Ли

24 сентября 1998 года – день, когда все полетело к чертям. Учебный год только начался, Ли четко помнила тот вечер – что было удивительно, потому что она вообще мало что помнила из того периода своей жизни, – но 24-го Гарин назначил ей встречу и не явился. Ли весь день прождала его в номере гостиницы, в которой они обычно встречались. Сидела на кровати и смотрела на часы. Она умела ждать и знала, что ему нравится ее покорность, и всегда прощала ему опоздания, но в тот день он не пришел и даже не позвонил. Ли испугалась, потому что подумала, что он опять разозлился и решил ее наказать молчанием. Он часто так делал, и его молчание было мучительно. Когда стало очевидно, что он не придет, она решила вернуться домой, в квартиру на улице Хитт, которую снимала вместе с Джоан (на этом, опять же, настоял Гарин – чтобы его студенты снимали жилье вместе и не жили с другими студентами, потому что, по его словам, «это нарушит хрупкую атмосферу братства»).

В квартире горел свет. Ли вошла и услышала голоса на кухне. Когда она закрыла дверь и щелкнула замком, голоса затихли. Повисла тишина.

– Привет, – сказала Ли.

В дверях кухни появилась Джоан. Заплаканная и рассерженная.

– Где тебя носит?

– Я… – Ли запнулась, Гарин запрещал ей рассказывать об их «личных» встречах в гостинице. – Я гуляла. Что случилось?

Ли зашла на тесную кухню. За столом сидел Питер, подавленный и пьяный. Они с Джоан рассказали ей, что кто-то напал на Сару Голдстайн, – ту самую студентку, которая уже почти два года не дает покоя попечительскому совету и требует переименовать улицу Люгера. Гарина вызвали в полицию для дачи показаний – пока что он проходит как свидетель, но все может измениться.

Питер долго молча разглядывал неровные кубики льда в стакане с виски, потом не выдержал и завел свою старую пьяную пластинку – о том, что все это наверняка заговор, у Гарина слишком много завистников, и они пытаются подставить его, это же очевидно, не могут смириться с тем, что он лучше их всех, вместе взятых.

– Она сама это сделала, – сказал Питер. – Голдстайн. Чего еще ждать от человека с такой фамилией? Она организовала нападение, чтобы подставить профа. Это же очевидно.

– Она в коме, Пит, – сказала Джоан. – У нее отек мозга.

– Никакой я тебе не «Пит», понятно? «Пит» – это собачья кличка, а я Питер.

– Как скажешь.

Питер сделал еще глоток.

– Хорошо, ладно. У тебя-то какие идеи?

Джоан смотрела в окно – в желтом свете фонаря кружились насекомые.

– Студенты шли с тренировки и видели нападавшего. Он в темноте ползал на четвереньках вокруг тела и собирал что-то. Его окликнули, и он удрал дворами.

– Что он мог собирать?

– Говорят, копы нашли несколько зеленых бусин.

Все трое посмотрели на пустой стул. Стул Адама.

Ночью у Ли зазвонил телефон.

– Он злится на меня, да?

– Адам! Где ты?

Ли вскочила с кровати, подошла к окну – словно рассчитывала увидеть его там, на улице.

– Я просто сделал что он хотел. Почему он злится?

– Адам, послушай меня…

– Он сам так сказал. Он сказал: «Хочу, чтобы ей заткнули рот». Спроси у него. Он сам так сказал.

– Адам, черт, не вздумай никому об этом говорить, слышишь? Ты совсем идиот, что ли?

Он шмыгнул носом и вдруг разрыдался прямо в трубку.

– Почему он злится на меня?

– Его вызвали в полицию, а тебя разыскивают.

– Но почему?

– Они нашли бусины от твоих четок.

Пауза.

– Черт.

– Адам?

– Я все улажу.

– Если ты не приедешь, у профессора будут проблемы, слышишь? Пожалуйста, Адам…

Щелчок, короткие гудки.

Утром секретарь в деканате передал Ли конверт, внутри была записка – просьба зайти в девятый корпус, в «Т9». Ли знала, что это: Т9 означало title nine, нечто вроде комитета по этике, занимаются рассмотрением студенческих жалоб – травля, домогательства и прочее.

В кабинете ее ждали двое – мужчина и женщина. Мужчина представился: «Майкл Брум», затем представил женщину, но Ли была так напугана, что имя тут же вылетело у нее из головы, – кажется, Хелен. Фамилия на Д. Огромный и тучный, Брум едва помещался в кресле, его жирные бока выпирали и как бы наплывали на подлокотники. Лицо мясистое и гладкое, блик от окна на лысине, но главное – эти ужасные усы щеткой. Похож на порнопродюсера.

– Расскажите о своей работе с профессором Гариным, – сказал Брум, постукивая пальцами по столу.

Ли начала рассказывать о своих исследованиях, но Брум перебил ее:

– Нет, я имел в виду, скажем так, именно его человеческие качества. Как он относится к вам? Какие у него отношения со студентами вообще?

Вопросы Брума привели ее в ярость – она с трудом сдержалась и просто спросила:

– Меня в чем-то обвиняют?

Брум и женщина тревожно переглянулись. Он перестал стучать пальцами по столу, подался вперед и сложил руки в замок. Ли боялась смотреть в глаза, поэтому разглядывала его пальцы и ногти – ухоженные и аккуратно подстриженные.

– Видите ли, в чем дело, – сказал Брум, – миссис Донован, – он кивнул на женщину, – главный советник нашего кампуса, она занимается жалобами студентов, и до нее дошли слухи о… как бы это сказать…

– Мисс Смит, – перебила его миссис Донован, – профессор Гарин когда-нибудь проявлял агрессию по отношению к своим студентам? Или, может быть, поощрял агрессию студентов по отношению друг к другу? Заставлял делать что-то против их воли?

– Хелен, – Брум пытался одернуть ее, но она смотрела прямо на Ли. Голос у нее был жесткий, говорила так, словно забивала гвозди. Ли боялась поднять взгляд, лишь краем глаза видела двойную нитку жемчуга у нее на шее.

– Мисс Смит, – снова заговорил Брум, его голос, напротив, был мягкий и успокаивающий. Ли нашла в себе силы посмотреть ему в глаза. – Поймите нас правильно, мы хотим разобраться. Мы никого не обвиняем. Не могли бы вы рассказать нам о том, как обычно проходят занятия в группе профессора Гарина? Что такое? Вам плохо? Может, воды? Хелен, подай воды, пожалуйста.

Это странно, но даже тогда, несмотря на серьезные обвинения и вызовы в девятый корпус, все они – Ли, Питер и Джоан – были уверены, что ничего страшного не происходит; они все еще верили Гарину и всеми силами выгораживали его перед полицией и попечительским советом – валили все на Адама. Но уже в октябре – как будто одного расследования было мало – плохие новости посыпались градом: еще несколько студентов дали показания – все эти годы они молчали «из страха», теперь же, когда стало ясно, что Гарин перешел черту и за него всерьез взялись, сразу шесть человек анонимно написали на него жалобы; и хотя Питер продолжал кричать, что все это заговор и лживые козни завистников, очень скоро даже он понял, что дело приняло слишком серьезный оборот; а потом – словно контрольный выстрел – Американская ассоциация антропологов подняла вопрос об исключении Гарина из своих рядов и лишении его всех регалий – теперь в нагрузку к злоупотреблению положением, угрозам и психологическому насилию над студентами ему вменяли кое-что пострашнее: в СМИ появилась информация о расследовании гибели нескольких десятков туземцев кахахаси на рифовом острове в Микронезии. Слово «геноцид» было преувеличением, но журналисты ухватились за сенсацию, и уже через пару дней все желтые газеты – от Западного побережья до Восточного – пестрели фотографиями Гарина и заголовками в стиле «УЧЕНОГО ОБВИНЯЮТ В ГЕНОЦИДЕ ЦЕЛОГО НАРОДА».

О том времени Ли помнила только одно – ее тошнило. Спазмы в желудке и пищеводе причиняли боль, но рвоты не было; даже когда она пыталась вызвать рвоту двумя пальцами, ничего не выходило – тошнота мучила ее часами, в ушах звенело, в животе как-то тоскливо булькало, и ей казалось, что все ее тело – от пяток до головы – наполнено кислым желудочным соком. От этой мысли ее тошнило еще сильнее. Она перестала есть, даже бананы, от запаха еды – любой – ей становилось физически плохо, она постоянно ощущала обратную перистальтику пищевода, но рвоты не было. Язык был покрыт какой-то горько-кислой пленкой, и Ли казалось, что даже ее пот и дыхание отдают желчью. Она два раза в день – а иногда и чаще – принимала душ и носила с собой пузырек «Листерина», полоскала им рот каждый час, но отвратительный кислый налет очень быстро вновь возникал на языке, зубах и нёбе.

Ли ходила на все заседания комиссии. Сидела в углу, смотрела на Гарина и слушала его; в основном слушала голос, тошнота к тому времени мучила ее настолько, что слов она почти не разбирала – только интонации. Но от одного вида профессора ей становилось легче – мир словно обретал смысл, и комната, в которой он находился, всегда казалась ей светлее, чем все прочие комнаты. Ей нравилось наблюдать за ним – он никогда не защищался и не оправдывался, даже во время самых жарких споров и обвинений в свой адрес. Он отвечал спокойно и размеренно, чем, кажется, еще сильнее злил оппонентов и обвинителей. Абсолютный самоконтроль. И эта улыбка, которую многие считали издевательской. Ли ждала, что он посмотрит на нее и по ее взгляду поймет, что она с ним, что, в отличие от всех остальных, она не отреклась и будет с ним до конца. И когда Гарин исчез, просто однажды не явился на заседание, пропал без вести, у Ли было такое ощущение, как будто ее без скафандра выбросили в открытый космос – в холод и пустоту.

Особенно больно было от того, что люди вокруг продолжали жить как ни в чем не бывало. Она тоже пыталась делать вид, что все идет своим чередом и жизнь продолжается – нашла нового научного руководителя и продолжала работу над докторской, хотя на самом деле жила на чистом автопилоте. Тошнота и кислая пленка на языке никуда не делись, но уже не беспокоили ее, она словно смирилась с тем, что больше никогда не сможет есть; от одной мысли о том, что она откусит, прожует и проглотит хоть что-то, ей становилось дурно и тошнота вновь подступала к горлу; поэтому она старалась не думать о еде; она вообще старалась не думать.

А еще – провалы в памяти. Она могла внезапно очнуться где-нибудь на улице, совершенно не помня, как и зачем туда пришла. Вот она сидит на лавочке, а вот бесцельно бродит по ботаническому саду вокруг тополя Линкольна. Однажды на улице к ней подошел полицейский и спросил, все ли у нее хорошо – он заметил, что она уже двадцать минут стоит перед витриной с телевизорами и наблюдает за трансляцией какого-то чемпионата по плаванию.

