Таня

Они приехали в Палеонтологический музей. У Леры там работал старый, еще со времен университета, приятель. Таня спросила его имя и тут же забыла – то ли Борис, то ли Глеб (все же память на имена у нее ужасная), – так вот этот парень, узнав об их беде, пообещал устроить встречу с некой журналисткой, которая писала о сектах и могла помочь – она копала под Гарина и нашла что-то интересное.

Сестры приехали чуть раньше и решили прогуляться по залам. Уже на лестнице, на входе в экспозицию они увидели огромное керамическое панно с изображениями динозавров, мамонтов, китов, нарвалов, оленей, медведей, носорогов, чаек, аистов и на самой вершине – людей, запертых внутри какого-то синего то ли пузыря, то ли шара, который тоже словно бы находится внутри нижней челюсти огромного невидимого существа. Таню по-настоящему поразило то, настолько странно религиозной выглядела вся композиция.

– Смотрю на все это и думаю о «Поклонении волхвов», – сказала она Лере. – Даже позы и расстановка животных, кажется, сообщают нам что-то такое о важности момента.

– Ничего удивительного, – сказала Лера. – Панно называется «Древо жизни». Самый прикол в том, что с тех пор, как скульптор Белашов закончил его, – а это было в 1987 году, – наука сильно продвинулась, и, следовательно, на панно уже давно изображены «не совсем правильные» динозавры, или, скажем так, наши немножко устаревшие представления о том, как они могли выглядеть; теперь, спустя тридцать лет, мы знаем, что, скорее всего, динозавры носили яркое оперение и внешне были ближе к птицам, чем к рептилиям; ирония же заключается в том, что переделать панно нельзя – да и не нужно, – это произведение искусства и объект культурного наследия; вот так и получилось, что спустя тридцать лет на входе в первый зал посетителей встречает наполненное религиозными аллюзиями и устаревшими представлениями панно, которое теперь символизирует не только весьма сомнительную иерархию всего живого, но еще и столкновение научного и культурного дискурсов; с точки зрения науки оно недостоверно, но с точки зрения культуры попытка его исправить будет считаться актом вандализма.

У Леры сегодня было отличное настроение, она вообще любила рассказывать истории, могла долго и вдумчиво описывать «Древо жизни», метод работы скульптора Александра Белашова и размышлять о парадоксах стремительно устаревающего знания; потом они дошли до скелета брахиозавра, и, чтобы как-то разбавить чрезмерную серьезность экскурсии и развеселить Таню, Лера начать травить анекдоты:

– «Мальчик увидел скелет динозавра, повернулся к бабушке и говорит: «Представляю, как ты боялась их, когда была маленькой, бабуль!»

В третьем зале на стене висели десятки керамических и бронзовых изображений разного рода доисторических рыб и амфибий.

– Доисторические косяки, – сказала Лера и захихикала. Таня закатила глаза: «серьезно? Шутки про косяки?» Лера осеклась и подняла руки, как бы сдаваясь, – ладно, признаю, шутка так себе. Но кто не смеялся в школе над словами «косяк» и «многочлен», пусть первый бросит в меня окаменелость.

А потом вспомнила, что «косяк рыб» по-английски называется a school of fish – то есть буквально «школа рыб».

– Представляешь? Это меня уже на работе научили, чтобы с коллегами из США общаться. У нас с этим все просто – везде косяки да стаи. Ну или группы. А у них для каждого вида свое слово, – с энтузиазмом рассказывала Лера, совершенно, кажется, забыв, что Таня уже несколько лет сама преподает английский и все эти нюансы языка ей давно известны. – Если речь о селедке, ты можешь сказать a school of herring, но, если о млекопитающих, ты должна говорить a pod, например, a pod of dolphins, а киты – вообще отдельная история, про них говорят a gam of whales, что означает нечто вроде «беседа китов». С птицами тоже все сложно: «стая ворон», например, это a murder of crows, стая попугаев – a company of parrots, стая скворцов – это а murmuration of starlings, а стая воронов – и я сейчас не шучу – a conspiracy of ravens, заговор! Но самое смешное – это совы, потому что они не собираются в стаи, группы или заговоры, они для этого слишком круты, видимо, поэтому собрание сов называется «парламент»; буквально a parliament of owls.

