Кира

– Это все сказки, – сказал Орех Иванович, когда Кира рассказала ему о Титове, – никакой он не историк и не архивист. Мы уже поняли, кто он. Засланный казачок.

– В каком смысле?

– Мне из центра свои писали, что они там, – он показал пальцем вверх, – очень не одобряют наш промысел.

«Промыслом» в Сулиме называли браконьерство – а именно отстрел оленей и торговлю пантами, – но слово «браконьерство» здесь не любили и старались всячески избегать его.

– Они давно здесь копаются, подсылают шпионов, – продолжал Орех Иванович, почесывая развившуюся на лысине над правым ухом экзему; экзема всегда появлялась «от нервов». Дело в том, что все местные прекрасно знали, кто, где и когда занимается промыслом. Это было такое всеобщее знание, о котором никогда не говорят вслух. И опять же все местные – включая и Киру – давно жили с мыслью, что промысел – это естественное право каждого жителя Сулима, что так и надо, и по-другому быть не может, таков порядок вещей и менять его вредно и даже опасно. И если бы кто-то неместный указал на незаконность и аморальность убийства оленей ради пантов, то в ответ житель Сулима просто пожал бы плечами и сказал что-нибудь вроде: «ты не местный, тебе не понять», и если бы неместный продолжал напирать, ссылаясь на Красную книгу и этику, то житель Сулима, наверно, разозлился бы и начал ругаться: «Да что ты вообще понимаешь? Ты думаешь, люди от хорошей жизни в промысел идут? Работы нет, в ГОКе зарплаты не видать! И че нам делать? Бастовать? Не лезь, понятно тебе? Не лезь к нам со своим уставом! Не нравится – вали!»

И до похода на рогатое кладбище Кира тоже так думала и тоже считала, что промысел – это личное дело местных, и никто снаружи не имеет права вмешиваться в их жизнь и навязывать им свои законы и правила. Но теперь ее мучили сомнения. Она давно уже знала, что и Орех Иванович, и многие ее учителя из школы, – все так или иначе занимаются промыслом; не только отстрелом оленей, но и упаковкой, хранением и перепродажей пантов – в Швецию и Норвегию. Она прекрасно знала, что и ее мать – участник промысловой цепочки, что спиленные болгаркой с застреленных оленей рога свозят в морг, где фасуют и ненадолго оставляют в холодильных камерах, прежде чем отправить в Мурманск, – и дальше, через перекупщиков-контрабандистов, за границу; и каждое звено этой цепочки получает свою долю, на которую люди потом живут; для Киры это было нормой, она прекрасно знала, что ее игрушки, ее одежда, обувь, учебники и еда на столе – все это куплено вовсе не на зарплату матери, на государственную зарплату и выжить-то было нельзя, – все это куплено на деньги с промысла.

Поэтому теперь каждый раз, встречая Титова, она ощущала нечто похожее на раздвоение личности – она ненавидела его, потому что, как и Орех Иванович, считала, что он сует нос не в свое дело; и в то же время ее к нему тянуло, потому что он казался ей добрым и порядочным человеком, с которым ей было интересно.

Поэтому, когда он снова пришел в архив в ее смену и спросил, свободна ли она сегодня, Кира разволновалась – боялась, что если их увидят вместе, у нее будут проблемы. Но тут же постаралась найти в своем волнении лазейку, подумала, что это даже хорошо, что он ее приглашает – ведь так у нее будет возможность самой поиграть в шпионку и поподробней расспросить его о цели приезда и выяснить, что же действительно ему нужно и насколько он опасен для промысла и вообще для Сулима.

– Какие тут у вас еще есть туристические Мекки? – спросил Титов.

– На вокзале есть чебуречная, – сказала Кира.

– Она чем-то знаменита?

– Да. Там делают вкусные чебуреки. А на потолке в зале ожидания – мозаика.

– Звучит отлично.

Они на «копейке» доехали до вокзала, купили два завернутых в газету чебурека и устроились за столиком в углу. Хотя «устроились», конечно, слишком громкое слово. Стульев не было, ели стоя, оперевшись на высокую столешницу в углу зала ожидания. Хозяин чебуречной, Иван Данилыч, утверждал, что в стоячем положении еда переваривается гораздо лучше. На самом деле все, конечно, было проще – стулья постоянно воровали. Как и пивные кружки, поэтому пиво Иван Данилыч разливал в литровые банки.

