Ли

Из последней экспедиции Гарин вернулся настоящей звездой. В 1997 году вышла его книга «Увечья, касты и татуировки: краткая история замкнутых систем» и тут же взлетела на первые строчки списков бестселлеров в нескольких штатах. В этой работе он впервые свел свои многолетние исследования в единый текст – его теория гласила, что во всех замкнутых системах, вне зависимости от географии, климата и языка – будь то микронезийские туземцы кахахаси, американские заключенные или жители закрытых рабочих городов на Крайнем Севере – всегда возникают очень схожие в своей жестокости ритуалы и институты. В научном сообществе книгу критиковали за «передергивания», «тенденциозность» и «чрезмерную любовь автора к симметрии», но даже недовольство коллег по цеху не помешало Гарину завоевать самую широкую аудиторию. Он был отличным рассказчиком и мастером давать интервью, и дал их десятки, в том числе Ларри Кингу. Журнал «Нью-йоркер» сделал его профайл. Ходили слухи, что ему предлагали места в Гарварде и Принстоне, но он остался верен своей alma mater. Он был настолько популярен, что некоторые студенты – сознательно или нет – копировали его манеры и стиль одежды: расстегнутая просторная голубая рубашка поверх белой футболки, закатанные до локтей рукава, широкий кожаный браслет на правом запястье, удобные мокасины. Попасть к нему в группу было невероятно сложно, он сократил набор до одного-двух phd-студентов в год и работал с ними в закрытом режиме. Одно из этих мест в 1997 году досталось Ли – и мысль о том, как сильно ей повезло, не оставляла ее на протяжении всего пути, пока она вновь через Лексингтон, Луисвилл и Сент-Луис добиралась до Колумбии.

В этот раз на вокзале ее встретила девушка по имени Джоан Уильямс, – тоже студентка Гарина. Невысокая, худая, с короткой мальчишеской стрижкой. Джоан поразила Ли своим стилем – она носила мужские брючные костюмы, белые рубашки и черные жилеты. Ее андрогинный образ сбивал с толку абсолютно всех, и ей это нравилось. Тем же вечером, едва познакомившись, они отправились в бар – отметить начало академического года. Местные озирались на них, и Джоан, заказав напитки, подалась вперед и, не скрывая удовольствия, прошептала Ли на ухо: «Похоже, бармен думает, что я – твой парень». Джоан вообще очень занимали гендерные условности, за кружкой пива она рассказала Ли, что приехала в Колумбию дописывать диссертацию о восприятии пола и половой идентичности в разных культурах и надеялась, что в следующем году профессор – а Гарина здесь все называли именно так: «профессор» – возьмет ее с собой в экспедицию в Микронезию, чтобы изучить там матриархальный уклад в некоторых туземных племенах.

– А ты чем занимаешься?

Ли начала было рассказывать о ленд-арте и «Поле молний», как вдруг между ней и Джоан вклинился какой-то тип.

– Джо, привет! – воскликнул он и подался вперед приобнять ее, но Джоан выставила ладонь.

– Еще раз назовешь меня «Джо» кадык вырву, понял? – Показала на Ли: – Смотри, кого я встретила. Ее зовут Ли, и она теперь одна из нас.

Ли хорошо помнила эти слова: «одна из нас», – и помнила, как сильно они ей польстили; словно ее приняли в какое-то тайное общество. Парень обернулся, и Ли узнала его – это был Адам, совсем не изменился – все тот же пятипроцентный раствор Курта Кобейна: грязные светлые волосы, растянутая белая майка, затертые голубые джинсы; в руке четки.

– Привет, – сказал Адам. Он явно пытался скрыть замешательство. – Сто лет не виделись. Как жизнь?

– Господи, братан, ты опять четки носишь? – к ним подошел еще один парень. – Я же тебе говорил – с ними ты выглядишь как мудак, – парень повернулся к Ли и протянул руку. – Привет, я Питер.

Джоан представила их друг другу:

– Лили Смит. Питер Эспозито.

– Лучше просто Ли.

Питер пожал ей руку.

– Ой, так это ты, – вдруг спохватился он, – та самая девушка. Проф рассказывал про тебя. У тебя было видение в пустыне!

– Эммм, скорее слуховая галлюцинация. Но да.

– Ужасно рад познакомиться! – он затряс ее руку.

Питер ей сразу понравился; лицо в веснушках, но веснушки его совсем не портили; а еще он все время чуть-чуть щурился, словно от яркого света – в его манерах была какая-то неуловимая вальяжность жителя Западного побережья, походка и жесты человека, который в юности много времени проводил на пляже и никуда не спешил. Еще, как выяснилось позже, Питер отлично готовил – его отец был шеф-поваром в каком-то там мафиозном итальянском ресторане в LA, и детство Питер провел на кухне, окруженный мебелью из нержавейки и итальянским акцентом.

«В школе меня называли «Пастой», потому что моя одежда и даже волосы вечно пахли едой, в основном беконом, и никакой шампунь, никакая химчистка не помогали», – смеясь, рассказывал он, когда они вчетвером собирались вместе на кухне, в квартирке на улице Хитт, которую Ли снимала вместе с Джоан.

Питер прекрасно готовил пасту и страшно гордился своими итальянскими корнями. С корнями у него вообще были особые отношения – он писал диссертацию о мигрантах.

– О «белых мигрантах», я изучаю «белую миграцию во втором поколении». Ирландцы, итальянцы, русские. Сходства, отличия, социальные роли. Вот вроде нашего профа. Или тебя. Ты, как я вижу, вполне подходишь.

– Неужели?

– Да. Дай угадаю. Ты русская на одну восьмую.

Ли вскинула брови.

– Как ты?…

Он засмеялся, довольный произведенным впечатлением.

– Я таких за версту вижу. Есть в вашем русском взгляде что-то трагическое. – Он, щурясь, разглядывал ее лицо. – Твой дед сбежал из России в Германию в 1918-м, после революции. Там женился и в 1933-м вместе с женой-еврейкой сбежал в Париж, а потом перебрался в США, и уже тут у них родилась дочь, твоя мама.

– Ли, дорогая, – Джоан погладила Ли по руке, – ты же понимаешь, что все это он прочел в твоем деле, а не на лице.

Ли растерянно посмотрела на Джоан, потом на Питера, и рассмеялась – так сильно была смущена, что не могла подобрать слов.

– Простите. Похоже, третий бокал был лишним.

Сам Питер казался человеком образованным и воспитанным – но лишь до тех пор, пока был трезв. Выпив вина или чего покрепче, он как-то вдруг преображался, черты лица его грубели и заострялись, и он начинал отпускать расистские шутки с присказками: «Не, я, конечно, не расист, но согласитесь, стереотипы на ровном месте не появляются…»

Больше всего доставалось Адаму – его еврейские корни не давали пьяному Питеру покоя.

– Я вот не пойму: а почему у тебя волосы светлые – разве евреи бывают блондинами? Ты их красишь, что ли?