Лера так увлеченно рассказывала о своем опыте изучения языка, что совершенно не замечала – сестра ее не слушает; Таня смотрела на керамических рыб на стене в третьем зале, и когда Лера упомянула селедок, ее пробрал озноб – она вдруг вспомнила детство.

Ей было семь или восемь, когда они впервые всей семьей поехали на море, в Дивноморск. В первый же день по пути на пляж они зашли в магазин игрушек, и мать позволила им выбрать по одной. Таня кинулась к полкам, боялась, что, если помедлит, мать передумает. На одной из полок между фламинго и лебедем лежала надувная синяя, глазастая рыба. Таня сразу же полюбила ее, хотя сама себе толком не могла объяснить за что. К кассе она шагала с гордостью и ощущением победы, с таким видом, словно только что выиграла самую важную гонку в жизни и теперь ждет поздравлений: «уж Лера точно не сможет найти на этих полках ничего более ценного и прекрасного, чем эта рыба», – думала она, пока Лера с матерью ждали ее у выхода.

– А ты что себе выбрала? – спросила Таня.

Лера показала ей маску с трубкой для подводного плавания. Таня фыркнула и закатила глаза: «Как банально».

Когда они пришли на пляж, Таня кинулась в море в обнимку со своей прекрасной, идеальной рыбой, но уже спустя минуту обнаружила, что рыба как-то тревожно булькает и плохо держится на поверхности и потихоньку теряет упругость, обмякает и словно бы умирает в ее детских руках. Таня вышла на берег в слезах.

– Ну чего ты ревешь опять? Ну что за ребенок. Ты же сама ее выбрала, – ворчала мать; затем, поняв, что дочь не успокоится, сходила в магазин «Все для дома», вернулась с изолентой, нашла прокол и крест-накрест заклеила дыру. Рыба была спасена и снова прекрасно держалась на поверхности, но Таня больше не любила ее, теперь это была испорченная, дырявая, залатанная селедка, но самое неприятное было даже не в этом, а в том, что мать не уставала напоминать ей о том, что она сама ее выбрала.

С тех пор надувная селедка стала в их семье чем-то вроде внутренней шутки – символом поспешного и необдуманного выбора. Всякий раз, когда Таня совершала ошибку и выбирала что-то непрактичное и/или бесполезное, мать смотрела на нее этим своим коронным учительским взглядом поверх очков и спрашивала:

– Что, опять выбрала надувную селедку?

И сейчас, стоя возле гравюры, Таня вновь вспомнила об этом, и в груди тоскливо заныло.

– Лер?

– А-а?

– А ты любишь маму?

Лера запнулась и посмотрела на нее с изумлением – настолько неожиданным ей казался скачок от «парламента сов» к любви.

– Что, прости?

– Ты маму любишь?

– Ну, да, конечно.

– А ты уверена? Ну, то есть, как ты это понимаешь? Откуда ты знаешь, что любишь ее.

– Э-м-м, – Лера посмотрела в Танины глаза и испугалась; настолько тоскливый и измученный взгляд был у младшей сестры – взгляд человека, который вот-вот разрыдается. – Танюш, ты чего? Тебе плохо?