– Что-то случилось? – спросил он, и она разрыдалась, без всякой причины. У нее был такой растерянный и несчастный вид, что полицейский предложил подвезти ее домой или позвонить родным.

Ее мучили кошмары, точнее – один повторяющийся кошмар: она лежит в постели и не может пошевелиться, и там, в темноте, есть кто-то еще, он наблюдает за ней, подходит, склоняется, открывает ей рот, раздвигает челюсти руками и сблевывает ей прямо в горло – и рвота течет вниз по ее пищеводу и жжет ее изнутри, разъедает органы; и ей кажется, что еще чуть-чуть – и ее желудок лопнет.

А потом – запах детской присыпки. Она почуяла его там же, во сне. Открыла глаза и увидела маму – седая, растрепанная и уставшая, мать гладила ее по голове и тихо пела. Ли приподнялась на локтях и огляделась – обои в цветочек, шторы, овальное зеркало на стене – эта была детская. Мать привезла ее домой.

– Все хорошо. Отдыхай.

Через неделю ей стало полегче, она уже могла сама вставать с постели, провалы в памяти затягивались, как раны на коже. Во всяком случае, ей так казалось. По утрам мать готовила завтрак и уходила на работу, а Ли одевалась потеплее и отправлялась гулять – потому что ничего другого делать не могла. Во время прогулок она обязательно заходила в супермаркет и покупала бананы и съедала их по дороге домой – ей уже давно не нравился вкус, но она ничего не могла с собой поделать; а еще – просматривала газеты на стендах рядом с кассами, искала там хоть какие-то новости о Гарине. Она до сих пор не могла поверить, что он сбежал, и была уверена, что рано или поздно он выйдет с ней на связь, даст о себе знать. Дома не было интернета, поэтому свои прогулки Ли планировала так, чтобы зайти в интернет-кафе и проверить электронную почту. Написала письма на оба его почтовых ящика – личный и рабочий, но ответа не получила. И чем больше времени проходило, тем сильнее она злилась – в основном на себя. Почему он не пишет? Она ведь не сделала ничего плохого, она была верна ему, была с ним до конца, и если и сбежала от него в тот день, то это просто минутная слабость, и ей очень жаль. Если бы он дал ей шанс объясниться, она бы все расставила по местам. Иногда в папке «спам» она находила письма от клиник пластической хирургии, фирм по продаже косметики и благотворительных фондов и думала, что, возможно, Гарин не отвечает на письма, потому что за ним следят его враги и завистники, и, стало быть, за ней тоже следят, и он не может написать ей напрямую, а значит наверняка шлет ей тайные, зашифрованные послания. Все эти письма в «спаме», думала она, – весточки от него, ну конечно, какая же она дура, что сразу не догадалась.

Весь следующий месяц она пыталась взломать закодированные в рекламных письмах послания от Гарина. Распечатывала их, приносила домой и весь день, пока мать была на работе, сидела за столом на кухне и подбирала код. Попытки отыскать тайные послания довольно долго не давали результатов, пока в одном из писем она не обнаружила, что первые буквы четырех первых строчек складывались в слово FREE. Ее бросило в пот – она не сомневалась, что это послание от Гарина, он говорит с ней, сообщает, что все еще на свободе. И даже тот факт, что первые буквы следующих строчек в письме складывались в абсолютную бессмыслицу, ее не смутил.

Несколько раз она пыталась вернуться к работе над диссертацией, но не могла сосредоточиться, чувствовала себя тупой и очень злилась. «Какой смысл? Без Гарина я все равно ничего не смогу, кто будет меня направлять?» Злость вспыхивала в ней все чаще. Однажды в супермаркете она наорала на ребенка лет пяти; он шагал вдоль продуктовых рядов и стучал барабанными палочками по банкам с консервированной кукурузой; от перестука палочек она пришла в такую ярость, что на ее крики сбежались почти все посетители и целых четыре охранника, которые осторожно, словно она бешеная собака, держа дистанцию и стараясь не прикасаться к ней, препроводили ее к выходу. В другой раз она разозлилась, когда увидела, как кто-то припарковал машину, заняв сразу два парковочных места, ей захотелось подойти, расцарапать бок автомобиля гвоздем или ключами, злость была такой сильной, что у нее заболело в груди, и она начала вслух грязно ругаться на машину, словно это могло помочь. Прохожие с ужасом смотрели на нее и отходили подальше, и ей было стыдно, но она не могла остановиться, продолжала матом кричать на автомобиль. Тем же вечером в парке она услышала скрип качелей на детской площадке, неподалеку, – и звук так сильно бил по нервам, что ей пришлось быстро уйти оттуда, чтобы не сорваться на крик. Затем, спустя еще пару дней, она стояла на переходе через дорогу, и рядом остановились женщина с маленькой дочкой – они ждали, пока светофор переключится с красного на зеленый, и девочка спросила, почему они стоят, а мать ответила, что надо дождаться зеленого, и девочка спросила почему, и мать ответила «такие правила», и девочка снова спросила почему – и продолжала повторять на разные лады: почему? почему? почему? почему? – как будто это был уже не вопрос, ей просто нравилось произносить это слово: почему? почему? почему? почему? почему? – и Ли подумала, что если девочка не заткнется сейчас же, она ее прямо здесь задушит голыми руками.

А потом был парфюм – мимо прошла женщина, и от запаха ее духов – «Ред Джинс» – Ли провалилась в прошлое, как в яму. Еще пару кварталов она прошла на автопилоте, потом остановилась и, спрятав лицо в ладони, разрыдалась посреди дороги.

Тем же вечером мать вернулась с работы и устроилась на кухне за столом со своими судоку – это было ее любимое занятие перед сном: «помогает размять мозги». Раздумывая над очередным ребусом, она услышала тихий, протяжный звук, похожий на гул застоявшегося воздуха в системе отопления. Прислушалась и поняла, что звук доносится из детской – и это не гул, а стон.

Мать постучалась и осторожно приоткрыла дверь. Ли сидела на кровати и скулила, держась при этом за голову так, словно боялась, что если отпустит – голова треснет или взорвется.

– Кажется, мне нужна помощь, ма, – сказала она.

В декабре 1999 года она начала первый курс терапии. Терапевта звали Джозеф Браун, работа с ним давала неплохие результаты, Ли рассказывала о своих вспышках ярости, о том, что особенно сильную злость у нее почему-то вызывают громкие звуки и дети. Еще она заметила, что всякий раз, стоит ей хотя бы мысленно приблизиться к воспоминаниям о Гарине, у нее начинаются проблемы – она утаивает информацию и увиливает от ответов. Это заметил и терапевт. Когда на очередном сеансе он попытался осторожно расспросить ее об этом, она начала врать; вранье было настолько глупым и бесхитростным, что вызывало неловкость у них обоих. Ли понимала, что он не верит ни единому ее слову, она и сама не верила, но продолжала рассказывать небылицы, а доктор Браун кивал и делал пометки в блокноте.

Когда в начале февраля Ли пришла на очередной сеанс, доктор Браун был не один. В кабинете с ним сидела женщина – точнее, старуха. Строго одетая, худощавая, седые волосы стянуты в тугой пучок на затылке, закрепленный деревянной спицей. В ее манерах было что-то такое от злодейки из диснеевского фильма, «как будто собралась украсть всех далматинцев в городе», – подумала Ли.

– Здравствуй, Ли, – сказал доктор Браун. – Проходи, не стесняйся. Это моя коллега Марта Шульц, она психолог и консультант по выходу.

– По выходу откуда? – спросила Ли.

Марта села в кресло напротив и стала задавать вопросы о Гарине. Ли отвечала неохотно, пыталась увильнуть, но в этот раз врать не получалось – Марта ловила ее на каждом слове и не давала уйти от темы. В конце концов Ли не выдержала, вскочила с кресла.

– Да кто вы такая! Вы не имеете права, понятно?! – и вышла из кабинета, хлопнув дверью.

Февраль двухтысячного Ли запомнила хорошо. Особенно в память почему-то врезался репортаж по телевизору о том, как защитники животных в штате Орегон отлавливали оленей и покрывали их рога светоотражающей краской, чтобы снизить количество аварий на дорогах. Особенно впечатляюще все это выглядело на видео – светящиеся в ночи рога, словно летящие сами по себе, как призраки, в темноте леса. Еще в том же году в Северную Каролину пришли аномальные холода, и в национальном парке из-за заморозков аллигаторы вмерзли в лед. Новость об этом попала в прессу, и в Шаллотт потянулись люди с камерами. Ли тоже решила сходить – из чистого любопытства, в последний раз такое случалось лет десять назад или больше. Приехавших репортеров развлекала мама. Она была в смешной красной шапке с помпоном и ярко-зеленом пуховике с логотипом парка – буквами SRSP, стилизованными под аллигатора, первая S – это хвост, а P – удлиненная морда. На глазах – очки-авиаторы с зеркальными линзами.

Аллигаторов она называла «наши мальчики» и говорила о них с какой-то особенной материнской теплотой, словно заводчица о своих золотистых ретриверах. Ли все ждала, что она начнет называть их «хорошими мальчиками».

– Наши мальчики не умеют регулировать температуру тела, – говорила мать. – Когда температура в реке начинает падать, их кровь густеет, и они чувствуют, что ноль уже близко, и тогда плывут к поверхности и застывают вот так, – она указала на одного из аллигаторов, – вытащив нос из воды, чтобы не задохнуться, когда реку схватит лед.

– Значит, для них это не опасно? – спросил репортер.

– Ну, как сказать. В этом сезоне температура сильно ниже, чем обычно. Но нет, это не смертельно. Любые другие крокодилы, скажем нильские, заболели и умерли бы, а нашим мальчикам мороз побоку. Смотрите, ноздри шевелятся. Глаза сложно рассмотреть, лед мутный, но они тоже двигаются.

Стоя там, на берегу, слушая рассказы матери и глядя на торчащие изо льда морды аллигаторов, Ли почему-то вновь вспомнила о Гарине и тут же – о той худощавой старухе из кабинета доктора Брауна. Она вернулась домой – к тому времени мать уже провела интернет – и вбила в поисковик имя «Марта Шульц». Первые две ссылки вели на сайты психологической помощи.

«Марта Шульц, клинический психолог, специалист по деструктивным культам. Автор нескольких книг о методах терапии ПТСР и посткультовых травм. В 1980 году основала «дом Тесея», реабилитационный центр помощи жертвам культов. Адрес: Чапел-Хилл, улица Хорн-Лейк, дом 9».