Или:

– Зачем ты вообще в науку пошел? Стал бы портным или, я не знаю, банкиром. Там и денег больше.

И продолжал в таком же духе, пока его не осаживала Джоан.

– Так, понятно, Муссолини больше не наливаем.

– Да ладно тебе, – ворчал Питер, – я же прикалываюсь, ну! Адам, ты че, обиделся, что ли? – Он тряс Адама за плечо. – Да ты ж мне как брат!

– Ладно, все, валите отсюда, уже почти полночь, завтра встреча на кафедре, а вы сами знаете, как Гарин относится к опозданиям.

– Одно слово, – Гарин поднял палец, – преданность. Имейте в виду, я всегда на вашей стороне. Я могу закрыть глаза на недочеты в работе, даже на ошибки, могу помочь вам с диссертацией, могу замолвить за вас слово перед деканом и попечительским советом. Есть только две вещи, которые я не терплю, – лень и неблагодарность. Я хочу, чтобы вы помнили: мы с вами здесь занимаемся исследованиями, я помогаю вам, а вы – мне. Это взаимовыгодное сотрудничество, симбиоз. Ваша карьера сейчас не только в ваших руках, но и в моих, и я буду с вами до конца и сделаю ради вас все, но мне важно видеть, что вы: а) трудолюбивы и б) благодарны. Это ясно?

– Да! – громко отвечала Ли вместе со всеми.

Об этом никогда открыто не говорили, но все студенты знали, что жалобы на переутомление и недосып Гарин считает манипуляциями, поэтому даже произносить слово «устал» в его присутствии опасно – в его личном рейтинге такой студент падал на самое дно.

В стенах университета о его работоспособности ходили легенды. Рассказывали, что однажды он семь дней просидел в читальном зале и, по словам библиотекарей, за это время не сомкнул глаз, – каждые полтора часа он поднимался из-за стола, делал пятьдесят приседаний и пятьдесят отжиманий, «чтобы разогнать кровь», затем снова садился за стол и писал.

Он был невероятно требователен к себе, поэтому не видел смысла делать поблажки студентам.

Студенты ловили каждое его слово и делали все возможное, чтобы ему угодить. Ли тоже хоть и с трудом, но освоила и приняла эту новую гаринскую систему ценностей, в которой продуктивность равно лояльность, а время – главный ресурс, поэтому выспавшийся студент – плохой студент, ведь пока ты спишь – ты бесполезен. Иными словами – сон для слабаков. По этой причине студентов Гарина всегда легко было отличить в толпе – круги под глазами и бледная кожа были для них предметом гордости, даже в столовую они ходили с книжками, ели и конспектировали одновременно. «Если вам кажется, что вы талантливы, – говорил Гарин, – посмотрите вокруг. Здесь все талантливы. Талант помог вам попасть сюда, но одного таланта мало. Чтобы выделиться, нужно вкалывать. Чтобы дойти до конца, нужно преодолеть, превзойти себя. Только так вы проявите лучшие качества и раскроетесь. Графит становится алмазом только под очень высоким давлением. Сейчас вы – серые куски графита, моя цель – превратить вас в алмазы»

Он часто повторял эти слова как заклинание, как заговор, студенты повторяли за ним. И каждый раз в читальном зале, за работой, чувствуя, как слипаются глаза, Ли шла за очередной чашкой кофе и повторяла:

– Графит – в алмаз, графит – в алмаз. Я смогу.

Самых упорных и упрямых на семинарах Гарин хвалил и ставил в пример, ему нравилось «поддерживать соревновательный дух», и он все время подстегивал, подначивал остальных, чтобы работали активнее, еще активнее, еще! Как бы сильно ты ни выкладывался, тебе всегда говорили «поднажми, ты можешь лучше!» Довольно быстро Ли обнаружила, что все студенты Гарина используют допинг – в основном амфетамины. Она их понимала – подобный ритм не каждый выдержит, но сама первые полгода держалась в основном на бананах и двойном эспрессо и этим, кажется, испортила себе желудок, но тогда ей было не до здоровья – у нее была только одна цель: доказать профессору, что она достойна.

Раз в два-три дня по пути из читального зала домой Ли заходила в овощную лавку на улице Хитт, возле художественной галереи. Хозяин лавки – седой добродушный старик с зачесом на лысину – очень гордился тем, что помнит всех своих клиентов. Когда Ли заходила в лавку, он махал ей рукой и кричал: «Привет, банановая девочка», – ему, похоже, такое обращение казалось ужасно милым, тем более что Ли действительно в основном покупала бананы; и первые пару раз ей самой такое приветствие показалось забавным, проблема была в том, что старик с тех пор называл ее только так, и никак иначе; он был ужасно обаятелен, болтлив и заботлив, всегда расспрашивал клиентов о жизни и, казалось, слушал их с искренним интересом, а иногда докладывал в пакет Ли красное яблоко, приговаривая: «Бананы – это, конечно, хорошо, чистая энергия, но яблочко – это сразу два в одном: с одной стороны, железо, с другой – клетчатка, настоящая метла системы». Ли вежливо улыбалась и благодарила его за заботу, и когда она в обнимку с бумажным пакетом шагала к выходу, он кричал ей вслед:

– Пока, банановая девочка!

И Ли ежилась – его обезоруживающее добродушие делало только хуже, она не знала, как объяснить старику, что ей не нравится такое обращение и она предпочла бы что-то более формальное.

Однажды в марте Ли как обычно зашла в лавку и встала в очередь, и перед ней у кассы стояла девушка, которую Ли сперва почуяла – у нее был очень приятный парфюм – и только потом заметила и разглядела: высокая, худощавая, в черной майке с принтом NIИ, на носу очки в тонкой оправе, русые волосы собраны в хвост на затылке. В руках у девушки был пучок сельдерея. Старик узнал ее и в своем гипердобродушном стиле воскликнул:

– Давненько вас не было, мисс Сельдерей!

– Так, – сказала девушка, – давайте все же договоримся: я не «мисс Сельдерей», меня зовут Сара.

Старик нахмурился так, словно его заставили в уме решать математическую задачу. Потом рассмеялся и заговорил так, словно пытался утешить капризного ребенка:

– Ой-ой, кто-то сегодня не в духе! Ну, ничего, давайте посмотрим, смогу ли я поднять вам настроение. Как насчет яблочка?

– Не нужно мне ваше яблочко. Просто перестаньте разговаривать со мной так, как будто я персонаж из «Улицы Сезам». И пробейте сельдерей.

– Да бросьте вы, ну! – старик раскинул руки и снова рассмеялся. – Я же ко всем так обращаюсь, это старая добрая традиция «Лавки Тернеров». Вот за вами, например, стоит банановая девушка.

Сара обернулась на Ли.

– И вам нравится, когда он вас так называет?

«Ненавижу», – хотела сказать Ли, но так смутилась под взглядом старика, что десять секунд просто молчала, не в силах выдавить из себя ни слова.

– Ну конечно, ей нравится, – сказал старик. – Иначе зачем бы она приходила! В этом суть «Лавки Тернеров» – каждый клиент для нас как член семьи.