– Я хочу кое в чем признаться. Не осуждай меня, пожалуйста, дослушай до конца, – мимо прошла ватага школьников в зеленых жилетах – экскурсия. Таня зажмурилась, то ли от шума детских голосов, то ли просто искала нужные слова. – Когда она исчезла, я первое время, не знаю уж, был ли это шок или чего, но когда я поняла, что она ушла в секту, моя первая мысль была не о том, что ее нужно спасать; моя первая мысль была, что так, наверно, даже лучше. Лучше для всех. Сначала я страшно разозлилась, потому что уже просто не было сил терпеть ее заскоки. А потом… ну потом со злорадством подумала «ну что ж, ты сама это выбрала». И тут же почувствовала вину, потому что злорадство означало, что я, наверно, плохая дочь и вообще ужасный человек, если могу вот так. Но, господи, если бы ты знала. Если бы ты знала, как тяжело с ней было. Если бы ты только знала. Мне до сих пор кажется, что я спасаю ее как бы по инерции. Не потому, что хочу спасти, а потому, что так принято – вытаскивать родственников из сект. Мне кажется, что я на самом деле не особо за нее беспокоюсь, я только изображаю беспокойство, потому что в глубине души я ее, – Таня снова зажмурилась, словно боялась произнести последнее слово, – я ее ненавижу. То есть люблю, наверно, но скорее абстрактно, потому что дочь должна любить свою мать, так принято, а ненавижу – вполне конкретно и за вполне конкретные поступки. В глубине души я думаю, что она портит мне жизнь, что она мелочная, недалекая и совершенно неспособная понять, как сильно могут ранить ее слова. И меня тошнит. Тошнит, понимаешь? С тех пор как мы тут пытаемся придумать, как ее вытащить, у меня ощущение, что я притворяюсь, играю некую социальную роль «дочери», «хорошего человека», исполняю ритуал – не потому, что хочу, а потому, что так принято. Спасать мать. Но правда в том, что мне всегда было с ней невероятно тяжело. Сейчас я вспоминаю свою с ней жизнь – и меня трясет!

Лера обняла Таню и прижала к себе.

– Ну что ты, ну что ты. Иди сюда, иди ко мне, – сказала она добрым, тихим голосом, и только тут Таня поняла, что плачет.

– Я очень благодарна тебе, – сказала Таня, шмыгая носом. – Одна бы я не справилась. Я просто не понимаю, зачем мы это делаем. Мне кажется, что это никому не нужно. Ну вот спасем мы ее – и что дальше? Я опять буду с ней возиться, как с капризным ребенком, тратить силы и выслушивать, какая я херовая дочь. Зачем мне это? Зачем я это делаю? Можно ли вообще назвать спасением ситуацию, когда обе стороны не особо хотят, чтобы «спасение» состоялось?

Люди оглядывались на них, подошла сотрудница музея и спросила, все ли в порядке. «Да, все нормально, – ответила Лера, – просто моя сестра очень впечатлительная, и ей жалко динозавров, особенно вот этого диплодока». Потом Лера нежно, по-матерински вытерла Тане лицо салфеткой и отвела в буфет, купила чай и пончики. И пока Таня размешивала ложкой сахар, Лера разглядывала ее заплаканное лицо и чувствовала в груди какую-то щемящую тоску. Лера уже давно ощущала вину перед младшей сестрой за то, что десять лет назад уехала на Камчатку и оставила Таню наедине с матерью, прекрасно, в общем, понимая, что делает; и все эти годы она часто думала о своем поступке и искала ему оправдания, которые чаще всего сводились к фразам «это была работа мечты, я не могла иначе, у меня не было выбора», но в глубине души, конечно, понимала, что выбор был и на самом деле она сознательно его сделала; и теперь смотрела в несчастные глаза Тани, и слушала ее признания, и чувствовала неприятный холод в груди, потому что понимала – тут есть и ее вина, но Таня никогда не посмеет вслух сказать «ты сбежала и бросила меня, как ты могла?» И все же Лера иногда думала об этих непроговоренных упреках и ярко представляла себе, как Таня их произносит, и хотела попросить прощения, но пока не знала как; и очень из-за этого переживала.

