за сериал? Подожди, не отвечай. Ответь сначала, что ты здесь забыл. Машину мою охраняешь?

– Вообще-то да, – серьезно сказал Илья, – тут какие-то стремные типы терлись, а я их шуганул.

– А сам-то зачем приехал?

Илья посмотрел ей в глаза.

– Ну, ты не отвечаешь на мои сообщения. А я соскучился.

Таня проехала по Новому мосту, свернула налево и снова увидела на пирсе женщин в белых одеждах. Одна из них стояла по пояс в воде и полоскала простыни в течении. Таня остановила машину, вышла, зашагала к берегу и вдруг запнулась – увидела, что в воде стоит не мать, а какая-то другая женщина. Бросила взгляд на пирс, подошла.

– Аля, привет, помнишь меня? Я приехала вернуть полотенце. – Таня протянула полотенце, Аля с опаской посмотрела на него, затем все же взяла. – Скажи, а где мама? Она ведь с вами всегда стиркой занималась.

– Ее сегодня нет, – сказала Аля.

– Это я заметила. Где она?

– Трудится в другом месте.

– Я хотела бы с ней увидеться.

Аля покачала головой.

– Вы не сможете.

– Это еще почему?

– Вам не позволят. Вы чужая, вам нельзя в «Чащу».

Таня медленно выдохнула.

– Аля, где она?

Аля посмотрела через плечо, на старших женщин. Сказала:

– Простите. Вам нельзя здесь находиться, – и торопливо зашагала в сторону пирса.

Таня минуту стояла на берегу в растерянности, затем махнула рукой женщинам на пирсе и пошла к машине. Села, хлопнула дверью. Пару минут сидела молча, держа руки на руле, старалась дышать медленно и размеренно, считала до десяти и обратно. Завела мотор и тронулась с места, дальше, вдоль лесополосы по проселочной дороге, в глубь общины, поднимая длинный хвост пыли.

На дороге в просеке стоял самодельный деревянный шлагбаум – и никого вокруг, никакой охраны. Таня вышла и своими руками открыла шлагбаум. Оглянулась по сторонам, вернулась в машину, надавила на газ.

Впереди показался тот самый бывший дачный поселок – ныне «Чаща» – дома из бруса, с печными трубами, из них – дым. Тут было что-то вроде лобного места, центральной площади с круглой деревянной сценой в центре. Таня остановила машину. Люди в белых одеждах высыпали из домов – на лицах недоумение, словно автомобиль приехал не из города, а из будущего, как минимум.

Все это выглядело жутковато – аккуратные, ухоженные дома и сотни людей в белых одеждах, стоящие на крыльце, выглядывающие из окон.

Таня заглушила мотор и открыла дверь.

Навстречу ей вышел человек. В льняной рубахе и штанах со шнурком на поясе. Она сразу поняла, что это он, Гарин. Похож на фото, только бороду отрастил – седую, с черной вертикальной полосой на подбородке, как у барсука на спине. Еще как-то весь раздался вширь, но это был он. Нос свернутый на сторону, хрящеватый, глаза огромные, голубые.

Он спустился по лестнице, вытирая руки полотенцем. Повесил полотенце на перила. Рукава закатаны, вены на предплечьях вздулись, выглядит как «мастер на все руки» с рекламного плаката строительной фирмы.

– Давайте пройдемся, – сказал он вместо приветствия и кивнул в сторону грунтовой дороги между двумя картофельными полями.

Вот где-то здесь, позже думала Таня, у нее еще был шанс вернуться в машину и дать по газам. Но она согласилась. Согласилась «пройтись». Сложно сказать почему. Что именно толкало ее вперед – желание любой ценой забрать и увезти отсюда мать, опрометчивость или обычное любопытство.

– Я хочу увидеть мать, – сказала она. По его лицу поняла: он и так знает, кто она и зачем приехала.

– Ну я и говорю, пойдемте, – он зашагал по дороге, неторопливо, не оборачиваясь, уверенный, что Таня обязательно за ним последует. Она впервые встретилась с ним лицом к лицу, и это словно бы притупило ее осторожность. Она достала из кармана мобильник. Сигнал есть, подумала: «если что – позвонить успею».