У дома девять на улице Хорн-Лейк была своя непростая история. 17 августа 1969 года на Чапел-Хилл обрушился ураган Камилла. Ветер был такой силы, что вырывал с корнями деревья и поднимал в воздух автомобили. Одна из яхт, пришвартованных в гавани озера Джордан, была подброшена волной и взлетела в воздух так, словно ей выстрелили из катапульты, и приземлилась на крышу дома. Зрелище, надо сказать, было впечатляющее: белое парусное судно, носом проткнувшее покатую крышу двухэтажного коттеджа в викторианском стиле – это было похоже скорее на инсталляцию, работу современного художника, чем на последствия катастрофы. Хозяином коттеджа был Уилбур Патридж, стареющий, одинокий, разведенный торговец подержанными автомобилями. Яхта пробила кровлю прямо над его спальней, и, будь ее нос длиннее на семь сантиметров, она бы вонзилась ему прямо в грудь. Патридж увидел в этом знак свыше, он не стал ремонтировать дом, наоборот, вызвал монтажников, которые закрепили судно и как бы сшили его с домом, превратили в часть крыши и фасада. Владелец яхты так и не объявился, и в этом Патридж тоже увидел знамение – яхта, решил он, принадлежала самому Господу Богу. Он бросил работу и обрел веру, отрекся от старого имени и выбрал новое – Авраам, и теперь ходил по улицам в черном пальто и проповедовал, рассказывал прохожим, что упавшая на его дом яхта была на самом деле воплощением божественного указующего перста, знаком избранности; и что ураган Камилла был не просто атмосферным явлением, нет – это было предупреждение, репетиция Второго Всемирного Потопа; и только он, Авраам, теперь должен, подобно Ною, построить новый ковчег и спасти избранных. Он был красноречив и быстро собрал вокруг себя паству; люди охотно слушали яркие, полные экзальтации речи бывшего торговца подержанными автомобилями, живущего в доме с торчащей из крыши яхтой. И очень скоро адепты Авраама уже ходили по улицам Чапел-Хилла и собирали деньги на строительство нового Ковчега и призывали соседей примкнуть к их новой истинной религии, ибо ВВП (Второй Всемирный Потоп) неизбежен и пощадит лишь истинно верующих. История гласит, что Уилбур-Авраам действительно начал строительство Ковчега – группа специально нанятых инженеров занялась возведением корабля прямо на заднем дворе дома под открытым небом. И чтобы мотивировать адептов активнее продавать все, что у них есть, и нести ему деньги, вкладывать в строительство, пророк Авраам объявил дату Потопа – 17 августа 1973 года. Когда за неделю до срока стало очевидно, что Ковчег не готов – рабочие особо не торопились и успели построить лишь часть корпуса будущего судна, – пророк вышел к людям и сообщил, что господь передумал и по техническим причинам перенес ВВП еще на год, специально ради них, чтобы дать им шанс достроить Ковчег и спастись. Обрадованные божественной отсрочкой адепты стали еще активнее продавать свое имущество, хотя и продавать-то было уже особо нечего, но они старались – брали кредиты в банках, вытряхивали последние деньги из матрасов и свиней-копилок, распродавали одежду и книги – и всё, абсолютно всё, каждую монету несли пророку. Прошел год, и приблизился новый дедлайн, а Ковчег все еще был не готов, тогда пророк Авраам опять вышел к послушникам и объявил, что неправильно все посчитал: на самом деле христианское летоисчисление – это ересь, господь живет совсем по другому календарю, а это значит, что у них есть еще целый год, нужно только немножечко потерпеть, совсем чуть-чуть, и принести еще денег, и тогда мы точно-точно сможем достроить Ковчег и спастись. И неохотно, но люди снова поверили – пути назад все равно не было; они фактически сами загнали себя в ловушку – продали все, что у них было, порвали связи с внешним миром и целыми днями только и делали что молились, готовились к Потопу и собирали деньги на Ковчег.

Авраам, надо сказать, был не только красноречив, но и жаден до внимания публики; это его и погубило. Однажды он узнал, что журналистка местной газеты пишет о нем статью, и пригласил ее к себе, предложил сделать с ним интервью, чтобы самостоятельно рассказать «всю правду» – ему нравилось представлять свое фото на первой полосе, и он был уверен, что статья поможет ему укрепить свой статус пророка и привлечь еще больше адептов; он не учел одного – Кэтрин Сливер, репортер газеты «Телеграф», всегда очень тщательно готовилась к интервью и никогда не играла по правилам гостя; поэтому на встречу с пророком она пришла в компании его бывшей жены, Пэгги. Внезапное появление бывшей стало для пророка Авраама неприятным сюрпризом, он был ужасно раздражен, ерзал в кресле и не стеснялся в выражениях, и в итоге наговорил такого, что через неделю после выхода статьи на него завели сразу несколько дел, в том числе по статье «мошенничество» – фактически он оговорил сам себя. И когда спустя еще пару дней к дому на Хорн-Лейк подъехала полицейская машина и из нее вышли двое патрульных, чтобы препроводить болтливого пророка в участок для дачи показаний, адепты Авраама открыли по ним стрельбу. Сектанты окопались в доме, превратили его в настоящую крепость, заколотили окна и заблокировали все входы и несколько суток держали круговую оборону. Полицейские вели ответный огонь, и спустя пару дней фасад дома на Хорн-Лейк был весь изуродован отверстиями от пуль. На четвертый день сектанты перестали стрелять, и стало ясно, что у них кончаются боеприпасы. Когда на улице появились военные грузовики и бронированный автобус с бойцами штурмового отряда SWAT, пророк Авраам понял, что это конец, и призвал адептов покинуть грешный мир вместе с ним – покончить с собой.

Ли прочитала эту историю в архиве, в газетной статье за 1976 год, и долго не могла поверить, что это не вымысел; люди действительно поверили во Второй Всемирный Потоп, продали все свое имущество и отдали деньги бывшему торговцу подержанными автомобилями и окопались в доме с яхтой на крыше и расстреляли полицейских; и даже когда их пророк приказал им покончить с жизнью – все подчинились, никто не усомнился в его словах.

Когда Ли впервые увидела дом своими глазами, у нее перехватило дыхание – из крыши до сих пор торчала корма настоящей яхты. За годы эта яхта пережила четыре символические трансформации – сперва была просто судном, стояла у пристани, затем после урагана стала объектом веры, и потом превратилась в мемориал, хранящий в себе память о жертвах культа, а теперь – дом стал центром психологической помощи.

Когда в 1976 году случилось массовое самоубийство, пророк Авраам выжил – сам он не последовал за своими бедными адептами, но попытался спрятаться – залез под кровать и затаился, надеясь, видимо, что полицейские и судмедэксперты слишком ленивы и не будут проверять очевидные места. Он ошибался – полицейские обнаружили его довольно быстро, выкурили из-под кровати и проволокли к выходу прямо за ноги, пока он плакал, умолял о пощаде и цеплялся за ножки стульев и балясины. Так он попал под суд и угодил в тюрьму пожизненно. Всю его собственность конфисковали, и пару лет, пока шел процесс, дом был оцеплен и числился в деле как место преступления и вещественное доказательство одновременно. Суд освещали местные каналы и газеты, и пророк Авраам, он же Уилбур Патрик Патридж, бывший торговец подержанными автомобилями, пережил новый виток славы; его история – безумная и странная, – попав на первые полосы, привлекла целую армию безумных и странных людей со всей Америки, которые стали съезжаться к уже ставшему культовым дому на улице Хорн-Лейк. Местные жители, естественно, были ужасно недовольны тем, что их район превратился в магнит для сумасшедших. Начались митинги и акции протеста, активисты ходили по квартирам и собирали подписи под петицией с требованием снести, уничтожить проклятый дом – избавиться от памяти о нем и жить дальше.

В процессе участвовала и Марта Шульц – она консультировала юристов и замгенпрокурора, помогала составить психологический портрет подсудимого и даже выступила на одном из заседаний, пыталась объяснить присяжным, как так вышло, что этот опухший, потный, разведенный торговец подержанными автомобилями умудрился подчинить себе целую группу взрослых, разумных людей, заставил их порвать все социальные связи, продать все имущество и в конце концов покончить с собой. Это было не первое ее дело; к тому времени Марта уже несколько раз выступала экспертом на судах и еще чаще помогала полицейским в делах, связанных с культами или НРД – новыми религиозными движениями. Еще в 72 году она защитила докторскую, почти целиком посвященную «Семье» Чарльза Мэнсона, и тогда еще даже подумать не могла, что станет самым известным в штате экспертом по сектам; заканчивая монографию, она и не подозревала, насколько все плохо – до 1969 года, до дела Мэнсона, религиозные культы в академических кругах не считались чем-то особенно важным и достойным исследования; в 1967 году Марта училась на отделении клинической психологии и просто ради любопытства решила изучить вопросы психологического насилия на религиозной почве. Ее научному руководителю тема не казалась особенно перспективной, но он махнул рукой, да, мол, делай что хочешь, и Марта занялась исследованием – к ее удивлению, материала оказалось гораздо больше, чем можно было представить. Затем случился Мэнсон, и совершенно неожиданно работой Марты заинтересовались не только коллеги, но и правоохранительные органы. Ходили слухи, что в 1970 году ей звонил сам Винсент Буглиози, чтобы проконсультироваться насчет «Семьи», и после этого случая ее имя стало довольно известно в юридических и судебных кругах; все прокуроры и судьи знали, кого звать в случае, если на скамье подсудимых окажется очередной самопровозглашенный Иисус или Ной.

За семь лет Марта провела сотни консультаций, составила психологические портреты десятков лидеров культов и помогла довести до конца бессчетное количество судебных процессов, но именно дело Патриджа стало для нее поворотным. Именно там, на одном из заседаний, она поняла, что ей это неинтересно, что, помогая посадить очередного социопата с комплексом бога, она не чувствует ничего, кроме усталости и брезгливости; эта работа отнимала слишком много внутренних ресурсов и совсем ничего не давала взамен. Когда коллеги поздравляли Марту с очередным отправленным за решетку горе-пророком, она не могла заставить себя даже улыбнуться в ответ. Но однажды перед заседанием по делу Патриджа она услышала разговор замгенпрокурора с помощником – они обсуждали тот самый дом с торчащей из крыши яхтой, который за последние месяцы, по выражению замгенпрокурора, «стал настоящей занозой в заднице у городских властей»; никто не знал, что с ним делать – к нему каждый день приходили люди: одни оставляли цветы и свечи в память о жертвах, других притягивала аура сенсации и массовой резни; хозяева соседних домов были страшно недовольны и требовали снести дом, но власти не могли этого сделать по юридическим причинам – дом числился местом преступления и вещественным доказательством во все еще не закрытом деле. Марта сидела рядом на лавочке и попросила у замгенпрокурора папку с фотографиями, увидела дом и тут же подумала: «Надо его купить», – и сама удивилась тому, что эта мысль вообще пришла ей в голову.

– Сколько он стоит? – спросила она.

– Кто? – замгенпрокурора посмотрел на нее.

– Дом, – она показала фото.

– Какая разница? – засмеялся он. – Не думаю, что кто-то захочет купить эту хреновину. Мало того, что в крыше дыра, там еще и паркет от пятен крови не отмыть.