Под потолком на металлических тросах висел огромный скелет эриозуха, и Лера, вспомнив, как Таня раньше любила истории о китах, устроила еще одну импровизированную лекцию; стала рассказывать о том, как у китов устроена дыхательная система и как они умудряются издавать под водой эти причудливые, сюрреалистичные звуки, которые мы называем «песнями»; и до сих пор до конца неясно, как именно они их издают. Еще вспомнила о знаменитом ките-невидимке, которого ученые прозвали «пятьдесят два герца». Его «песня» была впервые записана в 1989 году гидрофонами ВМС США, которые были разбросаны в Тихом океане, чтобы выявлять и предупреждать о появлении в нейтральных водах советских подлодок во время холодной войны. Именно эти гидрофоны зафиксировали аномальную песню. Дело в том, что частота песен усатых китов в северной части Тихого океана находится где-то в диапазоне 10–20 герц. Но этот кит был другим, он пел на частоте, которая более чем в два раза превышала норму. И это была трагедия, потому что другие киты не слышали и не понимали его. Для них он словно бы говорил на иностранном языке. За все двадцать пять лет наблюдений его голос ни разу не смешивался с голосами других китов, что означает, что он, скорее всего, так и не нашел пару.

– Как грустно, – сказала Таня, и только тут Лера поняла, что история о «пятидесяти двух герцах» – это, пожалуй, не лучший способ поднять сестре настроение и утешить ее.

Через полчаса приятель Леры – то ли Борис, то ли Глеб – наконец появился, вместе с ним пришла журналистка Ольга Портная. Пока Ольга включала ноутбук и искала нужные файлы, Таня разглядывала ее: короткие темные волосы, очки с круглыми линзами; одета в серую худи, рукава засучены до локтей, на предплечьях лабиринтовые татуировки. Ольга ей сразу понравилась, все в ней – голос, одежда, мимика – говорило о том, что она занимается любимым делом; Таня всегда легко распознавала таких людей – в их движениях и отношениях со своим телом было что-то особенное, какая-то неуловимая легкость.

– Я готовила материал о фирмах-однодневках, через которые госструктуры отмывают деньги, – говорила Ольга. – И там такой клубок, что бухгалтер ногу сломит. Нашла несколько упоминаний ООО «Чаща». Вот, смотрите, – она развернула ноутбук экраном к Тане и Лере. – Вот здесь я впервые узнала о существовании мемористов и о Гарине. Офигеть просто, какая-то община луддитов из Подмосковья выиграла миллионный тендер на поставку овощей. Абсолютная дичь. Я копнула в ту сторону и поняла, с чем имею дело. Эти люди в деревне, которые верят в перерождение, царствие небесное и прочее, – на самом деле их используют как бесплатную рабочую силу. Они выращивают картофель, занимаются хозяйством, а Гарин зарабатывает на этом. Такая вот бизнес-стратегия. Самый настоящий колхоз, только вместо зарплаты и соцпакета – эзотерика и псевдобиблейская дичь.

– Если речь о нарушении трудового законодательства, почему нет судов? – спросила Лера.

Ольга вздохнула.

– Ни одно дело против мемористской общины не дошло до суда. Иски разваливаются на ранних стадиях, следователи иногда просто «теряют» бумаги и всячески затягивают процесс, судьи возвращают дела на «доработку». Мне удалось найти четверых пострадавших, людей, чьи родственники ушли в «Чащу» и переписали все свое имущество на мемористскую церковь. Уже несколько лет их дела дрейфуют внутри судебной системы и иногда пропадают.

– Это как?

– Буквально. Адвокат приходит уточнить статус дела, а ему: «ой, а мы дело потеряли». И дальше – опять шапито с апелляциями и обжалованиями.

– И какие у нас варианты? Мы можем что-то сделать?

Ольга грустно улыбнулась.

– Вы можете как минимум рассказать все, стать героями статьи. По опыту знаю – больше всего подобные организации боятся огласки и открытости. Сейчас это самая большая моя проблема – никто не хочет говорить открыто, жертвы и их родственники понимают, что имеют дело с кем-то, кто может просто «потерять» их дело в суде, и на государство нет никакой надежды. Один парень сначала сказал «да», мы встретились пару раз, а потом за ним стали по пятам ходить люди в белых одеждах – как в фильме ужасов: звонят и дышат в трубку, ждут у подъезда, по ночам стучатся в дверь и молча стоят на лестничной клетке. В полицию идти бесполезно. Менты как слышат про мемористов, сразу теряют интерес. Короче, парень этот – мой источник – так испугался, что больше не отвечает на звонки.