Сара все еще не сводила взгляда с Ли, ждала ответа.

– Вам ведь не нравится, да?

– Я бы предпочла просто Ли, – сказала Ли так тихо, словно надеялась, что старик не услышит. Но он услышал и снова нахмурился – опять этот вид человека, который пытается в уме поделить 56 на 8 и не может.

– Да бросьте вы! Всем нравятся мои прозвища!

– Вы спрашивали?

– Кого?

– Всех. Вы когда-нибудь спрашивали у людей, нравятся ли им ваши прозвища? – Сара обернулась. – Друзья, минуту внимания. Поднимите руку, кому нравятся прозвища, выдуманные мистером «всем-нравятся-мои-прозвища»?

В лавке кроме Ли и Сары было еще четыре покупателя, и все они вдруг застыли в испуге – с видом кроликов в свете фар. Одна старушка в красном пальто и зеленом беретике подняла руку.

– Так! – старик схватил сельдерей и убрал под прилавок. – Знаете что? Я отказываю вам в обслуживании, юная леди. Я не позволю хамить мне в моей же лавке. Проваливайте в свой вонючий «Старбакс», понятно? И подругу свою забирайте.

– Как скажете, – Сара прошла мимо Ли, снова окатив ее запахом парфюма. – Всего хорошего, мистер «раздаю людям дерьмовые прозвища».

Ли бросила бананы обратно в корзину и пошла за Сарой. Выходя, она услышала, как старушка в зеленом беретике говорит:

– А мне нравится, когда меня называют миссис Клубничкой. Это же мило, разве нет?

Сара стояла возле прикованного к перилам велосипеда и курила. Ли зачем-то встала рядом, словно они знакомы.

– Старый мудак, – сказал Сара, бросила сигарету на асфальт, раздавила. – Прости за это, – кивнула на лавку, – не сдержалась.

– Да не, – Ли улыбнулась. – Все правильно. Пошел он в жопу со своей «банановой девочкой».

Сара отцепила велик от перил, и они вместе пошли на юг по улице Хитт. Велик у нее был старый, похожий на худого, облезлого олененка – она катила его рядом, словно выгуливала.

– Зараза, вот так решишь с куревом завязать, начнешь жевать сельдерей, и тут же какой-то старый мудак опять выбесит. Вот как тут не закурить? Никаких нервов не хватит, – вздохнула. – Ладно, прости, забыли. Я уже почти отошла. Ты сама откуда? Я тебя раньше не видела.

– Недавно перевелась из Северной Каролины, – сказала Ли.

– О, круто, и чем занимаешься? – Ли хотела ответить, но Сара тут же ее перебила. – Кстати! Подержи-ка, – она вручила Ли руль от велосипеда, открыла рюкзак и начала рыться в нем. – Я представляю местную газету, и мы тут с ребятами собираем голоса. Я подумала, что тебе может быть интересно, – она протянула листовку, Ли пробежалась по ней глазами – это была петиция с требованием переименовать улицу Чарльза Люгера и убрать его имя с мемориальной таблички. Это была та самая студентка, которая сорвала ее лекцию год назад. Ли стоило большого труда не рассмеяться. Сара меж тем продолжала рассказывать о своей борьбе, была настойчива, обаятельна и убедительна.

– И ты уже целый год пытаешься заставить их сменить название улицы?

– Угу.

– А ты упрямая.

Она пожала плечами.

– Это часть моего исследования. Они тянут время, хотят взять измором, думают, устану и забью, – она улыбнулась, – не на ту напали. В общем, подумай, ладно? Нам нужны голоса. Если что, я обычно в четвертом корпусе. Ну или в читальном пересечемся. Бывай!

Ли быстро сориентировалась на новом месте. Жила она в северной части кампуса, как раз в пяти минутах пешком от «Лицея», читальный зал тоже был недалеко, минут десять на юг по улице Хитт, в третьем корпусе, где также располагалось отделение английской литературы. Этот корпус местные называли «Береги голову»; здание было построено еще в XIX веке, и, судя по всему, главный конструктор в процессе строительства допустил ошибку в расчетах, потому что некоторые дверные проемы были такие низкие, что люди ростом выше ста девяноста сантиметров неизменно бились головами о дверные косяки. По какой-то необъяснимой причине – Ли, честно говоря, не сильно углублялась в этот вопрос, – но за сто лет никто так и не смог или не стал исправлять дверные проемы; автором проекта числился какой-то известный в свое время архитектор из Британии – и потому спроектированные им слишком маленькие двери считались не изъяном, а «уникальной архитектурной особенностью», которая рождала среди студентов целую кучу шуток и легенд: например, говорили, что автор проекта был маленького роста, и жена ушла от него к высокому любовнику, и с тех пор он ненавидел высоких людей и мстил им всеми доступными способами – в частности, проектируя здания, которые дверными косяками били бы высоких людей по головам.

В самом читальном зале тоже была своя отдельная достопримечательность – на северной стене висела небольшая латунная табличка с надписью Deus abest. Amor abest. Calorificatio abest, что в переводе с латыни означало «Бога нет. Любви нет. Отопления нет». Историю таблички Ли узнала от Гарина. Зимой 1986 года из-за аварии в котельной на кампусе – в северной его части – возникли серьезные проблемы с отоплением; настолько серьезные, что в некоторых корпусах пришлось прочищать и разводить давно заброшенные камины и топить дровами. Студенты и преподаватели посещали занятия в куртках и шапках, затем, после многочисленных жалоб, занятия все же отменили – до тех пор, пока не исправят котельную. Но был один профессор – Лоуренс Гастингс, преподаватель латыни, специалист по римской поэзии, который славился тем, что жил по очень строгому, годами отработанному расписанию и не желал менять свои привычки даже из-за дурацкого отопления; с утра он вел занятия у студентов, затем ровно час гулял в ботаническом саду, потом в три – ровно в три, и ни минутой позже (студенты даже сверяли по нему часы) – он заходил в читальный зал, садился за стол у северной стены и работал там до пяти – переводил «Энеиду» Вергилия, потому что, по его мнению, все существующие переводы, включая драйденовский, никуда не годились. В читальном зале с отоплением тоже были проблемы, но его, в отличие от других корпусов, не закрыли – как раз из уважения к профессору Гастингсу; или, точнее, из-за страха разозлить его, нарушить его ритуал. К тому моменту он преподавал уже пятьдесят лет и был чуть ли не главной достопримечательностью университета. И весь февраль, пока чинили котельную, профессор Гастингс приходил в читальный зал ровно в три часа дня, здоровался с сотрудниками и, подойдя к своему именному рабочему столу, трогал батарею. Затем оборачивался к сидящим за соседними столами коллегам и студентам и своим громогласным голосом произносил: Deus abest. Amor abest. Calorificatio abest! Эту фразу он повторял каждый день, трагическим и полным значения тоном, и в какой-то момент – здесь история не уточняет, было ли это спланировано или же все случилось спонтанно – его студенты вскочили с мест и так же торжественно, в один голос ему ответили: Calorificatio abest! Сложно сказать, зачем они откликнулись в первый раз – был ли это жест уважения или простая ирония, хотели подколоть старого ворчуна. Возможно, они и правда просто валяли дурака, но получилось так весело и странно, и самое главное, единогласный ответ студентов так понравился самому Гастингсу, что на следующий день все повторилось. И через день тоже. И каждый день после. И так внезапная шутка постепенно стала ритуалом: профессор заходил, произносил свои латинские реплики, и все студенты и сотрудники читального зала торжественно откликались: «Calorificatio abest!»