– Я хочу.

– Что?

– Я хочу его купить.

В тот день она вряд ли смогла бы объяснить, зачем он ей нужен – это было даже не решение, а что-то другое – предчувствие. Замгенпрокурора с помощником смотрели на нее как на блаженную, думали – шутит. Но ей и правда казалось, что будет неправильно – уничтожать место, в котором произошло что-то настолько страшное. Она решила сохранить дом и придать ему смысл; и – если получится – придать смысл себе, своей жизни. Она окончательно поняла, что больше не хочет изучать лидеров религиозных культов, во всяком случае – напрямую; не хочет разговаривать с ними, копаться в их головах, составлять их профили, вообще хоть как-то соприкасаться с ними – все они были так банальны и так похожи, что уже давно сливались в ее мыслях в один размытый и скользкий образ. Гораздо больше ее беспокоили жертвы, выжившие или их родственники, те самые люди, которые на заседаниях обычно сидели, стыдливо опустив головы, боялись поднять взгляд, сломленные, разбитые, замученные; она давно наблюдала за ними и стала замечать у них признаки посттравматического расстройства. Однажды она попыталась найти в университетской библиотеке какие-то исследования о психологической помощи людям, пострадавшим от НРД. Нашла целую стопку работ о ПТСР у бывших военных, ветеранов Вьетнама, но жертвами культов, кажется, никто особо не занимался, их словно бы никто и не считал жертвами. Марта подумала, что это ее шанс, что все ее знания, весь ее многолетний опыт принесут гораздо больше пользы, если их направить на этих людей – на тех, кому не повезло; на тех, кто, возможно, даже не отдает себе отчета в том, как сильно его покалечила жизнь рядом с самозваным пророком.

И так, когда в январе 1978 года суд огласил приговор Уилбуру Патриджу и дело было закрыто, Марта Шульц выкупила дом – это было несложно, его продавали за копейки на аукционе; замгенпрокурора был прав, никто особо не горел желанием заселиться в дом с такой ужасной историей. Но Марта думала иначе – в тот год она и основала фонд «Дом Тесея».

Местные, надо сказать, давно привыкли к дому с торчащей из крыши яхтой, его тяжелая история уже никого особо не трогала – ну, было и было; со временем тревожная аура дома ослабла, он больше не ассоциировался с бойней, последние почти тридцать лет в нем располагался центр реабилитации, и теперь он словно бы покрылся налетом повседневности, местные перестали замечать его, их взгляды скользили по фасаду, но не задерживались на нем; между собой соседи называли его просто «Новый дом» или «дом Тесея» – хотя если остановить прохожего и спросить, почему именно «новый» и при чем тут Тесей, он вряд ли сможет вспомнить, скорее всего, пожмет плечами и скажет: «Ну, просто так повелось».

Ли долго не решалась подойти к дому, стояла чуть поодаль, через дорогу, разглядывала окна – со стороны, наверно, выглядела как сталкерша. Затем переборола себя, перешла улицу, взошла по ступенькам и нажала на звонок. Дверь открыла молодая девушка с роскошным афро; прищурилась, разглядывала Ли, словно пыталась вспомнить, где могла видеть ее раньше. Ли сказала, что хочет поговорить с Мартой, и девушка, не говоря ни слова, жестом показала «иди за мной». И следуя за девушкой по коридору, Ли не могла отвести взгляда от ее пружинистой и идеально симметричной прически и боролась с соблазном протянуть руку и потрогать волосы.

Марта Шульц сразу узнала Ли и, казалось, совершенно не удивилась. Ли присела на стул и хотела что-то сказать, но вместо слов произнесла лишь невнятное «эммммм» – она снова столкнулась с этим странным внутренним блоком: всякий раз, когда она думала о Гарине, у нее начинались проблемы с формулированием мыслей; было устойчивое ощущение, будто подсознание сопротивляется, не подпускает ее к воспоминаниям о годе, проведенном в Миссурийском университете.

– Все хорошо? – Марта Шульц подняла бровь.

– Я почитала о вас, – сказала Ли. – И хотела узнать: почему?

– Почему что?

– Почему вы пришли тогда? Доктор Браун позвал вас поговорить со мной. Почему именно вас?

– Я полагаю, если ты здесь, ты уже знаешь ответ.

– Да, но я никогда не была в секте.

– Хорошо. Тогда расскажи мне про Юрия Гарина.

От одного его имени по спине Ли пробежал мороз.

– Ты сейчас задержала дыхание. Ты всегда задерживаешь дыхание, когда я произношу его имя.

– Это неправда.

– Юрий Гарин, – она помолчала и повторила, – Юрий Гарин, – затем снова пауза и опять: – Юрий Гарин.

Ли стиснула зубы.

– Хватит.

– Юрий Гарин.

– Пожалуйста, хватит. Хорошо. Вы правы. Вы можете мне помочь?

Первые полгода Ли казалось, что сеансы терапии не дают никаких результатов и она зря теряет время. Марта Шульц учила ее, что прошлое – это сложнее, чем «было»/«не было»; прошлое – это ресурс, который нужно учиться не только добывать, но и хранить. С хранением были сложности – копаясь в самой себе, Ли обнаружила, что ее память за последние два года состоит в основном из пустот и – если искать какой-то подходящий образ – напоминает книгу, из которой вырвали каждую третью страницу. И в этом была главная проблема – во время сеансов ей приходилось непросто; нужно было не только вспоминать лица, эмоции и диалоги, но и как бы реконструировать их, заполнять провалы, восстанавливать связи между репликами. Эта мысленная реконструкция была чем-то похожа на работу реставратора, который восстанавливает поврежденный, порванный вандалом холст; или эксперта-криминалиста, который по брызгам крови на стенах, расположению тел и гильз на полу пытается вычислить убийцу. Иногда, закрывая глаза и пытаясь вспомнить тот или иной день, Ли жаловалась Марте, что картинка начинает плыть, а звук пропадает – люди, предметы, образы – все изломано так, словно кто-то в ее голове заметает следы, сопротивляется, не дает ей заглянуть в себя.

Терапия долго не давала ощутимых результатов, – иногда Ли и вовсе казалось, что она застряла и все ее попытки вспомнить и заново прожить Миссури тщетны, и тем не менее спустя примерно год после начала сеансов она поняла – кое-что изменилось: Гарин уже не казался ей таким всемогущим, он больше не пугал и не восхищал ее, при мысли о нем она не возбуждалась, как раньше, ее не охватывал священный трепет, наоборот, – теперь ей было странно вспоминать о нем, теперь хотелось только одного – понять, почему он до сих пор занимает в ее голове так много места. И каждое новое восстановленное воспоминание поражало ее. Теперь, когда она вслух проговаривала все, что он с ней делал, ей было очевидно – это ненормально, он не имел на это права.

Она все чаще вспоминала случаи, когда он срывался и кричал на нее; у него бывали «сумрачные дни» – он становился груб и раздражителен, мог повысить голос или схватить за плечо, а то и за горло, оставить синяк; как метеочувствительные люди зависят от погоды, так Ли была зависима от его настроения. Когда он злился, она терялась, потому что совершенно не могла понять, чем провинилась, и уже автоматически начинала просить прощения – и это работало: Гарину нравилось, когда люди унижались и заискивали перед ним. Особенно Ли. Он любил утешать ее, а потом просил сделать для него «кое-что», чаще всего какую-нибудь «мелочь», просто чтобы доказать свою преданность, – приготовить ужин, сходить в магазин, раздеться. И она делала все – готовила, ходила, раздевалась. И всякий раз, соглашаясь сделать «кое-что», она чувствовала одновременно и восторг – он любит ее, она ему нужна, – и тошноту: она знала, что скоро период любви закончится и наступят «сумрачные дни» – они всегда наступали, – и он снова начнет кричать и срываться. И вспоминая эти дни, она даже самой себе не могла ответить – зачем терпела, почему позволяла так с собой обращаться.

Сеансы терапии с Мартой Шульц дали ей многое: она не излечилась, нет, иногда ее накрывали панические атаки, но теперь она была к ним готова, теперь она знала, что происходит, умела слушать себя.

Помимо прочего она вспомнила и работу над докторской. До нее дошло, что за полтора года в Колумбии она почти не продвинулась в своих исследованиях, что было странно, учитывая насаждаемый Гариным культ труда – он очень внимательно следил, чтобы его студенты работали 24/7, жертвуя сном и личной жизнью. И тем не менее все они, включая Ли, вечно отставали от графика. Лишь спустя годы, распутывая узлы памяти, заново проживая те дни, Ли поняла – на самом деле большую часть времени она и прочие phd-студенты работали не над своими исследованиями: они работали на Гарина. Ли с удивлением обнаружила, что, в сущности, все два с половиной семестра по сути выполняла роль его секретарши. Он пользовался властью аккуратно – сначала просил «помочь по мелочи», найти пару статей на заданную тему, расшифровать или перевести что-нибудь. «Это займет совсем немного времени, но ты меня очень выручишь, у меня совсем завал», – говорил он. Затем, когда она приносила ему необходимые статьи, расшифровки и переводы, он хвалил ее за оперативность и далее, «если несложно», просил еще о чем-нибудь. Ей было несложно, через полгода жизни под его влиянием она вообще уже плохо отличала сложное от несложного, свое от чужого, и его похвала была для нее высшей наградой. В этих просьбах на первый взгляд не было ничего преступного, – любой профессор иногда просит студента об услуге, обычная практика, – проблема в том, что Гарин просил постоянно, систематически, и отказать ему было невозможно – все знали, что отказ повлечет за собой наказание.

На одном из сеансов Марта посоветовала Ли сходить на курсы коллективной терапии, еженедельные собрания гостей (Марта не любила слово «пациенты») дома Тесея и всех желающих рассказать свою историю.

– Это как? – спросила Ли.

– Ну как, несколько человек сидят кругом и делятся опытом и переживаниями.

Ли эта идея не понравилась – собираться группами и рассказывать незнакомцам о своем прошлом; одно дело терапевт и совсем другое – люди с улицы. Кроме того, ее тревога была вызвана еще и тем, что она постепенно вспоминала все больше особенностей гаринского «преподавания» в Миссури. Помимо концертов перкуссионной музыки братьев Волковых, он практиковал еще один ритуал – собирал всех студентов вместе и для укрепления духа товарищества устраивал так называемые «сеансы доверия»: каждый студент по очереди брал слово и рассказывал о себе что-то личное – полученную на этих «сеансах доверия» информацию Гарин затем использовал, чтобы манипулировать ими. «Сеансы» обычно заканчивались тем, что кто-то из них начинал рыдать и все они обнимались и ощущали невероятное единство и благодарность. Все, кроме Адама. Он в их «команде» был кем-то вроде козла отпущения. Они вечно смеялись над ним – иногда прямо в лицо, и Гарин поощрял эту жестокость. Ли хорошо помнила звериный восторг, который охватывал ее, когда они насмехались над Адамом, и еще – облегчение от того, что смеются не над ней, что она – не Адам.