– Мы не испугаемся, – сказала Таня и посмотрела на Леру. Лера кивнула.

– Замечательно, тогда будем на связи.

Ольга уже собиралась уходить, как вдруг спохватилась и стала искать что-то в карманах. Нашла визитку и протянула Тане.

– Я думаю, если вы снимаете о Гарине фильм, вам стоит поговорить с этим дядькой. Зовут Сергей Осипов. Основатель фонда помощи родственникам жертв культов. Телефон доверия, помощь психологов. Работает в том числе по Гарину и мемористам, уже больше года собирает о них данные. Уверена, вам будет что обсудить.

Осипов встретил их лично. Выглядел он, надо сказать, неважно – так, словно не спал неделю – мешки под глазами, щеки обвисли, было в нем что-то от бассет-хаунда. Увидев камеру, спросил зачем. Таня призналась, что пока и сама не знает.

– Я учусь в киношколе, вот проект делаю, – пояснила она. – Я заметила, что гораздо лучше соображаю, когда работаю с видео. Одно дело – простой разговор, и совсем другое – запись и монтаж. Когда я пересматриваю записи и монтирую их – я лучше понимаю, что происходит. Монтаж как будто придает всему этому смысл.

Осипов кивнул. Таня установила камеру, прицепила к воротнику его халата петлю микрофона и попросила рассказать все, что он знает о гаринской секте.

– Как происходит вербовка?

– Все начинается с приглашения на бесплатный семинар. Чаще всего жертва находит листовку в почтовом ящике или встречает улыбчивых людей на улице. И люди, и листовка бросаются обещаниями. В первую очередь обещают решить проблемы в семье, справиться с потерей. То есть изначально все подается как тренинг семейного психолога по решению семейных же конфликтов. Ирония в том, что на самом деле их цель в обратном – отрезать жертву от близких, изолировать. А если ты пришел на тренинг, значит, у тебя точно проблемы, значит, почва для работы уже есть.

На тренинге тебя окружают такие же уставшие и запутавшиеся люди, на сцену выходит «психолог», или, как его там называют, «учитель». Он очень весел, харизматичен, рассказывает тебе о том, что нет ничего важнее семьи, и о том, что все наши проблемы лежат в нашем прошлом. И главная наша проблема – плохие воспоминания. Довольно очевидные мысли, но тут и кроется подвох – потому что дальше начинается игра в наперстки. Если кто-то пытается уйти с семинара, его громко и шумно стыдят. Это делается специально, показательная порка, чтобы остальные сидели тихо и знали, что их ждет, если попытаются уйти. Это отличный способ заставить всех досидеть до конца. Тех, кто приходит на второй тренинг, – а на него приходит большинство, потому что сами тренинги устроены как мыльные оперы: каждый заканчивается «клифхэнгером», обещанием, что уж в следующий раз вам раскроют все тайны мира, – «учитель» говорит цитатами из Эйнштейна и Канта, и это не фальшивые цитаты, они просто вырваны из контекста и чаще всего означают совершенно не то, о чем говорит человек на сцене. Он говорит, что на самом деле «прошлое» и «время» – всего лишь конструкты нашего ума, они как шоры, как специальные ограничивающие нас очки, но большинство людей в мире слишком «замкнуты в себе» и потому не могут «освободиться». И вот тут начинается самое интересное – следующий логический разрыв – жертве рассказывают, что прошлое на самом деле не закреплено раз и навсегда, его можно переписать. Если у вас испортились отношения с близкими, то есть способ исправить это, говорит «учитель». Нет, вам не нужно пытаться решить проблемы – к чему эти сложности, правда? – ведь если вы войдете в «Чащу» – вот тут впервые возникает «Чаща», – то в перспективе сможете редактировать прошлое, отменять свои – и даже чужие – грехи. На этом этапе человека, пришедшего на тренинг по «общению с родными», окончательно от родных отрезают, – идея избранности и обладания тайным знанием настолько соблазнительна, что вытесняет из головы все остальное. Это звучит дико, казалось бы, как вообще можно поверить в такое, правда? Но поставьте себя на место жертвы – если вас на протяжении недели часами держат в душных помещениях, берут измором и откровенно унижают тех, кто пытается уйти, эффект усиливается в разы. У всех у нас за плечами есть поступки, которых мы стыдимся и о которых жалеем, и «учитель» обещает, что в перспективе, если мы все будем делать правильно, мы сможем отменить свои грехи, переписать себя, обновиться.