Конец у всей этой истории трагичный – ну, или как посмотреть – в самом начале марта 1986 года старый профессор впервые за пятьдесят лет своей академической карьеры не явился в читальный зал. Его не было в три часа дня, его не было в три часа и одну минуту, его не было в три часа и две минуты. И все студенты в зале тревожно озирались, переглядывались и проверяли свои хронометры. В тот день выяснилось, что профессор умер у себя дома, в постели. И чтобы как-то почтить его память, студенты с разрешения попечительского совета повесили над тем самым местом, где он любил работать, латунную табличку: Deus abest. Amor abest. Calorificatio abest. С тех пор каждый год, в день его смерти студенты-латинисты неизменно собираются в читальном зале, одетые в куртки, шапки и варежки, читают вслух сделанные Гастингсом переводы Вергилия и ровно в три часа дня в один голос, подняв руки, произносят, как тост: Calorificatio abest! А потом расходятся по своим делам.

Ли очень нравилась эта история, хотя она даже самой себе вряд ли смогла бы объяснить почему. Но, заходя в читальный зал, она всегда первым делом смотрела, не занят ли тот самый стол.

И именно там, сидя у северной стены, под табличкой имени Гастингса, в марте 1998 года, Ли снова встретила Сару – или, точнее, услышала запах ее парфюма и обернулась. Сара помахала ей рукой и подсела за стол – она, как уже успела понять Ли, была из тех, кто никогда не спрашивает, можно ли присесть, но просто садится рядом – отличительная черта всех выходцев с юга.

– Привет! Только я тебя увидела, а ты сразу и обернулась, – сказала она.

– Я почувствовала твой парфюм, – Ли коснулась пальцем кончика своего носа, – это ведь «Рэд Джинс»?

– Ого! Ничего себе, ты за пять метров меня учуяла? – Сара понюхала рукав кофты. – Похоже, я перестаралась сегодня.

– Нет-нет, ты тут ни при чем, просто у меня очень острый нюх.

Ли рассказала Саре о своей системе запахов-маяков и о том, как запахи помогают ей ориентироваться и привыкать к новым местам.

– Вот это да, – Сара уважительно кивала. – Это прям суперспособность. Хоть комиксы про тебя рисуй.

– Нууу, нет. Иногда это скорее мешает. Например, я не могу ходить на рынки – у меня от них сенсорная перегрузка, слишком много запахов и все слишком резкие. Или весной и летом, когда все цветет, у меня такая аллергия, что хоть вешайся, сижу на таблетках.

– Жесть, – сказала Сара и вздохнула; по ее лицу было ясно, что она набирается смелости что-то сказать. – Слушай, я тут узнала, кто ты. И-и-и-и, нуууу, – она почесала лоб, – я должна извиниться.

– За что?

– Ты знаешь, за что. Мне сказали, что год назад ты читала лекцию в «Лицее», а я сорвала ее своим митингом. Мне очень жаль, я не знала.

– Ничего страшного, – Ли рассмеялась; отчего-то весь этот разговор был ей ужасно приятен, – мне кажется, благодаря тебе я тут и оказалась.

– Серьезно?

– Ну, ты сорвала лекцию, и чтобы как-то меня утешить, профессор Гарин провел для меня экскурсию по кампусу и даже сводил на концерт перкуссионной музыки. И так я решила перевестись сюда.

Произнесенная вслух фамилия «Гарин» как-то странно повлияла на разговор. Сара нахмурилась, скрестила руки на груди, закрылась, и дальше они обсуждали всякие мелочи, касающиеся жизни в кампусе, но в их беседе уже не было той легкости, с которой все началось. Потом Сара вдруг заметила кого-то за спиной у Ли и помрачнела еще сильнее, извинилась, сказала, что спешит на занятия, и вышла из читального зала. Ли почуяла запах пота, обернулась и увидела Адама, он помахал ей рукой и подошел, спросил, можно ли присесть; Ли пожала плечами, как бы говоря: «мне все равно, хочешь – садись». В последнее время от него исходил прогорклый запах немытого тела, он выглядел замученным и уставшим. Озираясь по сторонам, он заговорил полушепотом, словно боялся, что их могут услышать.

– Слушай, Ли, это не мое дело, конечно, но, – он показал пальцем на выход из зала, – ты же знаешь, кто это был?

– Знаю. И да, Адам, это не твое дело. – Ли всем своим видом давала понять, что не хочет с ним разговаривать; Адам и так не хватал с неба звезд, но в последнее время и вовсе стал изгоем, на семинарах Гарин общался с ним холодно и отстраненно, и все чувствовали, что профессор страшно им недоволен (хотя и не знали точной причины) и сторонились Адама, словно боялись, что если будут с ним водиться, то эта аура отверженности, подобно вирусу, перекинется и на них.

– Я понимаю, ты новенькая и все такое, – сказал Адам, – но лучше больше так не делай, хорошо? Ты же помнишь, что проф говорил на первом занятии? – он многозначительно поднял палец. – Одно слово: преданность. Если он узнает… – Адам не закончил фразу и покачал головой.

– Если он узнает что?

Адам вздохнул и закатил глаза с видом взрослого, который объясняет ребенку, почему нельзя переходить улицу на красный.

– Что ты трешься с его врагами. Лучше не надо.

– Что ж, спасибо большое, Адам. Позволь дать тебе встречный совет. Одно слово: душ.

– Знаешь, что самое ужасное в научных текстах? Их кабинетность. Иногда читаешь текст и прямо чувствуешь, что его автор в процессе написания старательно не выходил из комнаты. Не работал «в поле». Прости, если это грубо, но в твоей работе я чувствую именно это: изучение ритуалов для тебя – это цитаты из Тэрнера, ван Геннепа и Леви-Стросса, не более. Пойми меня правильно: глава, где ты описываешь опыты с МРТ – лучшая в твоем тексте. А почему? Да потому что там видно, как тебя это заводит. И на контрасте с ней главы о ритуалах выглядят уныло. Ну, смотри, что это? Цитаты, цитаты, цитаты.

Ли сидела, опустив голову, словно ее отчитывали. Пожала плечами.

– Вы что, предлагаете мне ритуал провести?

– Неплохая идея, но нет. Ты пишешь о ритуалах так, словно это какая-то архаичная практика, словно их совершают только карикатурные пигмеи из колониальных романов. Сильные и давно устоявшиеся ритуалы есть в любой замкнутой системе, даже в нашем кампусе. Идем.