Поэтому, когда Марта предложила ей посетить курс коллективной терапии, Ли напряглась и призналась, что не хотела бы участвовать ни в чем подобном, потому что это о-о-о-о-очень похоже на то, что с ней делали в Колумбии.

– Я понимаю, но это не одно и то же, – сказала Марта. – От тебя ничего не требуется, просто сходи и послушай людей. Есть встречи анонимных алкоголиков, есть – анонимных наркоманов. А эти встречи у нас – то же самое, только для тех, кто пережил культовый опыт. Попроси Джун, она поможет.

Джун звали ту самую девушку с афро. Она была настолько немногословна, что некоторые гости дома Тесея считали ее немой. Чаще всего она сидела в общем зале – так называли самую большую комнату на первом этаже с панорамным окном с видом на задний двор, – расположившись в кресле, перекинув одну ногу через подлокотник, покачивая тапочкой, с огромным томом энциклопедии Британники в руках. На первых порах Ли – как и все гости дома – была уверена, что это просто поза – кто в здравом уме будет часами сидеть в кресле и читать энциклопедию? – но поменяла мнение о Джун, когда увидела, как быстро и легко та находит и сортирует необходимые папки в картотечных шкафчиках. У Джун была феноменальная память, и в доме она собирала данные для диссертации, а еще, чтобы быть полезной, вела встречи взаимопомощи.

Именно там, на одной из первых встреч, Джун рассказала свою историю:

– Это было в 95-м, – начала она, когда все собрались и расселись на стульях, – я училась Чапел-Хилле, в аспирантуре, писала работу о психологическом насилии, и сейчас вы поймете, насколько это иронично. Научный руководитель предложил мне, – она сделала кавычки пальцами, – «поработать в поле» и изучить структуру и методы вербовки «Церкви Единого Христа», сокращенно ЦЕХ, – это была такая сравнительно молодая еще секта. Ее община располагалась как раз у нас, в Северной Каролине. И я решила внедриться туда, – Джун рассмеялась; было очевидно, что она уже не в первый раз рассказывает эту историю и за годы научилась относиться к ней с юмором, хотя руки все еще выдавали волнение – она без конца терла запястья так, словно с нее только что сняли наручники. – Да-да, только подумайте, я внедрилась в секту, чтобы изнутри изучить их доктрину и методологию. И поскольку я сейчас сижу здесь, перед вами, я думаю, вы уже догадываетесь, чем все закончилось. – Она оглядела присутствующих. – Я провела там два года – и до сих пор работаю над тем, чтобы вспомнить, что я там делала и как жила. Заполнить белые пятна. Это ведь тоже проблема, правда? Нам кажется, что в секты попадают только глупые и необразованные люди. В самом деле, кем надо быть, чтобы купиться на то, что пишут в этих тупых брошюрах, правда? Вот и мне так казалось. Мне казалось, мой ум, скептицизм, образование – все это защитит меня. Я ведь ученая, я провожу исследование. Я чувствовала себя двойным агентом, шпионом, и мне это нравилось. Я изучаю секты, я слишком умна, я знаю все их приемы, они не смогут меня обратить. Так я думала в первый день, когда вошла в общину, – она горько ухмыльнулась, глядя куда-то в сторону. – Через месяц я переписала всю свою собственность – машину и банковский счет – на местного гуру, основателя ЦЕХ, и порвала все связи с внешним миром. А потом – и с реальностью. В течение первого месяца после внедрения друзья и коллеги в университете замечали, что я изменилась, советовали обратиться к психологу, а я смеялась в ответ – я и есть психолог, я все контролирую, мне не нужна помощь, помощь – это для слабаков. – Джун оглядела всех, задержала взгляд на Ли. – Это самое сложное, – сказала она, – признать, что тебе нужна помощь. Что ты просто человек. И что люди ошибаются. Любого человека можно обмануть, использовать, обвести вокруг пальца. Но если тебя обманули или использовали – это не значит, что ты глуп, и уж точно не значит, что ты виноват. Никто не заслуживает быть обманутым и использованным. Я два года прожила в общине и занималась в основном тем, что сектанты называли «истинным предназначением женщины» – готовила еду, стирала одежду, мыла полы и каждый вечер сексуально обслуживала мужчин; все это, по словам местного гуру, было необходимо, чтобы «освободиться от ярлыков». Эту фигню он втирал нам каждое воскресенье на проповедях, – Джун заговорила хриплым, карикатурным голосом, изображая манеру гуру: «Свобода невозможна, пока вы носите на себе ярлык «я», пока цепляетесь за «личность», пока оцениваете себя и сравниваете с другими. Внешний мир лепит на вас ярлыки и подавляет вашу истинную сущность, и чтобы избавиться от оков Внешнего Мира, нужно сначала освободиться от «я», преодолеть эгоизм». Этим мы и занимались, – сказала Джун уже своим нормальным голосом, – «преодолевали эгоизм». Мужчины работали в поле, собирали урожаи, торговали, а заработанное отдавали гуру. Женщины готовили еду, убирались и вербовали новых членов; и спали с мужчинами. Секс не считался грехом, наоборот, гуру учил, что секс – это обыкновенное «отправление нужды» и что так называемое грязное общество Внешнего Мира специально стигматизирует половое чувство. – Она снова изобразила голос гуру: – «Во внешнем мире секс – это очередной ярлык, средство контроля. На самом деле секс – это путь к освобождению». В общине насаждалась свободная любовь. Женщины не имели права отказывать мужчинам. Если женщина отказывала, ее обвиняли в том, что она «цепляется за свое «я», в том, что она «эгоистична» и не готова к «абсолютной свободе». Я бы, возможно, и сейчас была активной сторонницей «Церкви Единого Христа», если бы не чудо. Хотя – можно ли назвать чудом аварию, в которой ты чуть не лишилась возможности ходить? 12 сентября 1997 года я стояла на остановке и раздавала наши брошюры ожидающим автобуса студентам; я была симпатичной, поэтому меня иногда отправляли вербовать новых адептов – поближе к кампусам и общежитиям. Меня сбило такси. Водитель – его, что иронично, звали Джаганнатха Тхапур, – ехал по Салливан Драйв на восток. Он работал уже трое суток, без перерывов, и попросту уснул за рулем. Машина выскочила на обочину и, прежде чем врезаться в столб, сбила меня, как кеглю, – Джун снова улыбнулась, словно давая понять, что эти воспоминания уже не причиняют ей боль. – Сначала я попала в больницу, а потом сюда.

Рассказ Джун произвел на Ли сильное впечатление и заставил в очередной раз пересмотреть свое отношение к прошлому и к терапии в целом. В истории Джун – как и в историях других гостей – был отрезвляющий эффект, который помогал в каком-то смысле масштабировать собственную боль и перестать винить себя за то, что с тобой сделали другие люди. За то, что сделал Гарин. Ли поняла, почему Марта хотела, чтобы она походила на эти сеансы – они действительно помогали не замыкаться в себе и принять себя через опыт других людей. Встречи носили не только терапевтический, но и воспитательный характер, помогали избежать крайностей, в которые часто впадают люди, хранящие в душе страшный опыт – они, встречи, были как будто напоминанием о том, что страдания, – это не то, чем следует гордиться, и что в позиции «никто и никогда не сможет понять, что я пережил/а» нет ничего возвышенного и благородного; напротив, такая поза обычно не вызывает у окружающих ничего, кроме неловкости. Теперь Ли понимала, что известная и заезженная до дыр цитата из Ницше «что не убивает – делает тебя сильнее» – это полная херня; у страданий нет шкалы качества, они не очищают, не закаляют и не делают тебя лучше; ты просто учишься жить дальше – с вечной поправкой на новый опыт, вот и все; или не учишься, и тогда тем хуже для тебя.

За три года терапии Ли научилась многому, но кроме прочего – теперь она умела безошибочно распознавать на улице людей, нуждающихся в помощи. Подъезжая к дому Тесея, она все чаще замечала парней или девушек, стоящих на тротуаре, через дорогу, разглядывающих торчащую из крыши яхту, читающих что-то с экранов смартфонов, словно сверяющих адрес. Человека с культовым опытом – или сбежавшего из культа, – легко опознать по внешнему виду: болезненная худоба и бледность – главные признаки; все жертвы культов сталкиваются с нарушениями в первую очередь сна и питания. Ли хорошо помнила, как почти сразу после переезда в Колумбию у нее начались проблемы с желудком; из-за постоянного стресса и страха не угодить Гарину у нее – как и у всех его студентов – быстро пропал аппетит, и она целыми днями питалась в основном бананами: три штуки в день, на завтрак, обед и ужин, потому что Гарин сказал, что «банан – это идеальная еда, и в нем есть все необходимое организму, особенно калий» – за полтора года изматывающей банановой диеты и черного кофе на завтрак она заработала язву и так исхудала, усохла, что пришлось купить новый ремень, а потом и вовсе проделать в нем пару новых дырок, потому что джинсы на ней просто не держались. Тогда – в прошлой жизни – ей казалось, что это красиво; Гарин хвалил ее ключицы и талию, и она была польщена его вниманием. Теперь она смотрела на проходящих реабилитацию девушек и парней, похожих на героиновых наркоманов – впавшие щеки, мешки под глазами, – и вспоминала себя. Последние два года она старательно следила за питанием, вылечила гастрит и даже набрала вес – с болезненных 45 до разумных при ее росте 56 кг – и теперь чувствовала себя нормально и, глядя на старые, вручную проделанные дырки в кожаном ремне, не могла поверить, что когда-то могла застегнуть его на крайнюю дырку.

– Марта?

– М-м?

– Давно хотела спросить: а почему он так называется – «дом Тесея»?

Марта рассмеялась.

– Когда я только его выкупила, он был ветхий, как черт знает что. Термиты, плесень. Идешь по коридору, а у тебя половицы под ногами трещат, вот-вот провалишься. Я год отсюда не вылезала, наняла рабочих, они сменили почти все – паркет, балки, перекрытия. Мы постоянно шутили про корабль Тесея. Слышала о нем? Когда Тесей убил Минотавра и вернулся в Афины, его корабль стал национальным достоянием, символом победы над тиранией бычьей головы. Проблема была в том, что корабль был деревянный, время его не щадило, его то и дело приходилось латать, менять старые, подгнившие доски на новые. И так среди философов возник спор, они пытались ответить на вопрос: если постепенно менять в корабле доски, то рано или поздно в нем уже не останется ни одной доски из тех, что путешествовали вместе с Тесеем на Крит, а если так, то можно ли утверждать, что это тот же корабль? Кроме того, есть еще один вопрос: в случае постройки из старых досок второго корабля какой из них будет настоящим? Пока мы ремонтировали дом, я все чаще думала об этом парадоксе, и так, в общем, и повелось: мы стали называть его «дом Тесея»; потому что от старого, «ветхого» в нем почти ничего не осталось – только место, память и торчащая из крыши яхта. И тем не менее – это все еще тот самый дом, в котором случилась бойня. Мне кажется, неплохая метафора того, чем я здесь занимаюсь.