Затем рассказывают притчу о двух оленях – это важная часть их мифологии. Идущие через лес олени используют рога для защиты или нападения, отбиваются от волков. И чем дальше они идут сквозь чащу, тем тяжелее и ветвистее становятся их рога и начинают тяготить голову, цепляются за ветки и мешают идти. Тогда один из оленей понимает, что дойти до конца можно лишь отбросив рога, избавившись от бремени. Второй не согласен с ним, он гордится рогами, их размером и красотой. В итоге второй, слишком гордый и самовлюбленный олень застревает рогами в ветвях акации и умирает. А тот, другой, отбросивший рога олень, доходит до конца, отращивает новые рога и с ними входит в Царствие Небесное.

Осипов сделал паузу. Таня с Лерой переглянулись.

– Про царствие небесное – это прям сильно, – сказала Лера.

– На этом и строится «учение» Гарина, – продолжил Осипов. – Он читает проповеди о том, что прошлое – это багаж, важный лишь до определенного момента, и у каждого в жизни есть этап, когда от прошлого нужно избавиться. Он учит, что мы всегда можем «восстать», отбросить то, что нас тяготит, то, что мешает идти дальше – избавиться от «плохой» памяти и оставить только «хорошую». Только героизм и радость, никакого стыда, никаких сожалений. Сам он, конечно же, любит рассказывать, что раньше был совсем другим, но смог переписать себя целиком, и поскольку он щедр, бесконечно щедр, он решил нести это знание людям. Но не всем, только избранным, только тем, кто готов открыться ему; знанием, позволяющим не просто контролировать былое, но и менять его, делать бывшее небывшим. А потом жертва переезжает в «Чащу», на территории которой плохие воспоминания не просто запрещены, это страшный грех, за который жестоко наказывают. К нам уже поступали жертвы Гарина. Люди, потерявшие близких – в трагедиях, в автокатастрофах. Он обещал им, что они смогут переписать события тех дней, отменить трагедию.

– Погодите-ка, он что, обещал воскресить их?

– И да, и нет. Он обещал «отредактировать» их, – Осипов заметил удивленный взгляд Тани и пожал плечами. – Это он так называет: «редактирование». На самом деле это обыкновенное эмоциональное насилие. Вместо того чтобы прорабатывать тяжелые воспоминания, он силой заставляет людей забывать.

– Разве можно заставить кого-то забыть?

– Если тебя заставляют весь день батрачить в поле, у тебя просто нет времени на воспоминания. А если ты все равно смеешь быть несчастным, могут и в подвале запереть, и в яму сбросить.

– Погодите, а если известно об издевательствах, почему его еще не арестовали? – спросила Таня.

Осипов посмотрел на нее так, словно она сказала что-то невероятное, неприлично наивное.

– Чтобы завести дело, нужны заявления и показания жертв. А они молчат, слишком напуганы. Они и с психологом-то говорят неохотно, а с полицией вообще. Они уверены, что Гарин вездесущ и обязательно узнает и накажет их за предательство.

– Господи боже, – выдохнула Таня, – но мы же можем что-то сделать? Мы уже нашли у него пару скелетов в шкафу, хотим расследование опубликовать, – показала на камеру. – Может, даже кино смонтирую.

Осипов покачал головой.