Они вышли из «Лицея» и направились в сторону ботанического сада. Занятия уже закончились, и в саду на подстриженном газоне лежали с книжками или группами сидели студенты. Среди деревьев в саду особенно выделялся огромный тополь. Гарин указал на него:

– Ты уже слышала об этом тополе?

Ли кивнула. Каждый студент знал легенду о тополе Линкольна – самом старом дереве на территории университета. Легенда гласила, что университет будет процветать, пока тополь жив. У студентов было поверье, что если прийти к тополю вечером, на закате, крепко обнять его и простоять в обнимку до самого рассвета, то отчисление тебе не грозит – тополь защитит тебя.

– Каждый год хотя бы один студент проводит ночь в обнимку с тополем, – Гарин посмотрел на нее. – Почему ты улыбаешься? Тебе это кажется глупым?

Ли пожала плечами.

– То есть я правильно понимаю, что ты полагаешь, будто студенты, которые приходят просить у тополя защиты, – просто суеверные дурачки? Тогда скажи мне, чем они отличаются от тебя, – ведь ты тоже провела целую ночь в пустыне «в обнимку» с громоотводами.

Ли не верила ушам – он действительно сравнил шедевр ленд-арта с деревом?

– «Поле молний» – сложное и тщательно продуманное произведение искусства, оно создано с определенной целью, а это – просто тополь, – сказала она.

– Каждый называет варварством то, что ему непривычно. Это ведь зависит от ракурса, разве нет? Если закрыть глаза на предысторию, то «Поле молний» – это просто четыреста стальных стержней, не более. Где разница? В какой момент обыкновенный бытовой предмет – например, сушилка для бутылок, – становится произведением искусства? Почему ты считаешь, что студенты, просящие у тополя защиты – суеверные дурни, а люди, которые платят деньги, чтобы увидеть стальные штыри в пустыне, – ценители высокого искусства? Ведь в обоих случаях мы имеем дело с ритуальным мышлением.

Ли молча смотрела на огромное дерево.

– Хорошо, – сказал Гарин, – а если я скажу тебе, что все, абсолютно все студенты, которые провели ночь в обнимку с тополем и попросили его о помощи, – все они доучились до конца и сделали отличные карьеры. И я один из них.

– То есть вы думаете, что тополь действительно им – вам – помог?

Гарин вздохнул. Ли чувствовала, что он начинает злиться.

– Взгляни еще раз на тополь. Что ты видишь? Помимо тополя. – Пауза. – Хорошо, я подскажу. Стальные тросы. Ты видишь их?

– Да.

– Тополь связан с другими деревьями стальными тросами, а в основании его поддерживает бетонный постамент. О чем это нам говорит?

– О том, что его берегут.

Он кивнул.

– Каждый год попечительский совет – в котором состою и я – выделяет деньги на проверку состояния тополя, замену тросов в случае необходимости и прочие мелочи. Это немалые деньги. Их можно потратить на более важные вещи – закупку книг, ремонт аудиторий, что угодно. Но мы тратим их на уход за тополем. Возможно, у кого-то из деканов и есть сомнения в целесообразности подобных трат, но они стараются эти сомнения не высказывать. Как ты думаешь, почему?

– Боятся осуждения?

– А боятся почему? Собственно говоря, все на поверхности. Они могут сколько угодно по-тихому между собой насмехаться над суевериями, но никто не посмеет нарушить установленный сотню лет назад и давно укрепившийся ритуал. И даже больше – они знают, что им не дадут его нарушить, знают, что встретят сопротивление. Каждый думает: я, конечно, не верю во все это, но, похоже, все остальные верят, и для них это важно, поэтому мы просто будем и дальше делать то, что делаем. Потому что фольклор нашего университета гласит: пока стоит тополь, мы процветаем. И чем активнее мы поддерживаем тополь, тем сильнее верим в это утверждение.

Гарин помолчал, давая Ли подумать над этим.

– А теперь вернемся к моему первому тезису. Почему, как ты думаешь, за всю историю университета ни один студент, проведший ночь в обнимку с тополем-защитником, не был отчислен?

– Преподаватели не хотят нарушать ритуал – в этом дело?

– И да, и нет. Они делают это бессознательно. Устоявшийся ритуал настолько силен, что даже те, кто считает его глупым суеверием, подсознательно все равно стараются его соблюдать. Если кому-то из профессоров сообщить, что его студент провел ночь в обнимку с тополем, профессор, может быть, и не придаст этому значения – возможно, он даже посмеется, – но его подсознание, самая древняя часть его мозга, – Гарин похлопал себя по затылку, – обязательно отреагирует. Так уж мы устроены.

Они шагали по огибающей тополь дорожке.

– Та же история с Тауэрскими воронами – слышала о них?

Ли покачала головой.

– Примерно в семнадцатом веке в крепости Тауэр в Лондоне поселились вороны, и вместе с их появлением возникла легенда, которая гласила, что, если вороны покинут Тауэр, Британия падет. С тех пор и по сей день, – Гарин поднял палец, – вороны находятся на довольствии у Британской Короны. В Тауэре существует должность смотрителя воронов, он тоже получает зарплату из бюджета и, чтобы вороны, не дай бог, не улетели, иногда подрезает им маховые перья на правом крыле. Подумай только: мы сейчас не о малых народах Микронезии говорим. Бюджет Англии оплачивает, – Гарин загибал пальцы, – науку, медицинские и технологические исследования, армию, строительство дорог и до кучи еще чувака в смешном костюме, который подрезает маховые перья и кормит птиц на чердаке. Потому что миф и ритуал – самые сильные скрепляющие растворы. Попробуй кратко, одним предложением ответить на вопрос: о чем твоя работа?

Ли задумалась.

– О невидимом искусстве.

– Не только об искусстве. Попробуй мыслить шире. Она об объектах, которые не имеют никакой ценности, кроме символической, ритуальной. Об объектах, которые обрели ценность исключительно благодаря связанным с ними историям, стали чем-то большим. Взгляни еще раз на тополь. Он был просто деревом, а потом превратился в символ. Как и вороны в Тауэре когда-то были просто птицами, а теперь у них есть личный слуга-человек, который режет им крылья. Попробуй ответить на вопрос: в какой момент простое дерево обретает символическую ценность и почему это происходит? Я думаю, тебе поможет небольшое полевое исследование: попробуй найти хотя бы пару таких объектов в Миссури. Ищи объекты, чья символическая добавочная стоимость давно превысила стоимость фактическую. Найди их и попытайся понять, почему это произошло. В какой момент символ и ритуал вытесняют реальность и подчиняют ее себе?