Ли улыбнулась – ей понравилась эта история. Она еще немного помялась на пороге, набралась смелости и спросила у Марты, нет ли у них вакансий. Марта посмотрела на нее поверх очков.

– Вакансий?

– Ну да. Я хотела бы как-то, ну, помогать, – сказала Ли. – Волонтером там, или еще чего. Мне кажется, я могу быть полезной.

Марта сложила руки в замок и оперлась на них подбородком, разглядывала Ли так, словно пыталась сообразить, куда же ее пристроить.

– Ты разбираешься в компьютерах?

– Н-н-нет, не очень.

– Жаль, но тем не менее обратись к Джун. Она сейчас занимается нашим досье, и ей точно нужна помощь.

Джун завела Ли в кабинет, где вдоль стен стояли ряды металлических картотечных шкафчиков, высоких, почти до потолка. В середине комнаты был стол, на нем – два новых компьютера.

– Мы закупили новую технику и теперь потихоньку оцифровываем досье, – она включила компьютер и жестом предложила Ли сесть за стол. – Я только начала, так что работы еще много.

С тех пор Ли приезжала в дом Тесея почти каждый вечер после работы, – она устроилась кассиром в круглосуточный супермаркет, чтобы хоть как-то оплачивать счета и не сидеть на шее у матери, – и несколько часов подряд перегоняла данные с бумаги в цифру.

Главное, что ее поразило, количество: все эти шкафчики вдоль стен были забиты информацией о лидерах сект – Марта и Джун уже больше десяти лет вели учет всех возможных пророков, Иисусов, Будд, Заратустр и прочих манипуляторов на территории Северной Каролины и нескольких соседних штатов, и Джун меж тем продолжала работу над докторской, посвященной культам, и разрабатывала новые методики терапии, адаптации и возврата жертв к нормальной жизни.

– Я и не думала, что их так много, – сказала Ли однажды, перебирая шкафчик D – F. – Сколько их здесь?

– Около полутора тысяч, – сказала Джун, не отвлекаясь от компьютера.

– Господи. Полторы тысячи культов?

– Это не все. Только те, кого нам удалось найти и нанести на карту. Всего, по самым скромным подсчетам, в США сейчас действуют не меньше 6000 культов.

Ли указала пальцем шкафчик G – I.

– А он там есть?

Джун, разумеется, поняла, кто «он», и кивнула.

– Можно я посмотрю?

– Валяй.

Ли открыла шкафчик, перебрала несколько папок и нашла фамилию Garin. Папка была совсем тонкая, всего несколько страниц, и одна из них – о ней самой. Никакого подробного досье на Гарина у них не было, только общеизвестные факты, ссылки на газетные статьи, хронология суда над ним, а затем запись о его исчезновении.

– Мы внесли его в список ПОЛК как раз в 99-м, когда его история попала в газеты, – сказала Джун.

– ПОЛК?

– Да, это я так наше досье называю. «Потенциально опасный лидер культа». Не знаю, станет ли тебе от этого легче, но нам точно известно, что в конце 99 года Гарин покинул Штаты.

Ли прислушалась к своим ощущениям: да, ей стало чуть-чуть полегче. Теперь она хотя бы знает, что не нарвется на него на улице.

– А куда он уехал?

– В Россию. В США больше не возвращался. Если бы вернулся, мне бы сообщили. Что касается его прошлого, то здесь, к сожалению, у нас не очень много данных. Я нанимала частного детектива, чтобы составить профайл, но Гарин, как оказалось, очень хорош в заметании следов. Из документов нашли только свидетельство о рождении и аттестаты: его мать была дочерью советского дипломата, – и, собственно, поэтому он и укатил в Россию, кажется, она оставила ему какое-то наследство; земельный участок и дом, что-то такое. Его отец был миссионером, поэтому учился Гарин в католической школе. Уже тогда проявлял задатки лидера и манипулятора. Пошел по стопам отца и уже в 18 отправился в первую экспедицию – нести, так сказать, слово Божье на микронезийские острова, учить языки аборигенов и впаривать им Евангелие. Именно там он встретил группу антропологов из Миссурийского университета, во главе с Джоном Теннантом. Гарин произвел на профессора такое сильное впечатление, что уже через год стал его студентом, через пять – защитил диплом, через девять – докторскую, а еще через год – Теннанта обвинили в коррупции, превышении полномочий и выперли с позором. Никаких доказательств нет, но говорят, что «уход» учителя подстроил Гарин.

– И что с ним сейчас?

– С кем, с Теннантом? Ничего. Живет себе на своем ранчо, спаниелей разводит.

– Я могу с ним поговорить?

Джун перестала печатать, посмотрела на Ли, пожала плечами.

– Можешь. Только не говори, что ты от нас.

– Почему?

– Наш человек пытался с ним поговорить, но был не очень тактичен. Теннанту не понравились вопросы. Впрочем, сейчас уже сколько лет прошло, может, он и забыл уже.

Ли позвонила Теннанту и представилась журналисткой местной газеты. Вопреки ее ожиданиям, Теннант не бросил трубку, наоборот, он, кажется, был в отличном расположении духа и согласился принять ее. Когда она заехала на ранчо, он сам лично встретил ее – стоял на пороге своего деревянного дома, одетый в красную клетчатую рубашку и штаны с подтяжками. Седой и располневший, он походил скорее на довольного жизнью фермера, чем на профессора антропологии – но, судя по широкой улыбке, амплуа фермера его нисколько не тяготило. Он показал ей своих спаниелей, похвастался «суперсовременными» загонами для собак, которые ничем не отличались от обыкновенных клеток, разве что замки открывались дистанционно, затем они прошли в его кабинет, он предложил чаю, Ли отказалась.

– Да, – начал он, – разумеется, я внимательно следил за шумихой вокруг Гарина. И я вам так скажу, юная леди, для меня это не новость. Этот говнюк получил по заслугам. Я вообще удивлен, что его так долго терпели.

– Он вам не нравился? – спросила Ли.

Теннант усмехнулся.

– Ну, как вам сказать. Я помог ему сделать карьеру, из грязи вытащил, а он потом меня в эту грязь и втоптал. Знаете, кто он был до встречи со мной? Пацан. Только бриться начал. Читал Библию туземцам. Я его, можно сказать, создал, а он – что? Маленький русский ублюдок.

– То есть вы знали? – спросила Ли.

– Знал что?

– Ну, что он… – она неопределенно махнула рукой, – cклонен к насилию.

– Мисс Смит, об этом знали все. Абсолютно все знали, что он сволочь.

Ли качала головой.

– Если так, то почему молчали?

– Не понял вопрос – молчали о чем?

– О том, что он опасен. Я пытаюсь понять, почему за двадцать лет никто не предпринял мер, чтобы… ну не знаю… чтобы не допустить того, что в итоге произошло.

Теннант задумался.

– Ну, знаете, он был таким человеком… м-м-м… он был большим мастером создавать мифы о себе, умел производить впечатление. Помню, он только пришел в университет, и все, с кем он проводил хотя бы час, были уверены, что он гений. Такой человек. Все знали, что он сукин сын, но закрывали на это глаза. Даже я. И был еще один нюанс, который я осознал, когда уже было слишком поздно: Гарин был всеобщим любимцем, но вовсе не потому, что все его любили. Звучит дико, но я объясню: он был любимцем, потому что всегда избавлялся от тех, кто видел его истинное лицо. Те, кто не велся на его речи и харизму, не задерживались в Колумбии – он сживал их со свету, делал их жизнь настолько невыносимой, что они сами уезжали. В итоге за годы практики Гарин наполнил попечительский совет и многие другие отделения «нужными» людьми, провел собственную «селекцию», превратил весь кампус в особую среду, где выживали и получали места только те, кто им восхищался; остальные, кто не признавал в нем гения, собирали вещички, понимаете? – Теннант тяжело вздохнул, секунд тридцать молчал, глядя в сторону, словно предаваясь воспоминаниям, затем продолжил: – Его боялись. Все, кто пытался выступить против него, потом жалели. Чтобы пойти против Гарина, нужны были хоть какие-то доказательства, показания студентов хотя бы. А уж их он дрессировал как надо – никто из них слова не мог сказать против. Они боготворили его. Послушные, как рабы, как ручные обезьянки. Представляете, они все у него были на банановой диете! Я не шучу. Он заставлял их жрать бананы, утверждал, что это «идеальная пища». Мы его отделение так и называли – «банановая республика»! – Старик от души расхохотался.

Ли поморщилась и сглотнула – ее до сих пор мутило от одного упоминания бананов. Теннант заметил это и осекся. Минуту разглядывал ее, прикидывал возраст, постепенно до него доходило – на лице появилось какое-то новое выражение – то ли испуг, то ли стыд.

– А вы ведь не из газеты.

Ли покачала головой.

– Вы были его студенткой, не так ли?

Ли улыбнулась.

– Что такое? Испугались?

Он фыркнул.

– С чего это? Просто… ну, не ожидал, – откинулся назад, скрестил руки на груди. – Зачем вы пришли?

– Я же сказала: собираю информацию о Гарине. Но, кажется, узнала даже больше, чем рассчитывала.

– Был бы рад вам помочь. Но больше я ничего не знаю.

Ли задумалась.

– Давайте-ка посчитаем. Вас выгнали из университета – когда? – в 1986-м? И все это время вы знали, кто занял ваше место. Вы знали, что он социопат, – и молчали.

Щеки у Теннанта горели, однако тон был презрительный.

– Скажите, вы видите у меня на груди полицейский жетон? А погоны на плечах? Тогда какие ко мне вопросы?

Разговор с Теннантом заставил Ли всерьез задуматься не только о том, кем на самом деле был Гарин, но и – кем были люди, которые его окружали. На следующий день на очередном сеансе она рассказала Марте о своем интервью со старым заводчиком спаниелей.

– Как ни странно, я совсем не зла, – сказала она. – Но теперь мне интересно. Я хочу понять, как это работает. Хочу поговорить с другими людьми.

В досье Гарина был список его протеже, которые в 98 году подписали коллективное письмо в его защиту. Ли обзвонила их всех, никто не горел желанием разговаривать; Ли заметила, что при одном упоминании о Гарине люди начинают нервничать и либо сразу бросают трубку, либо выдумывают совершенно абсурдные причины, почему не хотят говорить. И только один человек из списка – Эрнст Янгер, профессор антропологии Бостонского университета, – откликнулся на ее просьбу об интервью.