Пару минут они молча шли по грунтовке. Рабочие даже не смотрели в их сторону, женщины собирали колорадских жуков в банки, мужчины тяпками окучивали грядки от сорняков.

– Знаете, я иногда прямо удивляюсь тому, какие внезапные вывихи допускает жизнь, – задумчиво сказал Гарин. – Я уехал в другую страну, чтобы начать заново, забыть о своем бесчестье. Я даже нанял спецов, таких, знаете, которые удаляют отовсюду твои следы. – Он помолчал. В его произношении Таня уловила легкую картавость, которая придавала его речи едва уловимую иностранность. – У одного из туземных племен, среди которых мне довелось пожить, был целый ритуал: они верили, что человек может переродиться, стать совершенно новой личностью. Для этого нужно закопать все свои вещи в специальном месте, в «колыбели». И когда я говорю «все», я имею в виду буквально все, вплоть до дома. Когда один из членов племени нарушал табу, у него был только один способ избежать смерти или изгнания – он должен был разрушить свой дом и оттащить обломки на священную землю. Закопать их там и абсолютно голым вернуться обратно. И его принимали обратно и больше никогда не вспоминали о его грехе. Это был особенный ритуал – он позволял погасить конфликт, разрядить социальную напряженность внутри племени, не допустить кровопролития. Через символический акт разрушения собственного дома провинившийся член общины заслуживал прощение и право жить дальше. Мне это нравилось. Полное перерождение. Ты новый человек, ты закопал свои грехи в земле, закопал все, что содержало память о твоем бесчестье. Я, честно говоря, думал, что со мной будет так же, – он помолчал, посмотрел на нее. – А потом появились вы и начали копаться в том, что я давно похоронил.

– Я ни в чем не копаюсь. Просто приехала за матерью.

– Думаете, я не знаю, что вы делаете? Вы ведь разговаривали с журналисткой. С Ольгой Портной.

Таня обернулась – они уходили все дальше от деревни, и внутренний голос все отчетливей твердил ей, что это плохая идея. Но она все равно шла за Гариным.

– Портная лжет, выдумывает про меня гадости. Не знаю, кто платит ей за это, и не знаю – зачем, но это просто низко. И вот теперь вы, – он посмотрел на Таню, – снимаете про меня кино.

Таню бросило в пот. Для луддита, живущего в деревянном срубе, он слишком хорошо осведомлен обо всем, что происходит за его пределами. Кто мог сказать ему? Осипов?

Гарин заметил ее тревогу и сказал мягким, успокаивающим голосом.

– Прошу вас, не надо нервничать. Когда мне сказали про вас, знаете, что я подумал? Я подумал: это мой шанс. В последние годы «Чаща» жила замкнутой, тихой жизнью, и это вышло нам боком. Журналисты писали про нас заказные статьи, люди распускали безумные слухи. И я подумал, что, возможно, сейчас самое время для нас немного раскрыться и показать, какие мы на самом деле. Показать миру наши истинные лица и нашу веру. Как вы на это смотрите?

– На что?

– Вы могли бы снимать здесь. Свой фильм. Я покажу вам, как все устроено и расскажу все, что вы захотите узнать.

– Ну, у меня не совсем фильм. Скорее проект для киношколы.

– Это не важно. Вы же снимаете людей на камеру, говорите с ними про нас.

Таня не верила ни единому его слову и все же пожалела, что не захватила камеру – могла бы и воспользоваться шансом.

– Я сегодня без камеры.

– Не страшно. Давайте так. В качестве жеста доброй воли, чтобы доказать вам свою открытость, я отвечу на любой ваш вопрос.

Она искоса посмотрела на него.

– Ну чего вы, – он улыбнулся. – Я знаю, что вы хотите знать. То же, что и все. Что случилось на острове и отчего погибли кахахаси, не так ли?

– А вы расскажете? – спросила Таня. И тут же мысленно одернула себя: не забывай кто перед тобой.