Слушая Гарина, Ли первым делом вспомнила о шести колоннах на Восьмой улице, о которых ей рассказал Адам во время ее первого приезда. Эти колонны – чистый символ, они ничего не подпирают; ну или – подпирают память о сгоревшем когда-то здании. Ли выяснила, что в США есть еще несколько таких стихийных арт-объектов-погорельцев. Например, в Теннесси, недалеко от городка Одесса, есть чугунная винтовая лестница, которая уцелела после того, как сгорел дотла дом одного известного поэта; вместе с домом сгорели все – сам поэт, его жена и двое детей, а лестница осталась невредима и до сих пор стоит, наполненная символическим весом трагедии, и остается местом поклонения и паломничества для всех любителей поэзии; поклонники сгоревшего поэта приезжают на место ради ритуала – взобраться на лестницу и, стоя на самой верхней ступеньке, продекламировать любимое стихотворение из его посмертного сборника.

Или еще одна похожая история – сгоревшая типография в городе Тусон, штат Огайо. Во время пожара температура горения была такой, что стальные конструкции между этажами оплавились, провалились в подвал и там образовали нечто похожее на сюрреалистичную фигуру человека, склонившегося под тяжелым весом, словно бы слепленного из стали. Пожарные обнаружили ее, когда разбирали завалы. Фотографии попали в местные газеты – и «найденная скульптура» быстро стала местной достопримечательностью – жутковатой приманкой для туристов. Город Тусон был маленький, скромный, всего 12 тысяч человек, и до пожара все путеводители о нем упоминали вскользь, мол, есть там типография, известная исключительно тем, что в ней однажды напечатали огромный тираж Библий для всего штата и умудрились сделать ошибку прямо на обложке: «Бублия» (в оригинале Buble – А.П.). После пожара все изменилось – теперь город называли родиной «скульптуры, созданной пожаром», и в каждом путеводителе историю появления описывали как невероятный случай почти божественного вмешательства; атеисты, впрочем, шутили, что это бог обиделся на сотрудников типографии и покарал их за досадную ошибку на обложке своей книги.

Еще один важный для исследования арт-объект ей собирался показать лично Гарин.

– Ты завтра как – свободна? – спросил он, когда она принесла очередной черновик главы о ритуалах. Ли кивнула. – Замечательно. Слышала когда-нибудь о Джозефе Ма? Ну вот, завтра съездим, покажу. Тебе понравится, это нечто!

Следующим утром он подобрал ее на своем «Шевроле» и повез куда-то на юг по шоссе 63, мимо полей, засеянных кукурузой. В пути он говорил без остановки, с каким-то детским энтузиазмом рассказывал о месте, в которое они направлялись:

– Значит, вот, есть такой парень, зовут Джозеф Ма. Сын эмигрантов из Китая. О том, как они бежали в Штаты, я как-нибудь отдельно расскажу, это тоже дикая история. У самого Ма с детства было два увлечения – макеты и фейерверки. Замкнутый в себе, аутичный пацан до шести лет не разговаривал, и врачи считали его слабоумным, хотя на самом деле он просто стеснялся своего акцента. Друзей у него не было, и целыми днями он сидел дома и собирал небольшие деревянные модели домов и автомобилей. Затем в семидесятых, окончив какой-то захолустный строительный колледж на юге Миссури, он переехал в Сент-Луис, где устроился в фирму, которая занималась демонтажом ветхих зданий. Сама идея направленного взрыва казалась ему очень перспективной; парень, говорят, был просто одержим разрушениями – умел видеть в руинах особую красоту. За десять лет работы Ма дослужился до начальника бригады и сам стал закладчиком – тем парнем, который закладывает заряды взрывчатки под перекрытия. И в то же время стал набирать популярность как художник, когда в профессиональных кругах пошла молва о сумасшедшем китайце, который превращает подрыв ветхих сооружений в произведения искусства. Ма научился ювелирно работать с тротилом, гексогеном и нитратом аммония и подрывать здания так, чтобы после того, как осядет пыль, на месте оставались причудливые руины похожие на язык, на слова. Его первые, эмм, скажем так, инсталляции в прессе прозвали NO – он снес несколько зданий таким образом, что оставшиеся стоять балки и перекрытия натурально сложились в слово NO; об этом написали в прессе, новость дошла до одного из скаутов галереи Купера-Хьюитта в Нью-Йорке, и Ма предложили организовать выставку. Он согласился, и спустя месяц в галерее появилась его инсталляция – небольшой макет здания, собственно, галереи Купера-Хьюитта, в масштабе 1:1000. И все бы ничего, да только макет был слеплен из брусков пластида С4, на столе рядом лежал электродетонатор и записка «Нажми меня», а на стене напротив – экран с симуляцией возможных последствий в случае, если пластид сдетонирует; Ма буквально воссоздал здание галереи в поле, заложил в него заряд и заснял разрушение с нескольких ракурсов; и во время выставки посетители могли видеть на экране, что случится, если они надавят на гашетку электродетонатора. Сложно сказать, что произвело большее впечатление – наличие бомбы или симуляция на экране, но Ма заинтересовались не только ценители искусства, но и полиция, и ФБР; он был арестован – кажется, за хулиганство и чуть ли не за терроризм – и предстал перед судом – правоохранительные органы не оценили шутку с заминированным макетом. Хотя некоторые до сих пор считают, что суд был уткой, частью рекламной кампании по раскрутке китайца. И тут надо сказать, что суд действительно был просто уморительный. Только представь: замгенпрокурора спрашивает: «Скажите, детонатор с запиской «нажми меня» был в рабочем состоянии?» – а Ма ему отвечает: «Я не могу вам сказать, именно в этом смысл – никто не должен знать, рабочий детонатор или нет», и замгенпрокурора ему такой: «Если не ответите на вопрос, вам грозит тюрьма, мистер Ма». Такая вот «уловка 22», понимаешь? Чтобы выйти на свободу, Ма нужно было всего лишь признать, что детонатор на выставке был игрушкой; но это признание разрушило бы смысл его произведения, он не мог предать собственный замысел, ритуал для него был важнее личной свободы; и он промолчал. Ему грозил реальный срок, и пока он ждал приговора, весть о его судьбе разнеслась по арт-кругам со скоростью ежедневных газет. Именно из газет о нем и узнала Маргарет Эйд, дочь владельца фармацевтической сети и коллекционера Кристиана Эйда, известная своими эксцентричными проектами. Она наняла Ма лучшего адвоката, добилась замены уголовной статьи на административную и заплатила штраф. Говорят, у них начался роман и все дальнейшие инсталляции Ма спонсировала Эйд. В том числе именно она оплатила самый крупный и безумный проект в его карьере – как раз туда мы и направляемся. Он называется PHEPH – сокращение с латинского post hoc ergo propter hoc: «после того значит вследствие того». На деньги своей прекрасной любовницы Ма купил огромный участок земли и возвел на нем целый город, в котором при желании можно было бы поселить до десяти тысяч человек. В городе есть все – вода, отопление и электричество в каждом доме, заасфальтированные дороги, рабочие светофоры, и даже продукты на полках в супермаркетах настоящие. Есть только один подвох – весь город заминирован. Почти под каждым зданием заложен заряд. Сам город закрыт, обнесен высоким забором и находится под наблюдением. В нем установлены сотни камер, которые ведут круглосуточные трансляции.