Он был похож на главу мафиозного клана – вальяжный, манерный, неторопливый. Одет в идеально подогнанный по фигуре серый костюм. Черные – явно крашеные – волосы зачесаны назад. В отличие от Теннанта, он говорил о Гарине с большим уважением.

– В 1998 году вы подписали письмо в поддержку профессора Гарина, – начала Ли. – Позже, когда все вскрылось, почти все подписавшиеся публично отреклись от него, а вы – нет. Почему?

– Потому что я не трус. Я отвечаю за свои слова. И не надо так на меня смотреть. Я же не серийного убийцу защищаю. Видите ли, в чем дело, для меня есть разница между Гариным-ученым и Гариным-человеком.

Ли вскинула бровь.

– Вы когда-нибудь слышали о Хансе Роберте Яуссе? – спросил Янгер.

– Нет.

– Важнейший немецкий ученый, профессор Констанцского университета. В 80-е наружу выплыл один неприятный факт – выяснилось, что в 1939 году Яусс вступил в СС – исключительно, надо сказать, из прагматических соображений, делать военную карьеру он не собирался, но надеялся, что звание поможет ему в карьере научной. Дальше была война, после которой он, как и все, постарался начать новую жизнь – и вполне успешно: сделал прекрасную академическую карьеру, язык отсохнет перечислять его достижения. Когда прошлое Яусса вскрылось, начались споры и скандалы. Дело тянулось лет десять, а потом его имя постепенно стерли, перестали упоминать в связи с Констанцской лингвистической школой. Сорок лет исследований – у него все отобрали. Примерно так же я думаю о Гарине. Был ли он сволочью? Возможно. Умаляет ли сволочизм его научные достижения? Для меня нет. И дело не только в том, что я очень многим ему обязан. А это так, я отдаю себе в этом отчет. Работая над докторской, я опирался на его исследования, он был одним из рецензентов моей работы, – Янгер устало вздохнул. – Сейчас об этом стараются не говорить, но до появления Гарина в Колумбии отделение антропологии там особо звезд с неба не хватало, обычное академическое захолустье. С его приходом, – и это подтвердят даже те, кто его ненавидел, – начался настоящий ренессанс – у него был талант не только ученого, но и организатора; он умел заставлять людей делать то, что ему нужно, умел договариваться – выбивал гранты, устраивал конференции, приглашал больших гостей, лекторов. Я постоянно слышу о том, какой он был жестокий и авторитарный, – Янгер пожал плечами. – Может быть. Он мог прикрикнуть, ругался, когда студенты не понимали с первого раза. Но что с того? Я сужу ученых по результатам. Профессор Гарин фактически с нуля создал одну из самых сильных антропологических школ, я хорошо помню, как мы передавали друг другу его работы, – так, словно это новые пластинки «Битлз». В 1998 году все отреклись от него, и его имя перестали ассоциировать с его наследием и стерли из истории университета, который он же и прославил. Иронично, правда? Вдвойне иронично, если вспомнить, что сам Гарин помимо прочего изучал формы забвения.

– Я все же не понимаю, – сказала Ли, – вас правда совсем не смущает тот факт, что Гарин издевался над студентами и злоупотреблял властью?

Янгер заерзал в кресле.

– Я думаю, «издевался» слишком сильное слово.

– Хорошо, а какое слово кажется вам более подходящим? Вы ведь сами были его студентом. Как он к вам относился?

Он тяжело вздохнул.

– Слушайте, я не хочу ворошить прошлое, какой в этом смысл? Чего вы добиваетесь?

Ли рассказала ему о своей «учебе» в Колумбии и о том, что последние годы она прошла уже несколько курсов терапии; когда она упомянула, что Гарин однажды высадил ее из машины и заставил пешком идти почти двадцать миль по шоссе 63, Янгер снова заерзал в кресле; он растерянно моргал – не мог поверить.

– Как интересно, – пробормотал он и затем неохотно, словно преодолевая неловкость, признался, что Гарин однажды проделал то же самое с ним. – Он позвал меня в поездку, обещал показать что-то важное для исследования. И когда мы проехали двадцатимильный указатель, он… ну, со мной произошло то же, что и с вами – он начал отчитывать меня за то, что я невнимательно его слушаю, и-и-и… ну, заставил выйти из машины, – Янгер закрыл рот ладонью, закашлялся. – Позже от еще одного студента я узнал, что таким образом Гарин наказал меня – он видел, как я общался с другим профессором, которого он считал своим врагом; а общаться с врагами Гарина нам было запрещено; проблема в том, что мы никогда в точности не знали, кого именно он считает врагами; список врагов постоянно пополнялся. Он со многими так поступал – выкидывал из машины на шоссе 63 и заставлял идти пешком до Колумбии, но при этом он никогда не говорил, за что именно наказывает – такая у него была манера; шагай вдоль дороги и сам думай, чем провинился.

Эта признание, очевидно, давалось Янгеру с большим трудом, он чуть охрип, покашлял в кулак, стараясь прочистить горло. Извинился, прошел к шкафчику в углу кабинета, достал бутылку воды – она пш-ш-шикнула при открытии, – налил в стакан, сделал пару глотков, вытер рот тыльной стороной ладони. Ли ждала, что он продолжит, но он задумчиво смотрел на пузырьки газа на стенках стакана и молчал.

– Почему вы не заявили на него? – наконец спросила она.

Он обернулся на нее с удивлением, словно забыл, что она тут. Пожал плечами.

– Полагаю, потому же, почему и вы. Не хотел портить себе карьеру.

Вернувшись в дом Тесея, Ли расшифровала разговор с Янгером и вложила расшифровку в папку с надписью «Гарин».

– А ты, я смотрю, всерьез взялась за дело, – сказала Джун, – досье на Гарина собираешь?

И только тут до Ли дошло, что да – собирает, хотя и сама пока не знает, с какой целью – в основном, пожалуй, с терапевтической. «Нужно найти Адама», – вдруг подумала она и удивилась тому, что эта мысль не пришла ей в голову раньше. «И Джоан с Питером тоже». Нужно найти их и поговорить. О чем? – она не знала. Но знала одно – она хочет увидеть их и убедиться, что у них все нормально, узнать, как сложилась – если сложилась – их постгаринская жизнь.

С этим, конечно, возникли проблемы. Никого из них не было в тогда еще только-только появившемся Фейсбуке, – который в те времена еще не успел избавиться от артикля «the» в названии, – и Ли пришлось действовать по старинке – она обратилась в университет Миссури с просьбой предоставить данные, но ей отказали; тогда она наняла частного детектива, который за «вознаграждение» смог достать из архивов личные дела бывших студентов Гарина. Из дел довольно сложно было понять, куда их забросила жизнь, в конце концов, почти десять лет прошло с того времени, – и все же там были зацепки; телефоны и адреса родителей и членов семьи.

Питер работал в рекламном агентстве где-то в Бостоне. Ли написала ему электронное письмо с просьбой встретиться, но ответа не получила. На всякий случай написала еще одно, и он ответил почти сразу – всего четыре слова: «Оставь меня в покое». Тогда она, – зная, что, наверно, делает только хуже, – написала еще письмо, в котором во всех подробностях рассказала о том, как проходила курсы терапии и теперь хочет разобраться – в себе и в том, что случилось, и потому ей очень нужно и важно встретиться и поговорить.

Питер ответил спустя сутки: «Ты не понимаешь с первого раза, да? Я живу дальше, ясно? И тебе желаю того же. Переверни страницу и успокойся». Она понимала его злость и все же была уверена: чтобы перевернуть страницу, ее сначала нужно прочитать.

Контактов Адама она не нашла, зато отыскала его отца, причем совершенно случайно – вспомнила рассказы Адама о том, что детство его прошло в картинговом клубе, где его отец собирал и ремонтировал карты – крошечные болиды, похожие на газонокосилки, – следил за их исправностью, а по выходным курировал соревнования местной гоночной лиги и тренировал школьников. Ли загуглила и просмотрела всех сотрудников картинговых клубов в Лос-Анджелесе, и там нашла знакомую фамилию – Уэллек; фамилия не то чтобы очень редкая, но всяко не «Смит»; Ли отыскала его профиль в Фейсбуке и проверила данные – возраст и профессия совпадали, даже внешне в его лице было что-то похожее на Адама – эта невероятная серьезность: на фото профиля был уже пожилой человек в бейсболке, который смотрел в камеру так, словно фотографировался на какие-то очень важные документы. Его лента состояла в основном из постов двух видов: в первых он делился рецептами мясных блюд, во вторых хвастался успехами своих учеников, их кубками и победами на местных чемпионатах по картингу.

Ли написала ему, рассказала свою историю и попросила «если можно, пожалуйста» поделиться контактами сына.

Мистер Уэллек ответил в тот же день:

Она несколько раз перечитала строчку, чтобы убедиться, что не ошиблась. Встала из-за компьютера и прошлась из угла в угол по комнате, ей вдруг ужасно, до дурноты захотелось пить, она сходила на кухню, налила в стакан воды из-под крана и выпила залпом. Стало полегче, она вернулась к компьютеру – и увидела еще одно письмо от мистера Уэллека, он предлагал встретиться и поговорить.

Он встретил ее лично на входе в гараж, одетый в грязный синий комбинезон механика, на поясе – кожаный ремень с целой лентой ключей и других инструментов; на голове – засаленная, уродливая бейсболка, которую не стирали, наверно, со времен гражданской войны, как минимум («это моя счастливая бейсболка, сегодня у моих парней важный заезд», – пояснил он, заметив ее взгляд). При личном знакомстве сходство мистера Уэллека с Адамом стало еще более очевидным; он тоже отдаленно напоминал Курта Кобейна, только такого, который не покончил с собой, но располнел и прожил внятную и спокойную жизнь здорового человека, без надрыва и мыслей о суициде; а в его взгляде и улыбке было что-то такое, что делало его похожим на грустного домашнего кота.

Он пригласил ее в гараж и показал свои «владения», познакомил с коллегами. Затем они прошли на трассу, где пилоты – дети школьного возраста в огромных шлемах – уже рассаживались в свои похожие на газонокосилки болиды. День был жаркий, воздух дрожал над асфальтом. Вдоль обочины по всей длине трассы лежали раскрашенные в белый и красный цвета покрышки от автомобилей, которые, как поняла Ли, должны были смягчить удар в случае, если кто-то из юных гонщиков не справится с управлением.