– Кино – это, конечно, хорошо, огласка лишней не будет, но это вряд ли поможет, – и, заметив вопросительный взгляд Тани, пояснил: – Разоблачения лидера, скорее всего, приведут только к тому, что паства еще сильнее сплотится вокруг него. Такой вот парадокс. Если иерархия уже выстроена и система обрела достаточную жесткость, любое давление извне будет работать исключительно на укрепление иерархии, на замыкание. Как правило, участникам культов с порога внушают комплекс «узников совести», «мы правы, а они – нет», «мы окружены врагами», «весь мир против нас». И любая агрессия внешнего мира, любые материалы в СМИ, все это только на руку основателю культа, потому что паства воспринимает эту агрессию как подтверждение избранности – «мы – носители истины, поэтому нас не любят», «если непросвещенные нас травят, значит, мы точно правы». Сломать этот механизм довольно сложно. Чаще всего культ еще много лет продолжает наращивать мощь даже после смерти основателя – его фигура мифологизируется, уходит все человеческое, остается только икона, плоский позолоченный образ.

– То есть просто прийти к ним и сказать правду недостаточно?

– Нет, почему же. Тут важен тон. Разоблачения не помогут. Если снимете фильм о том, какие они все сумасшедшие и блаженные – ничего не добьетесь. Тут необходимо какое-то очень серьезное доказательство, чтобы за Гарина взялись на самом высоком уровне и он уже не мог отвертеться. Чтобы разрушить культ, правды недостаточно.

– Мы не собираемся ничего разрушать. Мы хотим вытащить мать. Это возможно?

– Возможно. Проводите с ней больше времени. Дайте ей понять, что во внешнем мире ее действительно ждут и скучают по ней.

Таня проехала по «новому» мосту, свернула налево к пляжу и тут же увидела стоящих в реке людей в белом. Снова женщины, снова полощут простыни. И снова одна из них – мать. Таня остановилась, вышла. Пару минут молча стояла на берегу и вспоминала свой монолог в Палеонтологическом музее возле скелета брахиозавра, и думала о том, что было бы, если бы мать услышала те ее слова. Она потратила сотни часов терапии, пытаясь разобраться в этом узле эмоций в отношениях с матерью, и ей действительно – без шуток – стало легче, когда на одном из сеансов психолог сказал ей, что она не обязана любить мать только за то, что та ее родила; что это так не работает. Вроде простая мысль, но – у нее ушли годы, чтобы по-настоящему понять, что значат эти слова. И теперь она стояла на берегу, смотрела на мать и вдруг почувствовала себя свободной. Она поняла, что не обязана любить и спасать, и что никто, даже мать, не может принудить ее к любви, – и это понимание ее освободило. Когда ты понимаешь, что не обязан любить человека только по факту родства, это освобождает, потому что ты начинаешь искать в родных свойства и черты, за которые любишь их по-настоящему. И осознав это, Таня обнаружила, что помнит очень много такого, за что действительно благодарна матери. И более того – этот новый ракурс ее собственной жизни позволил ей переосмыслить отношения не только с матерью, но и с миром в целом, со всеми людьми. Она, например, нашла в себе силы наконец написать Илье. Извинилась за то, что все это время мучила его молчанием, и попыталась объясниться, и рассказала о своей беде. Ответ Ильи удивил ее – она ждала, что он будет обижен и зол, но вышло иначе – выслушав ее, он задал только один вопрос: «Я могу чем-то помочь?» – и этим растрогал ее до глубины души.

– Знаешь, это довольно жутко, – сказала Таня матери, – я приезжаю сюда во второй раз, а ты опять стоишь в реке и полощешь это дурацкое белье. Нет, правда, ты с прошлого раза вообще отсюда выходила? Или ты тут уже целую неделю так стоишь? Рыбы там, наверно, уже ноги тебе пообглодали, не?

Еще минута в тишине.