– И в чем идея? – спросила Ли.

– В ожидании. Точнее – в тревожности ожидания. Ма раскидал по улицам, комнатам и подвалам триггеры – электродетонаторы или растяжки, при нажатии на которые запускается цепная реакция и весь город взлетает на воздух. И поскольку город пуст, запустить триггер может только какое-нибудь совершенно случайное событие и животное – крыса, птица или сильный порыв ветра. Что угодно, понимаешь? Уже три – или четыре, я точно не помню – года все больше людей следит за этим проектом. Все ждут, когда же он уже рванет. Но он стоит – пустует, ветшает, но стоит – ни один триггер пока не сработал. На самом деле, завораживающее зрелище. Любой желающий может приехать и полюбоваться им со смотровой вышки; посмотреть в мониторы, понаблюдать за тем, как ветер гоняет бумажки и листья по пустым улицам.

– Так, погодите, уже четыре года люди ждут, когда заминированный город взорвется?

– Угу.

– Серьезно?

– Ну да. В этом весь смысл: если взрыв и случится, мы никогда в точности не сможем узнать, что именно вызвало детонацию и какой именно триггер сработал. Тут, конечно, куча проблем с законом и безопасностью. Всегда есть риск, что на объект пролезут какие-нибудь отбитые школьники или студенты – нервы пощекотать. Жители городка по соседству, мягко скажем, не в восторге от того, что рядом с ними установлена такая вот бомба замедленного действия – и плевать, что это как бы произведение искусства. Их протесты и обращения в администрацию, впрочем, пока ни к чему не привели – до сих пор ходят по судам. Но желающих поглядеть на PHEPH все больше – и каждый приехавший на смотровую вышку турист надеется, что город взорвется прямо у него на глазах. И это самое необычное – представь: ты стоишь на вышке и смотришь на абсолютно пустой город вдали, который может взлететь на воздух в любой момент, но при этом взрыва все ждут уже четыре года. Среди местных даже есть теория, что на самом деле никаких зарядов под городом нет, и никаких триггеров – все это – вымысел и тоже часть инсталляции – как и в случае с детонатором на выставке и запиской «нажми меня» – Ма как бы играет с нашим восприятием; заставляет нас ждать события, разрушения, которого никогда не случится; и именно это проживание, опыт ожидания катастрофы и есть цель его искусства. Понимаешь?

Пока Гарин рассказывал, Ли посмотрела на часы и увидела, что они встали. Часы у нее были механические, кварцевые, запаса хода хватало на сутки, и это было неудобно, но она все равно носила их – из своих сентиментальных соображений, это был подарок от матери. Заметив, что стрелки не двигаются, Ли начала крутить колесико. Гарин посмотрел на нее и поморщился.

– Что ты делаешь?

– Завожу часы.

– Ты куда-то спешишь? Я тебя отвлекаю? – Голос его вдруг изменился – стал низким, хриплым, холодным.

– Нет, – сказала Ли.

– Точно нет? Тебе не нравится история про заминированный город?

– Нравится.

– Что-то непохоже. Тебе скучно?

– Нет.

– Ну давай, скажи: «Мне скучно, профессор, вы нагоняете на меня тоску». Давай, скажи.

– Да нет же, я просто…

Его голос изменился – от беззаботного тона не осталось и следа. Он почти кричал на нее.

– Тебя не учили вежливости, да? Или у вас в Северной Каролине это нормально – заниматься своими делами, пока старший перед тобой распинается как дурак?

Он свернул на обочину – по днищу автомобиля застучали камешки – затормозил и несколько секунд молчал, просто дышал – тяжело и шумно.

– Когда я говорю, ты слушаешь, понятно тебе?! Для кого я все это рассказываю?!

Снова тяжелая пауза. Ли боялась пошевелиться.

– Уважение! Простое уважение – это все, чего я прошу. Неужели так сложно просто слушать, когда я с тобой разговариваю? Это обыкновенная вежливость! Я для кого все это рассказываю? Для кого?! Я, значит, пытаюсь быть чутким, трачу на тебя свое время, и что я получаю?

– Я… я… – Ли неподвижно сидела в кресле.

– Выходи.

– Что?

– Выметайся из машины.

На мгновение ей показалось, что он сейчас ее вытолкнет или ударит. Она отстегнула ремень и вышла.

– До кампуса двадцать миль по прямой. Пройдись и подумай над своим поведением. И не вздумай ловить попутку, ясно? Ты наказана.

Он надавил на газ, резко развернулся и проехал мимо нее. Она смотрела вслед автомобилю и все ждала, что он сейчас затормозит и сдаст назад. Но через две минуты стало ясно – он не вернется.

До кампуса Ли добралась через шесть часов. Зашла в аптеку, купила пластыри и минералку. Ее бил озноб – от унижения и злости. Хотя она и не могла понять, на кого злится – на Гарина или на себя? Что это было вообще? От этих мыслей становилось дурно. Она вернулась домой, запила минералкой таблетку успокоительного, залезла под одеяло и лежала вот так, разглядывая отброшенные уличным фонарем тени голых веток на потолке, и гнала от себя мысли о том, что ее карьере конец.

Поздним вечером пришла Джоан – последний месяц она вела семинары для бакалавров и возвращалась лишь затемно. Ее одежда, – такая стильная и безупречная в начале семестра, – уже не выглядела свежей, под мышками темные пятна, из-за учебных нагрузок у Джоан просто не хватало сил и времени следить за тем, чтобы рубашки были постираны и отглажены.

Джоан сходила на кухню, вернулась в комнату, повесила пиджак на спинку стула, открыла банку энергетика, который теперь пила литрами, не меньше четырех-пяти банок в день, сделала глоток.

– Ты чего? Заболела?

Ли смотрела в потолок.

– Скажи, профессор когда-нибудь повышал на тебя голос? Грубил тебе?

Джоан подняла бровь.

– Что, прости?

Ли рассказала ей об инциденте на дороге. Она не знала, зачем делится – просто хотела проговорить обиду, ждала сочувствия. Но Джоан удивила ее:

– Ну и зачем ты мне это рассказываешь?

– Не знаю. Я немного в шоке. Хотела узнать, что ты об этом думаешь.

Снова молчание, за окном прогремел кузовом грузовик.

– Я думаю, что, если он накричал на тебя, у него были на то причины. – Ли с удивлением посмотрела на нее, Джоан пожала плечами. – Люди просто так не ругаются, Ли. Тем более проф. Ты же знаешь его – он спокоен как удав. Вообще не представляю, что нужно сделать, чтобы его разозлить. Мне кажется, ты все не так поняла.

– Он высадил меня из машины посреди автострады. Что именно я не так поняла?

Джоан вышла из комнаты. Минуты две гремела на кухне посудой и ящиками. Затем снова возникла в дверном проеме.

– Ты же извинишься перед ним?

– Я?