Рабочий день закончился, и на вокзале было уже довольно много народу – человек тридцать. Ждали сто первый маршрут, междугородний автобус, до Мурманска. Он курсировал два раза в сутки – в 7 утра и 7 вечера.

– Вот это да! – Титов стоял, задрав голову к потолку, рассматривал огромные мозаики.

Неизвестный художник на двенадцати фресках изобразил историю города в виде величественной, почти греческой мифологии. Огромные полуобнаженные пролетарские рабочие приручали вечную мерзлоту. Квадратными молотами забивали в ее голубое брюхо трубы сулимского комбината. Как гвозди. Звуки ударов и искры автор изобразил в виде красных пятиконечных звезд разных размеров. На следующей мозаике из заводских труб уже шел серо-черный, квадратный, какой-то супрематический дым, похожий на сон Малевича. А атланты-рабочие шли дальше – покорять следующую стихию: землю, в сердце которой лежит железо, необходимое делу Революции.

– Вы где-то учитесь? – спросил Титов.

– На заочке в пединституте, – сказала она. – Два-три раза в год езжу в Мурманск – экзамены, зачеты. – Она посмотрела на него и покачала головой. – А вообще, знаете что? Нет.

– Что «нет»?

– Хватит обо мне. Лучше вы расскажите. Вы кто? Архивист? Историк?

– Я антрополог. Изучаю татуировки.

– Ничего себе. Это как?

– Ну, как. Наколки, партаки, знаки на коже.

– Это я поняла. А изучают их как?

– Эммм, ну, как сказать. Татуировки – это ведь что? Знаковая система. Если знаешь, как читать знаки, можешь многое понять о людях, которые их создают. Я давно интересовался лагерными наколками, хотел написать о них. В 82-м году наконец выбил грант и разрешение, ну, и поехал, скажем так, «на гастроли». Искал бывших заключенных, опрашивал, срисовывал их наколки. У одного из них на груди слева была метка – 2.6.62. Он рассказал мне, как его отца и двух братьев убили во время разгона демонстрации на площади. И дал адрес еще одного бывшего зэка. У того тоже была наколка, связанная со вторым июня: прямо на спине целый список тех, кого убили в тот день. Фамилии, имена. Он тоже был среди демонстрантов. Был ранен в плечо, чудом выжил. Его забрали прямо из больницы и пнули по этапу как одного из зачинщиков. В тюрьме он превратил свое тело в мемориал, в памятник погибшим. И пока сидел свою восьмерку, был уверен, что как выйдет, – вернется в Сулим и установит на площади настоящий памятный камень. – Титов вздохнул. – Потом его освободили, и он взялся за дело: стал писать во все возможные инстанции и получал отказы, но чаще – угрозы. С мемориалом была проблема – оказалось, что официально 2 июня 62-го года в городе Сулим ничего не произошло; никакой демонстрации и тем более расстрела. А если ничего не было – то какой уж там памятник. – Титов пожал плечами. – Бюрократия.

– Погодите. Я своими глазами табличку видела.

– Это контрабанда. В смысле он ее тайком установил. В администрации узнают – тут же отдерут, наверно. Он, когда приехал сюда, пошел в местный совет договариваться, а ему сразу с порога «нет». А потом угрожать начали.

– Ему? За что?

– За то, что лезет куда не надо. – Титов грустно улыбнулся и продолжил рассказ: – В общем, история зэка меня поразила, и я сам из любопытства полез в архивы – проверить. А там и правда ничего, пусто. В июне 62-го года в нескольких городах Союза повышение цен действительно бахнуло забастовками, это факт. Но ни слова о жертвах – ни в прессе, нигде. Ни комиссий по расследованию, ни судов. И даже больше – часть архивов за 62-й год зачищена, часть засекречена. Через знакомых я поднял списки осужденных за 62-й год – и нашел пару любопытных записей: нескольких жителей Сулима посадили за организацию бунта. Какого именно бунта – неясно, следов его упоминания нет. Людей сажали за событие, которого как бы не было. Я нашел одну из осужденных – она к тому моменту уже освободилась и жила в Ленинграде, – и она подтвердила слова того зэка. Ну то есть сначала послала меня. Натурально метлой гнала с порога. А потом передумала и сама меня нашла. Так я получил еще одного свидетеля. – Он обвел рукой зал ожидания. – И вот я здесь.