И он начал рассказ:

– В сумме я прожил среди кахахаси больше трех лет, выучил их язык и узнал все их обычаи. Ну, если и не все, то большую часть. Они были крайне жестоки, самое жестокое племя из всех, с кем мне доводилось столкнуться. Племена с соседних островов боялись их так сильно, что слагали легенды об их кровожадности. Но, как и у любого племени, у них были свои строгие правила. Например, они не могли убить тебя, если ты был безоружен. «Если нездешний безоружен, дай ему оружие и только тогда убей, потому что воин не может убивать безоружного». Так они говорили. Тут, конечно, был подвох. Потому что они всячески пытались обойти это табу – старались заставить чужака взять в руки хоть что-то отдаленно напоминающее оружие и только тогда убить. Табу не нарушено, зато чужак мертв. Так, например, погиб мой предшественник. Ему протянули весло и зарезали сразу же, как только он взял его в руки. А того, что был до него, убили, когда он достал из рюкзака фотоаппарат. – Гарин снова выдержал паузу. – Я думал, что смогу перехитрить их, понимаете? Думал, смогу собрать необходимые данные и уйти. Нужно только быть осторожным с табу. Но я допустил ошибку. Когда однажды я сообщил вождю, что собираюсь покинуть их, он засмеялся. «Ты выучил наш язык, – сказал он. – Наш язык принадлежит только нам. Ты не можешь забрать его с собой на Большую землю. Если попробуешь уйти, мы убьем тебя». Язык был для них такой же частной собственностью, как лук, каяк или хижина. Я оказался в западне. – Он достал сигарету, закурил. Дым у нее был голубой, сладковатый. – Я попытался сбежать, но ничего не вышло, меня схватили. И повели на риф. Риф для них был местом особым. Местом, где совершается насилие. Все дуэли и споры решались на рифе. У них в языке даже была фигура речи «уйти с рифа» – в зависимости от контекста это могло означать «вырасти, возмужать», но также «разрешить спор» и «покончить с кровопролитием». Как и любой храм, риф также был местом отправления религиозных обрядов, в том числе казней. На рифе убивали воров. Туда меня и повели – я ведь пытался украсть их язык. Рядом шел старший. Вождь. Его звали Рами-Рами. Он отрезал мне мочку уха и моей кровью у себя под глазами нарисовал еще одну пару глаз. Вторая, кровавая пара глаз нужна была для того, чтобы его личный бог мог видеть то же, что видит он, когда будет перерезать мне горло своим кинжалом. Кинжал, кстати, тоже непростой. Это был остро заточенный обломок китового ребра с нанесенными на него рунами. Вот такой. – В руках у Гарина появился короткий костяной кинжал – желтый, как собачий зуб. Он взвешивал оружие в руке, показал Тане руны. – Рами-Рами был не один. Следом за нами шли двое жрецов. Его помощники, чуть позади. На случай, если я дерну назад и снова попытаюсь убежать.

Таня обернулась и увидела их. Высокие, широкоплечие, в льняных одеждах, похожие одновременно и на пациентов клиники, и на ветхозаветных пастухов. В груди возникло неприятное, тянущее ощущение, она бросила взгляд на лес – по правую руку от нее было картофельное поле, а за ним – частокол сосен. Гарин заметил ее замешательство и замолчал, словно давал ей время, чтобы обдумать и решиться – бежать или нет.

Она услышала шум – что это за звук? Волны? Стала оглядываться.

– Вы тоже слышите, да? – сказал Гарин. – В этом месте всегда так, ветер в соснах похож на прибой. Люблю сюда приходить.

Таня смотрела на опушку, пыталась подсчитать, успеет ли – и если да, что дальше? Гарину за шестьдесят, он выглядит неплохо, и все же. А эти двое? Как быстро бегают они?

Гарин молчал, а она перебирала варианты: газовый баллончик остался в бардачке машины, в кармане – только мелочь. Если швырнуть ему в морду горсть монет, сколько секунд она выиграет?