– Не будь дурой. Ты сама сказала, что плохо слушала его, и он вспылил. По-моему, все очевидно. Уверена, он тебя простит, он добрый.

– Я не говорила, что плохо слушала его! Я сказала, что это он решил, будто я его плохо слушала.

– Это не важно, – Джоан отмахнулась. – Просто извинись, и все будет хорошо.

Спустя еще пару дней она набралась смелости и рассказала обо всем Питеру, и по его лицу сразу поняла – он тоже ей не верит.

– Ну не знаю, Ли, – сказал он. – Мне кажется, это как-то, эмм, нереалистично.

Ли очень устала и уже сама сомневалась в себе – а действительно ли Гарин заставил ее идти двадцать миль пешком по обочине? Звучит и правда дико. Кто поверит в такое? Никаких доказательств, кроме мозолей на пятках, у нее не было, и уже второй человек, выслушав ее, вставал на сторону Гарина. Ли казалось, что реальность дала трещину. Еще вчера она хотела написать жалобу…

– Жалобу? Серьезно? Давай-ка посчитаем. – Питер начал загибать пальцы, и она заметила, что он копирует жесты Гарина – или, во всяком случае, старается двигаться как профессор, подражает ему. – Четыре года в бакалавриате, еще два ради получения магистерской, потом два в докторантуре в Чапел-Хилле. Теперь ты перевелась в Колумбию. Восемь лет труда. И что, хочешь все это похерить? – Ли молчала, голос Питера становился все жестче, он как будто отчитывал ее: – Подашь жалобу и подставишь всех нас. Начнется тяжба, проверки. Ты этого хочешь?

– Что ты предлагаешь – забыть?

– Я предлагаю перестать страдать фигней. Если ты обижаешься на все подряд, возможно, академическая среда – не твое. Проф и взял-то тебя только потому, что верит, что ты особенная, потому что у тебя было видение в пустыне.

– Что, прости?

Питер ненадолго завис и вдруг не к месту потянулся, явно стараясь принять расслабленный вид.

– Ничего. Решай сама, я все сказал.

Реакция Питера неприятно ее удивила, но в одном он был прав – на кону восемь лет учебы, ее карьера; она так много сил потратила, чтобы оказаться здесь, поэтому устраивать разборки из-за одной вспышки ярости у научного руководителя, наверно, неразумно. Больше всего сейчас она боялась потерять место – она поймала себя на мысли, что уже не может представить себе жизнь вне читальных залов и лекционных аудиторий; все эти шутки о том, что люди из академической среды не приспособлены к обычной жизни – на самом деле не такие уж и шутки, думала она; весь мир за пределами кампуса казался ей огромным, чуждым, холодным космосом, в который не хотелось выходить – как будто за университетским забором не было воздуха и жизни; не было никого, кто позаботился бы о ней.

Всю неделю ей казалось, что Джоан, Питер и Адам ее избегают. Сама она, впрочем, тоже выбирала маршруты так, чтобы случайно с ними не столкнуться. Ей нужно было время подумать. Гуляла в ботаническом саду, по тропе с кустами можжевельника, читала таблички – можжевельник обыкновенный, китайский, прибрежный, виргинский – терпкий запах можжевельника успокаивал ее и напоминал о доме, – иногда возвращалась к тополю Линкольна. Еще недавно истории о тополе казались ей чем-то вроде местного фольклора, не более. Теперь она смотрела на стягивающие дерево стальные тросы и думала о студентах, которые приходили сюда, обнимали дерево и просили о помощи. Гарин сказал, что все, кто провел ночь в обнимку с тополем, успешно избегали отчисления, сдавали экзамены и защищали диссертации. Если бы кто-то неделю назад сказал ей, что очень скоро сама она будет всерьез размышлять о том, чтобы обнять и попросить дерево о помощи, она бы рассмеялась; теперь же ей было так тошно и одиноко, что идея поговорить с тополем уже не казалась суеверием или глупостью.

Когда в пятницу Гарин вызвал ее к себе, она испугалась – ждала тяжелого, мучительного разговора. Но он, кажется, был в отличном расположении духа и вел себя так, словно той поездки в машине не было. Он пригласил ее присесть, спросил, как продвигается работа над главой о ритуалах, и Ли, не поднимая глаз, что-то пробормотала в ответ.

– У тебя все в порядке? Ты не заболела? – спросил он. – Ты какая-то вялая в последнее время. Посмотри на меня. Ну же, посмотри, – она подняла глаза. – Мы все беспокоимся о тебе, Ли. Я беспокоюсь. Тебя кто-то обидел?

Слово «обидел» как-то особенно задело ее – она зажмурилась, потому что боялась расплакаться.

– Ну что-о-о такое, ну ты чего, – Гарин поднялся, обошел стол и аккуратно, по-отечески приобнял ее. В его объятиях ей стало легче, она зашмыгала носом и по-детски заскулила, но это были слезы облегчения – всю последнюю неделю она жила с растущим ощущением беспомощности, с уверенностью, что все от нее отвернулись, теперь же Гарин обнимал ее, а это означало, что все плохое позади, ее не выгонят, не отчислят. Ее принимают.

– Ну поплачь, поплачь, – сказал он, и от теплоты в его голосе она разрыдалась еще сильнее и обняла его в ответ. – Мы сегодня идем на концерт, – сказал он. – Братья Волковы опять приехали. Я бы и тебя пригласил, но вот даже не знаю. В прошлый раз тебе стало плохо.

Ли все еще шмыгала носом.

– Я пойду, – сказала она. – Я пойду с вами.

Гарин улыбнулся.

– Уверена?

– Да. Я хочу. Мне нравится музыка Волковых, очень нравится, правда, – сказала она и удивилась собственным словам. На самом деле она до сих пор помнила холодную тошноту во время первого их концерта. Но ей казалось, что если Гарин, Джоан, Питер и Адам пойдут на концерт без нее, то это их как-то сплотит, и она снова окажется одна, и это ощущение – остаться одной – было страшнее всего. В последнее время такое случалось все чаще – ее охватывало чувство отчуждения, и она ловила себя на том, что готова на все, лишь бы не быть одной, не испытывать ничего подобного. И все чаще говорила не то, что думает, а то, что от нее хотят услышать.

И следующим вечером все вместе они пошли на концерт и зашли в здание-гибрид со стрельчатыми неоготическими окнами, и когда на сцену вышли братья Волковы и забили в барабаны, в желудке у Ли снова зашевелилось и заболело, только на этот раз боль в форме рыболовного крючка не пугала ее, Ли принимала боль как награду, как доказательство единства с остальными, терпела и радовалась, ощущая в животе, под диафрагмой укол холода.

Когда концерт закончился, случилось еще кое-что. На сцену поднялся Гарин и заговорил с толпой, попросил Ли выйти к нему, под свет софитов. Он представил ее зрителям и попросил рассказать о ее религиозном опыте в пустыне – о том, как она услышала гром, о конце света. И Ли стояла там, на сцене, и смотрела на лица внизу – лица, полные восхищения и восторга. И ей это нравилось.