– Вы не боитесь? – спросила Кира. Она думала, он переспросит «чего, мол, боюсь?», но нет – сразу признался:

– Боюсь, – потом задумался над чем-то. – Понимаете, в чем дело. Любой, кто в Союзе начинает работать с памятью, первым делом сталкивается с сопротивлением. Вот прихожу я в архив и рассказываю заведующему, что расследую расстрел рабочей демонстрации 62-го года, «27 погибших», – говорю. А он мне что? Двадцать семь, говорит, это слишком много. Не могло быть так много. А я и спрашиваю: а сколько, по-вашему, было? У вас есть какие-то бумаги на эту тему? Качает головой, нет, мол, но продолжает настаивать, что цифры явно завышены. А я опять спрашиваю: то есть все же тот факт, что расстрел был, вы признаете? А он тут же: я этого не говорил, просто сказал, что цифры завышены. И вот скажите мне, – Титов серьезно посмотрел на Киру, – к чему этот торг? Что именно он хотел выиграть? За что он борется?

– А вы?

– Что я?

– Сами за что боретесь?

– Хороший вопрос. – Титов помолчал. – Когда я только начал копать, у меня была смутная идея: думал, напишу статью – о том, как изучал лагерные татуировки и нарвался на заметенную под ковер трагедию. Но оказалось, что история гораздо больше – на целую книгу. И я начал писать. 27 глав, по одной на каждого убитого. Хотел рассказать их истории. Не знаю почему. Думал, что это как-то, ну, спасет их от забвения, что ли. Что это будет какой-то важный урок – как минимум для меня самого. Поэтому и приехал – поднять архивы, собрать фактуру. – Он помолчал. – Но, знаете так бывает – ищешь одно, находишь другое. Как Шлиман со своей Троей. Копаешь, копаешь, и тут – на тебе. Вот вы когда читали имена убитых, ничего странного не заметили?

Кира попыталась вспомнить имена – там было три человека с фамилией «Пирогов», явно отец и два сына – и Кира подумала, что жена и мать этих людей, наверно, осталась жива и потеряла абсолютно всех. От мысли о ее судьбе стало особенно тоскливо.

– Нина Китце, – сказал Титов. – Она есть в списке убитых, на табличке. Единственная женщина. Все истории жертв 2 июня в целом похожи: они приехали на Крайний Север, работали на комбинате – кто инженером, кто водителем. Но товарищ Китце отличается от остальных. Она работала в другом месте и, похоже, даже не участвовала в демонстрациях, – он выдержал паузу. – И мне стало интересно – почему она в этом списке? Сначала я подумал, что это, ну, трагическая случайность. Скажем, шла мимо и случайно поймала пулю. Рикошет, бывает. Куча таких историй. А потом я поднял переписные журналы и те части милицейских архивов, на которых нет печати «не для выдачи».

К вокзалу подъехала очередная «копейка», и Титов замолчал, словно боялся, что их могут подслушать. Когда пассажиры вышли и автобус уехал, Кира спросила:

– Что вы нашли?

– В том-то и дело – ничего. Почти все замазано цензором или затерто до такой степени, что текста не разобрать. Но есть один нюанс, – он посмотрел Кире в глаза. – Поэтому я и хотел поговорить с вами. Нина Китце работала в поликлинике, заведующей. Ваша мать, Надежда Валерьевна, была ее подчиненной. И после смерти Китце заняла ее место.

Кроме истории о рогатом мальчике Кира запомнила еще одну – страшилку, которую пацаны в школе называли «олене-людская война». Все началось еще в 56-м, когда в Сулиме только-только построили ГОК и начали копать карьер. Приехала вторая смена рабочих – город расширяли на север, стали прокладывать прямую дорогу до Мурманска, но – нарвались на «рогатое кладбище» и сами поразились своей находке. Сообщили начальству – надо, мол, ученых позвать или чего. На это им ответили, что нет времени – разберитесь по-быстрому. Рабочие собрали кости в кучу, полили керосином и подожгли. И пока огромный черный костер полыхал на всю тундру, к кладбищу стали подходить олени; десятки, сотни живых оленей. Приходили и умирали прямо на месте, падали замертво; как будто от разрыва сердца, как будто не могли выдержать вида горящих костей. К утру, когда костер догорел, священная земля была уже так плотно засыпана рогатыми трупами, что рабочие просто не могли ходить среди них – настолько плотно оленьи тела покрывали землю.

Местные испугались и вновь сообщили начальству на Большую землю. А им в ответ: эта земля принадлежит советскому народу! Нет такой силы, которую не смог бы укротить советский человек! Мы мерзлоту приручили, а вы нам про суеверия! Дорога должна быть в срок, и точка!