– Слушай, я давно должна была это сказать, но все как-то духу не хватало. Иногда ты меня ужасно бесишь. В природе нет человека, который бесил бы меня так же сильно, как ты. Мы с тобой постоянно обижаем друг друга. Мне кажется, что наша с тобой главная проблема в том, что мы никогда об этом толком не говорили. – Она помолчала, ожидая какой-то реакции, но мать, словно не слушала ее. – Я скучаю, – сказала Таня. – И я просто хочу, чтобы ты знала: мы с Лерой очень за тебя волнуемся и хотим, чтобы ты вернулась.

От реки веяло холодом, Таня поежилась, застегнула кофту до самого горла.

– Как ты терпишь этот холод? Вода, наверно, ледяная. – И снова никакой реакции. Шум воды, какие-то птицы чирикают в кронах ив на том берегу. – Мам, пожалуйста, скажи что-нибудь. Мне и так не по себе. Прошу, дай знак, что слышишь меня, моргни хотя бы, я не знаю, покашляй три раза, а то у меня ощущение, что я с привидением разговариваю.

– Я тебя слышу, – сказала мать.

Услышав голос матери, Таня вздохнула с облегчением. Стояла там, на берегу, обняв себя, растирая плечи, чтобы согреться. Затем села на песок и стала расшнуровывать кроссовки, сняла их, сняла носки и шагнула в воду. Вода была ледяная, и Таня резко втянула воздух сквозь зубы.

Мать повернулась к ней и на секунду даже перестала полоскать простыню – настолько удивила ее Танина выходка.

– Ты чего делаешь? Джинсы, джинсы намочишь же.

– Я не могу их снять, – сказала Таня. – Твои подружки на меня смотрят. Не хочу, чтоб они видели мои трусы.

– Как будто там есть на что смотреть, – сказала мать.

– Вообще-то у меня отличная задница, – сказала Таня. – Это факт, так что завидуй молча.

Мать фыркнула – на этот раз от смеха. Таня сделала еще несколько шагов в воду.

– Ну куда ты? Давай я сама выйду.

– Поздно, – Таня зашла по пояс, приблизилась к матери. Минуту они неловко стояли вот так, лицом к лицу, в черно-зеленой воде. – Твою ж за ногу, как ты тут стоишь вообще, я себе уже матку насмерть отморозила! – у Тани застучали зубы. – И еще это дно мягкое, гадость.

Мать улыбнулась, и Таня вдруг подалась вперед и прижалась к ней, обхватила руками, лицом в грудь. Они долго стояли так, неподвижно, в сумерках. От матери пахло рекой. Она погладила Таню по голове.

Таня опустила руки под воду.

– Что ты делаешь? – спросила мать.

– Хочу убедиться, что у тебя еще есть ноги, что караси еще не обглодали их до костей, а то стоишь тут уже неделю.

Мать тихо засмеялась, Таня прижалась к ней еще сильнее, они еще немного постояли так, в тишине.

– Ну все, – сказала мать, – выходи, у тебя уже зуб на зуб не попадает.

Таня отпустила ее и быстро пошла к берегу.

– Как ты домой-то поедешь? В мокрых-то джинсах.

– У меня запасные в машине.

– Серьезно?

– Нет.

Таня вышла на берег, села на песок, вытерла ступни рукавом кофты и стала натягивать носки.

– Ну куда ты! Ну что ты делаешь? – мать обернулась к пирсу. – Аля, дай ей полотенце.

Одна из женщин сошла на берег и протянула Тане большое белое банное полотенце. Таня поблагодарила ее, вытерла ноги, обтерла джинсы и протянула полотенце обратно.

– Нет, – сказала мать, – забери с собой, сними штаны и обернись. Не хватало еще, чтобы застудила себя там.

– Ты права. Матка – это святое, – сказала Таня, и мать улыбнулась.

– Иди давай, – махнула рукой, – артистка! Мне еще целый таз белья полоскать. Не успеваю ничего.

Таня с трудом стянула мокрые джинсы и завернулась в полотенце.

– Я так понимаю, вы тут каждую субботу постирушки устраиваете?

Мать кивнула.

В следующую субботу точно приеду, подумала Таня, шагая к машине.