– А ведь мне казалось, что я умнее их, что я все просчитал. Что я смогу изучить их, обхитрить – я же ученый. Не только язык, но и прошлое они считали своей собственностью. Все, что принадлежит рифу, должно остаться на рифе. Включая язык племени и их имена. – Он помолчал, затянулся. – Я изучил все их табу. И когда меня вели к месту казни, у меня уже не было выбора. Имена предков. Произнести их вслух – это одно из самых страшных табу. А я их знал. Имена. Мне удалось разговорить пару туземцев. У меня были с собой, скажем так, вещества. Алкоголь на всех влияет по-разному: кого-то клонит в сон, кого-то веселит, кому-то развязывает язык. Я знал имена их предков и полагал, что если просто подтолкну, совсем чуть-чуть, столкну их друг с другом, то у меня будет время, будет шанс убежать. Я знал, что если озвучу имена, то некоторые из них не вынесут оскорбления и убьют себя. Но какая разница, правда? Моя жизнь в обмен на их жизни. Кто думает о таких мелочах перед казнью?

Небо нервно полыхало закатом. Ландшафт впереди резко обрывался вниз. Они шли к яме. Чуть ближе и Таня поняла – это овраг. Огромный, глубокий, с крутым уклоном.

– Они не оставили мне выбора, понимаете? Целый народ вырезал сам себя из-за того, что один чужак произнес несколько запретных слов. Мы с вами сейчас в очень сложном положении. Двадцать с лишним лет назад я пришел на чужую землю и все испортил. Теперь все повторяется. Только сейчас на чужую землю пришли вы.

Таня остановилась. Он обернулся на нее.

– Ну что же вы? Пойдемте.

Она покачала головой и сделала пару шагов в сторону леса – в голове только одна мысль: как же я влипла. Гарин бросил взгляд на своих помощников позади и улыбнулся.

– Куда вы меня ведете?

– Покажу вам кое-что.

– Что?

– Это надо увидеть.

– Где мама?

– С ней все в порядке.

– Где она?

– Скоро будет.

– Я не пойду дальше. Скажите, где она.

– Мы, собственно, к ней и идем.

Гарин усмехнулся, сигарета торчала из уголка рта, он выдыхал дым. Таня прикидывала шансы. Бить надо в пах или в кадык, если зажать ключи между пальцами и целиться в глаза, то шансы есть. Похоже, Гарин заметил ее преображение, почувствовал решительность и выразительно посмотрел ей за спину, на этих своих – кто они ему?

– Я хочу вернуться назад, – сказала она.

– Сначала нужно дойти до оврага. А потом повернем назад.

– Я вам не верю.

Он пожал плечами.

– Вы, конечно, можете сейчас дернуть в сторону леса, но это будет большой ошибкой.

Вдали на дороге возникли два ореола света. Фары. Автомобиль приближался, и на секунду Таня позволила себе чуть расслабиться. Затем разглядела машину – это был «Поло». Ее «Поло». Машина приближалась и уже сбавляла ход. Таня бросила взгляд в сторону оврага. До него метров пятьдесят. Меньше всего они ждут, что она побежит к нему.

И она побежала.

Остановилась на краю и замерла. Это была низина, нечто вроде карьера, и в самом центре люди в льняных одеждах собирали что-то из дерева – какую-то сцену.

Гарин неторопливо шел к ней, костяной нож он уже убрал в карман.

– Что такое? – спросил он. – Вы выглядите разочарованной, – подошел к краю, посмотрел вниз. – Вы как раз вовремя приехали, сегодня важный день. Радения. И ваша мама участвует.

«Поло» подъехал и остановился, из машины вышел еще один из «братьев» и оставил дверь открытой.

– Вы всех гостей так встречаете? – спросила Таня.

– Как?

– Запугиваниями.

– Ну что вы, право, какие запугивания. Просто показываю свои владения. Вы ведь за этим приехали, хотели узнать, как мы тут живем, – голос его изменился, теперь он звучал хрипло и устало. – Знаете, почему кахахаси держали в тайне имена отцов? Они верили, что прошлое – это оружие. Обоюдоострое. Однажды я уже порезался об него. Поэтому и создал «Чащу». Чтобы люди могли прийти сюда закопать свое прошлое, освободиться. – Минуту он в задумчивости смотрел на овраг, потом махнул рукой в сторону машины. – Вы можете ехать, вы свободны. Никто вас не тронет, даю слово. Но мое предложение в силе: если хотите снять о нас кино – то было бы нелепо снимать его без нашего участия.