Пригнали бульдозеры, «КамАЗы» и стали грузить оленьи трупы, чтобы затем отвезти подальше, похоронить в другом месте – и начать уже прокладку бетонных плит. И пока на севере бульдозеры гусеницами мяли землю и сгребали мертвых животных в огромные кучи, в самом Сулиме творилось странное – местные слышали топот копыт и видели бегающих по городу оленей, но непростых – у тех оленей были длинные-длинные ноги, такие длинные, что они без труда перешагивали через заборы и заглядывали в окна к рабочим, живущим на третьих и четвертых этажах; и скреблись о стены своими колоссальными рогами и рвали ими провода электропередач – один бог знает, как их тонкие длинные шеи выдерживали тяжесть таких рогов.

Это был поворотный момент – теперь рабочих даже под угрозой тюрьмы или смерти нельзя было заставить зайти на «рогатое кладбище», настолько сильным был страх перед ночными кошмарами, которые теперь каждую ночь гуляли по улицам тогда еще совсем молодого города. Вслед за рабочими испугались дорожники и отказались прокладывать магистраль – и именно поэтому, как уже тридцать лет рассказывают друг другу школьники, дорога на Мурманск идет не по прямой, как хотели вначале, но вместо этого причудливым маршрутом, похожим на знак вопроса, огибает священные земли.

– Еще раз услышу, что тебя с ним видели – будешь бедная, понятно тебе? – мать прямо с порога отчитывала Киру, даже слова вставить не давала. – У нас сегодня двоих привезли с ножевыми, – сказала она. – И вчера был один – пырнули в бок. Знаешь, из-за кого подрались? Из-за этого, из-за Титова. Он их стравил.

Кира сидела на пороге на табуретке, снимала сапоги. Мать стояла над ней.

– Из-за него весь город на ушах!

– Post hoc ergo propter hoc, – пробормотала Кира, вешая пальто на крючок.

– Что?

– Ничего. Я устала. Пойду прилягу.

Зашла в комнату, залезла под одеяло. Долго смотрела в потолок, разглядывала трещины, в которых ей сначала мерещились рога, а потом что-то вроде географической карты речной дельты. Кира впервые за долгое время – возможно, впервые в жизни- задумалась о том, что панты – это не просто костяной нарост на голове, это полноценная часть тела оленя, со своим кровотоком и нервной системой. Оказывается, так тоже бывает: ты можешь знать о чем-то, но никогда всерьез об этом не задумываться. В школе ей говорили, что вытяжку из пантов используют в медицине и что фармакологические компании производят из вытяжки лекарства, которые спасают жизни сотням и тысячам людей. И Кира верила, ей казалось, что сотни и тысячи спасенных жизней полностью оправдывают промысел; «это выгодно всем» – так ей говорили. Но той ночью, разглядывая трещины на потолке, она вдруг вспомнила как в детстве вместе с пацанами-одноклассниками ходила на реку Мяндаш. Все знали, что весной олени мигрируют на запад и переходят реку вброд. Таких «переходных мест» было немного – всего два или три, поэтому именно там животных обычно ждали охотники. Кира вспомнила тот день: огромное стадо, тысяча голов, не меньше, переходит реку. Шагают в воде медленно, плотно, и выглядят как единый организм, огромный, живой, подвижный. Затем – треск – и олени падают замертво, по пять-шесть особей зараз – выстрелы дроби выкашивают их, животные стонут, кричат, но не могут ускориться, слишком сложно бежать в воде. Треск ружей продолжается, и Кира из кустов видит лодку вверх по течению; в лодке три человека стреляют, словно бы и не целясь; целиться и не нужно, олени как на ладони, не могут ни убежать ни спрятаться – только те, кто уже перешел на дальний берег, бегут врассыпную, остальное огромное, беззащитное, напуганное, рогатое тело покорно терпит, туши падают в воду, пропадают под ней, только рога видны над поверхностью.

Стрельба продолжается, воздух наполнен запахом жженого пороха и паленой шерсти. И вот искалеченное дробью стадо уже почти целиком лежит в воде, тысяча тел, живые еще олени продолжают протяжно выть, потому что не могут выбраться, они завалены трупами сородичей, и вся река вниз по течению стала коричневой, грязной.