– Его арестовали весной 99-го, – сказал мистер Уэллек; он постоянно трогал козырек своей грязной бейсболки – так нервничал; и Ли не могла понять, что именно его нервирует – воспоминания или тот факт, что его команда, кажется, проигрывает гонку. – В аптеку влез ночью. Искал дозу. Его поймали, бросили в камеру. Установили личность и позвонили мне. Я приехал и увидел его, – он покачал головой, – ужасное зрелище, от него почти ничего не осталось, он весил килограммов пятьдесят, не больше. Мешок с костями. Я оплатил ему адвоката. Ему скостили срок, назначили обязательные работы и курс лечения. И вроде все было хорошо, – мистер Уэллек вздохнул. – А потом он сбежал, прямо из клиники. Украл карточку доступа у кого-то из персонала и свалил через аварийный выход. И опять стал аптеки обносить. Не знаю, что у него за фиксация была на аптеках. Я много об этом думал: где я ошибся? Все ли сделал? Конечно, я, эммм, был не в восторге от всего этого. Да что там, в ярости был! Вы поймите, я же тоже человек, у меня нервы. Но я все сделал все, что мог. Чтобы оплатить лечение, я машину продал, – показал себе за спину большим пальцем, словно там где-то стояла его проданная машина. – Ему было легче, правда. Он даже вес набрал, перестал быть похож на ведущего «Баек из склепа». И, в общем, он сбежал из клиники, и я был так страшно зол. Очень сильно зол. Слег с давлением, так… так… так меня трясло. Я чувствовал себя оскорбленным, я думал «ах ты ж маленький неблагодарный мудень, я ради тебя продал свою «Камаро», и этим ты мне отплатил?» Мне, конечно, нужно было как-то по-другому все сделать. Нужно было искать его, – он посмотрел Ли в глаза, словно хотел попросить у нее за что-то прощения. – Но я не стал искать. Я решил – не хочешь лечиться, и хрен с тобой. Я умываю руки, – он снова замолчал, тер ладонью покрасневшую на солнце шею. – И еще через месяц мне снова позвонили из полиции. Я когда услышал голос копа в трубке, сначала, знаете, испытал… как бы это сказать… злорадство. И до меня даже не сразу дошло, что меня зовут на освидетельствование. Что он не в клетке, а в морге. Он где-то был на квартире с этими своими, – мистер Уэллек неопределенно махнул рукой, – ну с этими, с барыгами с этими. Туда копы ворвались, а он – а он – а он – ну, он на балконе был и не хотел сдаваться, пытался перепрыгнуть с одного балкона на другой. И сорвался.

По трассе с газонокосилочным жужжанием гоняли карты. Минуту или две мистер Уэллек и Ли молча наблюдали за гонкой. И каждый раз, когда мимо проносился его протеже на красном болиде, мистер Уэллек хватался за козырек кепки и тихо шептал: «Ну куда, куда ты давишь? Сбрасывай! Вот так, вот так, мягче!» Ли разглядывала его лицо и ясно представляла себе, как в детстве, когда на картах гонял Адам, мистер Уэллек, еще молодой, точно так же стоял на обочине, за покрышками, и поддерживал его; и ей стало ужасно грустно, хотелось протянуть руку и прикоснуться к нему и сказать что-то такое, отчего ему стало бы легче; хотелось как-то проявить эмоции, но она боялась его смутить, показаться навязчивой.

– Я не знаю, насколько это уместно, – сказала она, – но вы писали в письме, что говорили с Адамом про Колумбию. И про Гарина.

– Ой, да, да, конечно, – он стал хлопать себя по карманам. – Пойдемте, я должен вам показать.

Они зашли в гараж, в раздевалку, мистер Уэллек открыл шкафчик, достал рюкзак и извлек из него папку. Они сели за пластиковый столик в столовке. Мистер Уэллек выложил бумаги и разложил их так, чтобы Ли могла прочесть. Она пробежалась глазами по заголовкам – это были распечатки каких-то очень старых статей.

– Что это?

– Это статьи из газеты «Лексингтон сегодня» за 70-й год. Про семью Гарина. Я думаю, вам будет интересно.

– Господи, – Ли разглядывала заголовки, – где вы их откопали?

Мистер Уэллек грустно улыбнулся.

– Ну, мне нужно было как-то устаканить все это в голове. Как-то прожить. Первое время, когда Адама не стало, я просто не знал, как быть. Я хотел знать – как так вышло? И, в общем, начал копать. Адам, пока лежал в клинике, без конца про Гарина говорил, рассказывал всем, что профессор скоро придет за ним и заберет его, и все будет как раньше. Врачи заверяли меня, что он не в себе, у него галлюцинации. Он по ночам разговаривал сам с собой, с Гариным в своей голове. Тогда мне казалось, что это просто наркота и его вылечат. А потом, когда все уже случилось, я стал думать иначе. Мне стало интересно, кто такой этот Гарин и как он смог превратить моего сына в… – мистер Уэллек запнулся, вздохнул. – И, в общем, я начал искать, и выяснилось, что про этого гондона почти ничего нигде нет. И это первое, что меня удивило. Я даже частных детективов нанимал – и они возвращались с какими-то крохами. Но один – последний – был хорош, и он нашел вот это, – мистер Уэллек выбрал один из листов и протянул Ли. – Так я узнал про детство Гарина. Его отец пропал без вести в 70-м году после ДТП на дороге. При очень странных обстоятельствах. Настолько странных, что о нем даже в газетах написали, – он в воздухе руками изобразил заголовок. – «Таинственное исчезновение русского». Я вообще случайно об этом узнал – копался в архивах прессы штата Миссури за семидесятый год. Вот, даже копии сделал, качество не очень, там ксерокс был старый, засвечивал все, но текст вполне читаемый. Если кратко, отец Гарина был главой русской диаспоры в Лексингтоне, считался образцом добродетели. И тут такое дело: возвращается он домой из соседнего города, и на дорогу прямо ему под машину выскакивает олень, – бог знает, как он там оказался, оленей в тех местах отродясь не видели, – ну и, в общем, авария, все дела, машину заносит, и в кювет. Кто-то из местных проезжал мимо, увидел сбитого оленя в луже крови и тормозной след на асфальте. Вызвали копов, те приехали, осмотрели место – а там никого, машина пустая. Ни крови, ни следов вокруг. Он просто испарился. А это же семидесятые, понимаете? Везде потом писали, что его пришельцы забрали, – мистер Уэллек ткнул пальцем в одну из статей. – Сразу куча свидетелей мутных, которые, типа, видели огоньки в небе над дорогой и все такое. Но даже не это самое интересное. В паре миль на юг от аварии копы подобрали у дороги ребенка – нашего Юру Гарина, ему тогда тринадцать было. Или двенадцать, я не помню, надо уточнить, посчитать. Оказалось, папаша наорал на него и в качестве наказания высадил из машины прямо на дороге и заставил пешком идти домой по обочине: «чтоб подумал над своим поведением». У меня нет точных данных, но, судя по всему, такие методы воспитания были в их семье нормой, – мистер Уэллек осекся. – Вы в порядке? Вы как-то побледнели.

– Нет, – Ли покачала головой, – то есть да, в порядке. Продолжайте, я слушаю.

– Короче, именно в тот день все пошло не по плану: папаша выкинул его из машины, а сам через пару миль поймал на капот оленя. И с тех пор его никто не видел. А искали прям всем городом, всей диаспорой. Фото во всех газетах, на каждом столбе, – махнул рукой, – все бесполезно. Тело так и не нашли, даже следов не было на месте аварии, ни крови, ничего. Отсюда и пошли все эти теории о пришельцах. Типа, только они так чисто работают. Но это, конечно, все лирика, потому что потом выяснилось, что Гарин-старший был порядочной сволочью и был должен денег каждому второму жителю города. И я сейчас почти не преувеличиваю. Там сумма долга невероятная какая-то, если верить газетам. Я думаю, что тогда у него, – у нашего Гарина, – и возникла эта страсть; или нет, «страсть», наверно, не совсем то слово, – мистер Уэллек почесал затылок. – Фиксация, вот. Фиксация на стирании былого. На забвении. Говорят, когда в газетах стали появляться статьи о Гарине-старшем, о том, что он игрок и мошенник и, скорее всего, просто сбежал из города из-за чудовищных долгов, наш маленький Гарин-сын разъезжал по городу на велосипеде, от киоска к киоску, скупал газеты со статьями об отце. Скупал, увозил за город и там сжигал. Денег у него почти не было, скупить все он, конечно же, не мог, поэтому очень быстро придумал новый способ – подходил к киоску, листал газету и по-тихому извлекал из нее страницу с порочащей отца статьей. На этом его и поймали в первый раз. Продавец схватил его за руку, вызвал копов, те составили протокол, но пацана отпустили – из жалости. Подумаешь – газеты портил! На преступление века никак не тянет. Потом он понял, что выдергивать каждую статью отдельно – это неэффективно, и подошел к проблеме более радикально. Летом 1971 года в течение двух недель в центре города загорелись сразу несколько газетных киосков. Гарина-младшего снова поймали, и вот тут, мне кажется, впервые проявился его главный талант – умение забалтывать, очаровывать людей своими речами. Тринадцатилетнему шкету грозили большие проблемы – порча имущества, причинение вреда здоровью, но, – мистер Уэллек поднял палец, – он умудрился избежать наказания, он был настолько красноречив на суде, так мастерски давил на жалость, что довел судью до слез. Вот здесь об этом есть, посмотри, – он пододвинул к ней одну из ксерокопий. – Все, с кем он учился или просто дружил, отмечали именно этот его талант: то, как легко и играючи он умел убалтывать людей и иногда вынуждал их совершать совершенно дурацкие поступки – например, заставлял кого-нибудь лизнуть металлический столб на морозе или сунуть лампочку в рот; и потом хохотал, наблюдая за результатом. Один из его институтских друзей вспомнил, как они пьяные в хлам возвращались с вечеринки. Гарин был за рулем и с трудом видел дорогу, настолько был бухой. Их остановили копы, и Гарин умудрился уговорить офицера отпустить их. Им даже штраф не выписали. Ну и ты понимаешь, что может случиться, если человек с таким редким талантом ударяется в религию. Он женился в двадцать, на дочке каких-то миссионеров – о ней я почти ничего не смог найти; опять же, наш профессор чертовски хорош в стирании следов, затертых, замыленных мест в его прошлом больше, чем… чем… – тут мистер Уэллек, кажется, хотел привести какое-нибудь оригинальное сравнение, но в голову ничего не пришло, и он раздраженно фыркнул, – ну, в общем, сплошные белые пятна. Но мне удалось выяснить, что отец этой его жены, о которой нам почти ничего не известно, был какой-то важной птицей в совете ЛИЛ, Летнего института лингвистики, и на последнем курсе университета, в 1979 году, сирота Гарин впервые в качестве миссионера отправился в Микронезию, изучать язык племени кахахаси и учить их слову Божьему. И с этого момента, я полагаю, ты уже более-менее знаешь, что было дальше.

Пока мистер Уэллек рассказывал, Ли перебирала ксерокопии статей – пыталась как-то осмыслить новую информацию. В стопке была черно-белая фотография с места аварии и исчезновения отца Гарина – нечеткая, зернистая, но оленьи рога в свете фар полицейской машины были отлично видны.

– На каком шоссе это произошло? – спросила она.

Мистер Уэллек посмотрел на фото.

– Эм-м-м, сейчас скажу. На шестьдесят третьем.