Первым порывом Тани было тут же рвануть к «Поло» и заблокировать двери, но она сдержалась. Посмотрела Гарину в глаза.

– Я так и не увидела мать.

Он чуть улыбнулся, как будто поразился ее дерзости – разглядывал ее с интересом: вот, мол, дурочка, ты же сейчас в полной моей власти, я тебя отпускаю, а ты еще что-то требуешь.

– Здесь никого не держат силой. Каждый может прийти в «Чащу» и пожить здесь, если согласится соблюдать наши нехитрые правила. Вот, спросите у Семена. В прошлой жизни он был журналистом, пришел к нам, чтобы сделать материал для газеты, но проникся нашей философией жизни и решил остаться. И уже год он один из нас.

– Лучший год в моей жизни, – подал голос один из «братьев».

– Давайте сделаем так, – сказал Гарин, – я выделю вам хижину, и вы проведете у нас пару дней, посмотрите, как все устроено, пообщаетесь с матерью, и, если не понравится и вы почувствуете, что ей здесь плохо, – он развел руками, – значит, так тому и быть, я не буду препятствовать. У нас тут полная свобода.

Предложение показалось ей разумным, и она едва не согласилась, но тут же напомнила себе, с кем имеет дело.

– Хорошее предложение, – сказала она, делая шаг к машине, – я обдумаю его дома. Сегодня, к сожалению, никак не могу остаться, поздно уже, на работу завтра.

Она ждала, что ей преградят путь, но нет – ей дали сесть в машину и завести мотор. Минуту она смотрела на стоящих в свете фар сектантов, затем услышала грохот – бум-бум-бум-бум – ритмичный и гулкий – и сперва подумала, что это стук в двигателе. Но нет – звук доносился издалека – из карьера.

Таня повернула ключ, заглушила двигатель, прислушалась. И снова – бум-бум-бум-бум. Она вышла из машины, Гарин и его люди все еще стояли там, на краю, и наблюдали за ней.

– Что это за звук? – спросила она.

– Радения начались, – Гарин пожал плечами. – Как я и говорил.

Бум-бум-бум-бум. Таня подошла к краю карьера. Внизу в сумерках уже горел костер, вокруг него собрались люди, их длинные тени тревожно дрожали и дергались в свете пламени.

– Если что – знайте, мы вам рады, – сказал Гарин, кивнул своим помощникам, и они стали спускаться к костру.

Таня осталась одна и еще пару минут слушала гулкий барабанный бой. Радения, похоже, были в самом разгаре. Причем «в разгаре» в прямом смысле – костер становился все больше, вокруг него танцевали женщины, десятки женщин.

Ритмичный бой продолжался – танцующие женщины, подобрав подолы, босыми ногами отбивали ритм по деревянному настилу. Бум-бум-бум-бум, – четыре удара и снова в пляс, затем еще четыре – бум-бум-бум-бум, – и снова руки к небу и закружились в танце. У одной из женщин в руках были оленьи рога, она пританцовывала и стучала по настилу вместе с остальными – бум-бум-бум-бум, – покачивалась и ходила вокруг костра, и остальные хватали ее за рога и тянули, мешали идти дальше, и женщина вырывалась и изо всех сил держалась за рога – бум-бум-бум-бум! Тане стало тревожно. Она почему-то вновь вспомнила яму с лягушками и падающую мать – когда же это было?

Таня бросила взгляд налево, где стоял длинный стол и женщина с кувшином разливала что-то в чашки. Бум-бум-бум-бум! Таня даже потерла глаза, не могла поверить – это была мать. Точно, она – хромает, припадает на левую ногу.

– Мама!

Таня стала спускаться, но тут же потеряла мать из виду, остановилась, минуту вглядывалась в силуэты, снова увидела. И вроде бы догнала – во всяком случае, она точно помнила, как схватила мать за руку, была только одна проблема – это последнее, что она помнила из того вечера. Все, что было дальше, смазалось, никакой памяти, только ритм – бум-бум-бум-бум, четыре такта тишины, и снова бум-бум-бум-бум, и песни, хоровод, воронка танцев вокруг нее, восторженные крики, и женщина, бросающая рога в костер.