Треск ружей затихает, и к горе мертвых мокрых тел причаливают еще три лодки – в одной из них Орех Иванович, – теперь Кира отчетливо помнит, что видела его там; уже тогда он был лыс и выделялся среди других охотников. Выступающая из воды гора тел похожа на остров, лодки пристают к ней, швартуются, охотники шагают по спинам и головам плотно лежащих животных и первым делом подходят к еще живым особям. Подходят по двое, один держит рога, второй пилит – и на какое-то время к шуму реки и вою раненых добавляется еще один – скрежет пилы, которой отпиливают панты, – сначала у живых оленей, потом у мертвых.

Кира совершенно забыла тот день, и теперь он выплыл из глубины памяти и комом застрял в горле, она помнила каждую деталь, отчетливо – цвета, звуки, запахи. И помнила, как ее вырвало, когда она увидела, как охотники перепиливают рога и отламывают их как ветки, и из места спила на голову еще живому оленю капает кровь.

Кира всю ночь маялась и не могла уснуть, зажимала уши, но все равно слышала треск ружей и скрежет пилы. Утром встала пораньше и поехала в библиотеку. Сломала вчерашнюю сургучовую печать на входе в архив, сгрузила на тележку все папки за 62-й год и целый день перебирала их, сидя в углу, за старой партой – искала все упоминания фамилии «Китце». Титов был прав – многих страниц просто не было. Причем никто даже не пытался скрыть тот факт, что их извлекли – страницы шли не по порядку: 1,2,4,5,6,8,9,10,12 и так далее. Закончив с папками, Кира взяла переписной журнал и стала просматривать список людей, которые работали с документами в 62-м году. Увидела две подписи – в июле и сентябре и сразу узнала почерк матери – размашистая «Щ» в начале и стилизованная под звезду «А» в конце.

– Ну чего там у тебя? – спросил Орех Иванович. В этот раз на нем была шапка, и Кира вспомнила старую присказку. Шапки в Сулиме люди носили не только в мороз, но и весной, на самом исходе весны, когда небо чистое и солнце пусть и не греет, но светит так, что можно обгореть, особенно если ты лыс. Местный фольклор гласил, что если в последних числах мая взрослый выйдет на улицу без шапки, то по его тени можно будет определить, к какому миру он принадлежит – живых или посмертных. Посмертные отличаются тем, что отбрасывают особенную, рогатую тень, но шапка помогает им спрятать ее, обмануть свет – под шапку они подкладывают портреты или фотографии умерших близких.

Посмертием называли фазу, когда человек еще жив, но его неудержимо тянет к предкам, он слышит их голоса из-под земли. В школе дети любили искать посмертных среди учителей и рассказывать о них страшные истории. Когда кто-то из взрослых в конце весны начинал ходить в шапке, дети старались держаться от него подальше. Считалось, что в фазе посмертия взрослый становится одержим предками, воинственно их воспевает и от всех окружающих требует такого же воинственного воспевания, а в самых крайних случаях идет на кладбище и выкапывает их могилы, чтобы быть с ними рядом, поближе. В такой период детям лучше держаться от взрослых подальше, потому что посмертие заразно и может передаться, как простуда или грипп, воздушно-капельным путем и через немытые руки; проблема в том, что, в отличие от взрослого, организм ребенка к посмертию совершенно не приспособлен, у молодых нет иммунитета, и выросшая на голове ребенка тень рогов своей тяжестью просто сломает ему шею.

Лет пять назад в конце весны в городе стали находить детей со сломанными шеями – у каждого из них был раздроблен третий позвонок. С Большой земли приехал следователь и долго собирал улики, уверенный, что ищет маньяка, но все местные знали – искать нужно человека, который тоскует по умершим предкам, человека с рогатой тенью и в шапке.

Кира листала папки, переписные журналы, и почему-то вспомнила эту историю; у нее у самой все сильнее болела шея, и ей казалось – еще чуть-чуть и хрустнет.

– Олег Иванович.

– М-м?

Она хотела показать пару листов Ореху Ивановичу, спросить, как такое возможно, почему именно эти папки повреждены, почему именно в них не хватает листов. Она полдня просматривала их, и все – на пять лет назад и вперед – были в порядке, и только эти, за четыре месяца 1962 года, как-то странно и выборочно повреждены, и каждая из них заверена подписью и печатью заведующего.

Орех Иванович обернулся на нее, поправил шапку. Кира стояла перед ним в проходе между стеллажами, держа в руках папку, и по его взгляду, по его мимике поняла, что не сможет задать вопрос, – она ему больше не доверяет.